о против дверей, а вторая на стене, что над дверьми. Так вот бывало, войдет кузнец в кузницу, то сейчас же станет лицом к иконе и помолится богу, а потом обернется назад и плюнет черту, да и плюнет как раз в самую рожу. Вот так он и делал каждый день: богу помолится, а черту плюнет. Однажды, вот, приходит к этому кузнецу парняга, здоровый, красовитый, с такими черными усами, что они так и «вылискуются» у него; а на вид несколько смугловатый. Кузнец пожаловался гостю на плохие заработки, а тот предложил ему бросить кузницу и заняться новым ремеслом: старых людей переделывать на молодых. — «Неужели можешь?» «Могу!» — «Научи меня, спасибо тебе!» — «Э, не хотелось бы мне, но жаль уж очень тебя. Так вот же что: пойдем вместе по свету, посмотришь ты, как я дело делаю, то и себе научишься». — «Пойдем». Вот и пошли они. Идут — идут; приходят в одну слободу и сейчас же спрашивают: «А что это панская слобода?» — «Панская». — «А есть тут пан?» — «Есть!» — «А что он старый или молодой?» — «Да лет с девяносто будет». «Ну, вот это и наш; идем к нему». Сторговались с паном помолодить его за тысячу рублей. Тогда тот молодой парняга взял долбню, «ошелешил» пана по лбу, изрезал его на куски, покидал те куски в бочку, налил туда воды, насыпал золы, взял весилку да и давай все это мешать весилкой. Мешал — мешал, а потом плюнул — дунул, да как крикнет: «Стань предо мной, как лист перед травой!» Тут по этому слову из бочки выскочил такой молодец, что аж любо на него посмотреть, молоденький — молоденький, как будто ему лет семнадцать. Получил парняга тот деньги, часть дал кузнецу, а часть зарыл зачем — то в курган. Так переделали они в молодых ещее несколько панов и паней. Вот кузнец видит, что наука того парня не особенно мудра, и говорит сам себе: «Э, кат тебя бери! Я и сам теперь могу то же самое сделать!» Легли спать. Вот только что наш парняга заснул, а кузнец поднялся да и ушел. Нашел старого пана, охочего помолодеть, и принялся мастерить, как научился: взял долбню, убил ею пана, изрезал его на кусочки, побросал те кусочки в бочку, налил туда воды, насыпал золы, взял весилку и давай мешать. Мешал — мешал, мешал — мешал, а потом как свистнет, как крикнет: «Стань передо мной, как лист перед травой!» А оно ничего и не выходит. Он вновь мешать; мешал — мешал, мешал — мешал, — пот беднягу прошиб, и снова крикнет: «Стань передо мной, как лист перед травой!» и снова ничего не выходит. Он и в третий раз, и в третий раз не выходит. Что тут делать? А дети убитого пана пристают, чтобы кузнец воротил им отца, а не воротит, то в Сибирь зададут. «Погодите, — говорит кузнец, — стар он черезчур: не вкипел!» Да снова мешать. Вот уже и ночь обняла его; устал бедный кузнец, сел и задумался. Коли кто–то торк его за руку. Оглянулся кузнец, а это парняга тот с блескучими глазами и черными усиками. «Чего это ты, дядько, так зажурился?» «Э, голубчик мой сивый, выручь из беды! До веку не забуду!» Задумался парняга, а кузнец все просит. «Hy, вот что: я тебе помогу, только дай мне один зарок». — «Какой твоей душе угодно, такой и дам; что же именно тебе нужно?» — «Да й и дам; что же именно тебе нужно?» – «Да что? Не будешь ты плевать вот на ту картину, которая висит у тебя в кузнице над дверьми?» — «Да это та, что черт на ней намалеван?» — «Та самая!..» Понял тогда кузнец, что у него за товарищ и какая его наука… Ну, что же было делать? «Не буду, до веку не буду!» С тех пор перестал кузнец плевать черту в рожу, с тех пор же люди и пословицу сложили: бога не забывай, да и черта
не обижай». Это сделалось между запорожцами, а от них уже и к нам перешло…»
Еще страннее просто доброго черта черт, который верует, молится, исполняет религиозные обряды. В Житии св. Иоанна Гвальберта повествуется о черте, который, войдя в тело одной старушки, пел гимны, псалмы, «кирие элейсон» и пр. В лубочной о Фаусте, «последний ведет с Мефистофелем длинный богословский разговор. Демон весьма обстоятельно и правдиво рассуждает о красоте, в которую облечен был на небе его повелитель Люцифер и которой лишился он, за гордость свою, в падении мятежных ангелов: об искушениях людей дьяволами; об аде и его ужасных муках.
ФАУСТ. Если бы ты был не дьявол, но человек, что бы ты сделал, чтобы угодить богу и быть любимым людьми?
МЕФИСТОФЕЛЬ, усмехаясь. Если бы я был человеком, тебе подобным, я преклонился бы пред богом и молился бы ему до последнего моего издыхания, и делал бы все, что от меня зависит, чтобы не оскорбить его и не вызвать его негодование. Соблюдал бы его учение и закон. Призывал бы, восхвалял бы, чтил бы только его и, чрез то, заслужил бы, после смерти, вечное блаженство.
Есть чудесный малороссийский рассказ о чертяке, который влюбившись в молоденькую девушку, попавшую в ведьмы не по собственной охоте, а по наследственности от матери, не только помогает этой бедняжке разведмиться, но и продает себя в жертву за нее мстительным своим, товарищам… Таким образом, народному черту оказывается доступной даже высшая ступень христианской любви и готовность положить душу свою на други своя. Мало того, бывают черти, которые добрыми своими качествами значительно превосходят людей и зрелище человеческой подлости и жестокости приводит их в искреннейшее негодование и ужас. Так в народной английской сказке, рассказанной Диккенсом, Сатана вышел из себя от грубости, тупости и нелюдимости безжалостного могильщика Грубба. Чрезвычайно любопытна в этом отношении фламандская легенда о «Притворщике Матвее», злодее — монахе, удивившем ад безграничной подлостью своего лицемерия. Есть литовская сказка о бесе, который никак ни мог поссорить крепко любящих друг друга супругов. Старая баба взялась устроить ему это за пару башмаков и разожгла, между мужем и женой ненависть и подозрения в один день. «Черт все это видел и глазам, не верил; после взял он длинный шест, нацепил на один конец обещанные лапти и пару башмаков и подал их старухе издали: «Я ни за что не пойду к тебе ближе, — сказал нечистый: — не то, пожалуй, ты и меня обморочишь; ведь ты куда хитрее и лукавее меня». Отдал ей башмаки и лапти, бросил шест и быстро исчез, словно выстрел из ружья. Рассказ этот известен и между нашим простонародьем (Афанасьев). Бесчисленные рассказы о чертях, страдающих от злых жен, которые то выживают их злобой своей из ада на землю, то заставляют бежать с земли в ад.
Но самый добропорядочный, милый и любезный из чертей, когда–либо вылезавший из ада на свет, конечно, Астарот в поэме Луинджи Пульчи (1432–1484) «Morgante Maggiore». Добрый маг Маладжиджи. предчувствует предательство изменника Ганелона и гибель, грозящую Роланду и другим паладинам в Ронсевале. Тогда, он вызывает Астарота, чтобы узнать, где находится Ринальдо и Ричиардетто. Астарот рассказывает длинную историю их похождений в Азии и Африке. Затем, в обмене беседы, у него срывается с языка обмолвка, будто бог — сын, не знает всего того, что ведомо богу — отцу. Маладжиджи озадачен и спрашивает почему? Тогда дьявол произносит новую, длинную–предлинную речь, в которой очень учено и вполне ортодоксально рассуждает о троице, о сотворении мира, о падении ангелов. Маладжиджи замечает, что кара падших ангелов не очень — то согласуется с нескончаемой благостью божьей. Это возражение приводит демона в бешенное негодование: неправда! бог всегда был одинаково благ и справедлив ко всем своим тварям. Падшим не на кого жаловаться, кроме себя самих. Затем Астарот, прихватив с собой черта Фарфарелло (Мотылёк), отправляется в Египет за Ринальдо и Ричиардетто. На возвратном пути он оказывает им тысячи любезностей, превосходно питает их и успешно борется с коварством другого беса Скварчаферро (Разрыв — трава), посланного враждебным волшебником. Занимает Ринальдо описанием многих странных животных Африки и Азии и, подобно тому, как раньше пред Маладжиджи, разъясняет рыцарю наиболее темные догматы веры, причем настаивает, что
Права лишь вера христиан. Закон
Их свят и справедлив и крепно утвержден
По прибытии в Ронсеваль Астарот прощается с рыцарями словами, вполне им оправданными:
Поверьте: в мире нет угла без благородства,
Оно есть и в аду, средь нашего уродства.
Ринальдо сожалеет о разлуке с Астаротом, как будто теряет в нем брата родного.
— Да, — говорит он, — есть в аду и благородство, и дружба, и деликатность!
И приглашает Астарота, Фарфарелло, а также Скварчаферро, который успел превратиться из врага в друга, побывать к нему в гости, и молит бога — простить этих добрых и милых чертей!
Из семьи добрых чертей происходит и «Хромой бес» Гуэавры (1574–1646), и Лесажа (1668–1747).
Ясно, что добрый черт средних лет — прямой потомок и ближайший родственник кротких стихийных духов древней языческой мифологии, каковы гномы, сильфы, эльфы. Но он, так сказать, редактирован христианством а, со своей стороны, вынудил у христианского богословия снисходительный компромисс, которым дьяволу открывался путь к спасению. Уже во втором, третьем и четвертом веках по Р.Х. вопрос о раскаянии дьявола занимал умы мужей церкви, причем в пользу черта высказались такие силы, как Иустин Философ, Климент Александрийский, Ориген, а в IV веке — Дидим Александрийский и Григорий Нисский. Однако, одержало верх противоположное мнение, — что дьявол раскаяться не в состоянии, и осуждение его вечно и неизменно. Начиная с VI века, это — догмат, суждение единственно православное. Обратное мнение — ересь. В средние века еретическое мнение находит защитника единственно в Скотте Эригене (умер в 886). Наоборот, св. Ансельм (1038–1109) восстает на него самой яркой полемикой, а величайший светоч богословия, св. Фома Аквинат, категорически отрицает возможность для дьявола улучшить свою природу и участь. В Житии св. Мартина, написанном в VI веке Венанцием Фортунатом,
говорится, что дьявол, если бы мог раскаяться, то, конечно, был бы спасен, но в том–то и дело, что раскаяться он никак не может. Чтобы доказать невозможность эту, а в то же время сохранить за дьяволом свободу воли, которой он одарен не в меньшей степени, чем человек, сочинялись истории странные и тонкие.