В сентябре 1927 года Сергей Павлович был в Риме, – конечно, не для «скверной оперы» и не для Вячеслава Иванова, с которым он проводил вечера, а для «книжек». Закрылись книжные магазины до октября («главный книжник тоже заперт до 12 октября»), в Риме сразу оказалась «пустота отчаянная», и Сергей Павлович уехал во Флоренцию, откуда писал мне: «В Риме все было удачно… нашел чудную, потрясающую русскую книгу и кое-что еще». Книга действительно оказалась «потрясающей», и тот, кто продал ее, не знал, что она представляет собою («славянская книга», то есть такая же непонятная, как китайская), и мог только предполагать, что она ценная, так как она находилась в богатейшем собрании из… тридцати редчайших изданий на разных языках. Эта книга была – первая русская грамматика первопечатника Ивана Федорова. До 1927 года, до «потрясающей» находки Дягилева, было известно шесть книг русского первопечатника, Дягилев нашел седьмую и самую интересную, самую важную для русской науки. Одна эта книга оправдывала уже все коллекционерство Дягилева, который с восторгом и с горящими глазами (а у Сергея Павловича очень редко зажигались глаза, и то почти на неуловимый миг) рассказывал о том, как он приобрел ее…
Из Флоренции Дягилев поехал в Мюнхен – опять удачная (в книжном отношении, конечно) поездка, о которой он писал мне из Парижа (12 октября):
«Родной мой, спасибо за милые письмеца – очень рад, что взял билет и на второй концерт Тосканини, я хотел бы, чтобы ты пошел на все концерты, которые будут во время твоего пребывания в Милане, – денег у тебя на это должно хватить, и ты не стесняйся. Рад тоже, что уроки пока не прерываются. В Мюнхене было очень хорошо. Об книгах уже не говорю – просто залежи, я пропадал целые дни у книжников и с дивными результатами…
Хорошая новость, что в Вене мы будем играть в Большой опере, здании великолепном и знаменитом, – это там, где я слышал первую оперу в моей жизни. Павка (Корибут-Кубитович) отлично знает, что это за великолепный театр… Алиса (Никитина), говорят, совсем не может танцевать, что она бросает карьеру, потому что „выходит замуж”?!. Надеюсь приехать к вам в воскресенье или понедельник, хотя дела здесь очень много. Жду дальнейших „писем из Милана”, обнимаю и благословляю».
Сергей Павлович писал, что рад, что «уроки пока не прерываются», а в это время у меня уже прервались уроки, и я только не хотел ему сообщать об этом, чтобы не огорчать его и не разрушать его жизни, полной увлеченья: ему некогда было заезжать к нам – я жил вдвоем с П. Г. Корибут-Кубитовичем в Милане. Жизнь наша была тихая: концерты Тосканини, музеи, уроки с Чеккетти в «La Scala», долгие беседы. Как-то я стал делать трудные упражнения: тройные кабриоли[321] с двойными турами на одну ногу, – вдруг моя нога ушла в пол. Нога оказалась настолько поврежденной, что ее положили в лубки, и я месяц, скучный, тоскливый месяц, пролежал в постели, скрывая это от всех, – знал все один Павел Георгиевич. Сергей Павлович изредка звонил по телефону и справлялся, как мы живем, и в ответ получал от меня неизменно:
– Спасибушко, Сережа, у нас все благополучно и хорошо, все здоровы, с маэстро Чеккетти уроки продолжаются.
Наступило время возвращения в Париж; у меня нога еще не окончательно поправилась, и я должен был ехать с костылями. Сергей Павлович встречал меня на вокзале и так и ахнул, когда увидел меня выходящим из вагона. Началось наше большое турне по Германии. Немецкие массеры[322] во Фрейбурге (они массировали мне ногу и спину) чудодейственно скоро поставили меня на ноги, и я танцевал так, как будто со мной ничего не случилось. Поездка была интересная, и мы почти всюду имели громадный успех (почти всюду – в Дрездене, который произвел на меня большое впечатление, мы совершенно провалились и пресса нас не приняла); в Чехословакии, в Брно, после «Chatte» русские студенты устроили нам получасовую овацию; но организовано турне было плохо и материально ничего не принесло Русскому балету. Настроения Сергея Павловича во время этой поездки были очень неустойчивые и непостоянные: он то сердился на всех и всех обвинял в неудаче, то приходил в прекрасное, благодушное и молодое состояние духа. В Брно Дягилев с наслаждением катался на саночках с бубенцами – буквально таял от наслаждения, говорил, что это ему напоминает Россию, по которой он в это время как-то болезненно тосковал и стремился к ней, и его молодые годы, вспоминал русские снега и русскую масленицу. «Впрочем, теперь уже нет русской масленицы, – с грустью добавлял он, – нет нашей прежней, моей России…» еще больше оживился он в громадном, красочном Будапеште – Дягилев обожал эту цыганскую пестроту, – и все свободное время мы ходили по кабачкам и слушали цыганско-венгерские песни и цимбалы. В Будапеште мы оставались сравнительно долго (с 19 ноября по 7 декабря) и дали пять спектаклей, успех был в настоящем смысле этого слова потрясающий.
В Вене Сергей Павлович в первый раз как будто приревновал меня к моим сценическим успехам, как будто был недоволен и боялся моей слишком большой славы; впоследствии эти опасения Дягилева все усиливались и усиливались: он боялся, что «герой нашего времени», как меня стал называть В. Ф. Нувель, становится слишком независимым артистом…
Меня это угнетало; к тому же в Вене произошла история, которая меня взволновала. Уже с 1925 года у меня появилось много поклонников и поклонниц, которых я старался не замечать, зная, как ревниво следит Сергей Павлович за моими «успехами». Но была одна поклонница, настоящая красавица, девушка из очень хорошей немецкой семьи, которую нельзя было не заметить: она всюду ездила за нами, постоянно сидела в первом ряду кресел, посылала цветы и записочки и всеми способами добивалась того, чтобы встретиться и познакомиться со мною. В Монте-Карло нельзя было шагу ступить, чтобы не увидеть ее: мы ее встречали в парке, на почте, на террасе, в Café de Paris; в ресторанах ее столик всегда оказывался в двух шагах от нашего, и она всегда сидела прямо против меня. Сергея Павловича раздражала эта погоня, он не скрывал своего раздражения и часто громко выражал его. Несмотря на то, что она была очень элегантно и с настоящим вкусом одета и появлялась в ресторане в хорошем обществе, Дягилев подчеркнуто громко говорил, смотря в ее сторону:
– On voit encore une fois cette grue [Вот снова эта шлюха (фр.)].
На прогулках Сергей Павлович или отворачивался от нее, или отпускал на ее счет крепкие выраженьица. Она все сносила, все терпела – и продолжала засыпать меня цветами и появляться всюду, где могла встретить меня.
В Вене мы остановились в отеле «Бристоль». После спектакля 9 ноября я возвращаюсь к себе в отель и вижу большую толпу, собравшуюся перед отелем, – мне устраивают овацию. Я замечаю в толпе мою красавицу-немку, настроение у меня портится (опять она здесь!), сумрачно отворачиваюсь, не обращаю внимания на приветствия и прохожу в холл, где меня ждал Дягилев. Сергей Павлович напал на меня:
– Ты меня поражаешь, Сергей, своей невежливостью. Пойми, что такое презрительное отношение просто признак невежливости и невоспитанности. Выйди и поблагодари.
Мне пришлось выйти и мило кланяться и улыбаться – опять она!..
Подымаюсь после ужина к себе и ложусь спать.
Среди ночи наполовину просыпаюсь от какого-то странного, неясно возбужденного состояния и чувствую, что я не один, что рядом со мною кто-то, кого я обнимаю и кто меня целует, слышу необычный запах духов… Этот запах меня окончательно пробуждает. Я омертвел от ужаса (что такое?), зажигаю маленькую лампочку на столике и вижу мою поклонницу-немку…
– Зачем вы здесь? Что вам нужно? Как вы сюда попали? Partez immédiatement [Уходите немедленно (фр.)].
Немка объясняет мне, что она сняла в отеле комнату, соседнюю с моей, и подкупила коридорного, который дал ей ключ от двери в мою комнату, но не уходит и еще настойчивее прижимает меня к своему телу. Я вскакиваю с постели.
– Я буду кричать, если вы отвергнете меня, я устрою скандал, все сбегутся и увидят вас со мною.
Что делать? Как сохранить свою чистоту, свою «безгрешность»? Неужели для того отвергал я от себя женские чары соблазна, чтобы… Вдруг меня осеняет мысль: положение будет спасено, если мне удастся выпроводить ее от себя в ее комнату.
– Allons dans votre chambre [Пойдемте в вашу комнату (фр.).], – говорю я ей, обнимаю ее, довожу до двери и тут порывисто вталкиваю ее в ее комнату и моментально поворачиваю ключ. Едва я успел лечь в постель и погасить свет, как влетает ко мне Сергей Павлович, услышавший из своей комнаты возню у меня.
– Что такое? Что происходит? Что за шум? Что ты делаешь? Кто у тебя был?
Я притворился спящим.
– Я тебя спрашиваю, Сергей, что у тебя происходит? У тебя кто-то был? Что такое? (Сергей Павлович побледнел.) У тебя вся постель перевернута! Здесь была женщина? Да, да, здесь была женщина, я слышу по запаху духов, что здесь с тобой была женщина. С кем ты был здесь, Сергей, говори.
Я потерялся и не знал, что сказать. Убийственно, самоубийственно молчу. Вдруг блестящая мысль пронизала меня: Сергей Павлович давно подарил мне полулитровый флакон духов «Шанель», который я никогда не раскрывал, – можно свалить все на его духи.
– Я взял перед сном духи, которые вы мне подарили, и пролил их.
– Какие духи? Что за глупости ты говоришь? Где они? Покажи твои духи!
Я иду в ванную, беру бутыль духов. Ужас: она так плотно закупорена и запечатана, что в одну минуту ее не откупоришь. Бац! – изо всей силы бросил я бутыль в ванну.
– Вот, из-за вашего каприза я погубил духи. Вечно вам все кажется, вечно вы меня в чем-то подозреваете – и вот результат этого.
Не знаю, поверил ли мне Сергей Павлович, но он ничего не мог сказать. К счастью, он не пошел в ванную, иначе увидел бы, что я разбил неоткупоренный флакон духов.
23 декабря после четырех спектаклей в Женеве мы приехали в Париж и здесь два раза танцевали в Большой опере – 27 и 29 декабря. Я впервые танцевал в парижской Большой опере и впервые танцевал по-своему «Фавна»