[17]
Давным-давно, в минувшие времена, времена рабства, был человек по имени Кью. Я хочу, чтобы вы задумались о нем. На это у меня есть причина.
Он появился на свет, словно хлопок в коробочке или кролик на грядке с горохом. Ничего хорошего в момент его рождения не случилось, но его мамаша была рада, что он у нее появился. Да. Он родился не в Большом Доме, не в доме надсмотрщика, не в любом другом месте, где рожают или работают легко. Господи, да нет же. Он выбрался из своей мамаши в хижине раба на плантации однажды лютой зимой, и первым, что ему запомнилось, были лицо мамаши, вкус кусочка шкурки от бекона, свет и блеск в очаге, где пылали смолистые сосновые дрова. Словом, он родился и стал жить.
Его папаша работал в поле, и его мамаша работала в поле, когда не вынашивала и не рожала. Оба были рабами, оба тяпали хлопок и мотыжили кукурузу. Оба слышали сигнал горна еще до рассвета и второй, означавший, что на сегодня работа закончена. Папаша Кью был сильным мужчиной, с крепкой спиной и руками. Белые звали его Каффи. Мамаша Кью была хорошей женщиной, да, Господи. Белые звали ее Сарой, и она была ласкова руками и голосом. Голос у нее был, как река, текущая мимо в ночи, и по ночам, если не засыпала от усталости, она пела песни малышу Кью. В некоторых из них были иностранные слова – африканские. Она не помнила, что означают некоторые из них, но вспоминались они ей невпопад.
Так, а как же мне описать то время и объяснить, каким оно было, если оно уже прошло? Белые жили в Большом Доме, у них было много тех, кто им прислуживал. Старый Маастер – он жил вроде как фараон или Соломон, могущественный, великолепный и шикарный. У него были свои стада и табуны, свой дворецкий и пекарь; его поля тянулись от реки до самого леса и обратно. Каждый день он объезжал эти поля на своем огромном жеребце по кличке Черный Билли, прямо как гром и молния, а вечерами посиживал за столом и попивал вино. Эх, вот была картина так картина – все эти серебряные ножи и серебряные вилки, и стеклянные графины, и джентльмены и леди отовсюду. Да уж, картина что надо. Когда Кью был мал, ему казалось, что Старому Маастеру должен принадлежать весь мир, вплоть до самого горизонта. И за то, что он так считал, винить его не следовало.
На плантации кое-что менялось, но сама она оставалась такой, как всегда. Бывали и хорошие времена, и плохие. Было время, когда юного Марса Эдварда ужалила змея, и время, когда Большой Рэмбо сбежал, его ловили с собаками, поймали и привели обратно. Был косоглазый надсмотрщик, который лупил всех почем зря, потом еще был мистер Уэйд, который вроде бы ничего. Было время забоя свиней, и Рождество, и весна, и лето. Об этом Кью не задумывался, как и о том, почему так бывает; ничего другого он и не ждал. Пчела в улье не спрашивает, как изначально появился улей. Кью рос крепким, рос с умелыми руками. Его послали в кузницу помогать Папаше Джейку; поначалу ему не нравилось, потому что нрав у Папаши Джейка был страшно вспыльчивый. А потом Кью полюбилась эта работа: он выучился ковать железо и придавать ему форму, узнал, как подковать лошадь, насадить на колесо телеги обод, и еще все остальное, что делает кузнец. Однажды ему велели подковать Черного Билли, и он подковал его чин чином, так что Старый Маастер хвалил его перед мистером Уэйдом. Кью был сильным, черным как ночь и гордился своей спиной и руками.
Так вот, для него все могло таким и остаться – да, могло. Разговоры о свободе он слышал временами, но особого значения им не придавал. Он же был не болтун и не проповедник, он был Кью и работал в кузнице. Батрачить на плантации он не хотел, но не хотел и прислуживать в доме. Лучше уж ему быть Кью, чем белой рванью, или иметь в хозяевах белую рвань. Так он считал, а мой долг – рассказать об этом правду.
Потом пришла болезнь, и его мамаша с папашей умерли от нее. Старая Мисс послала к ним врача, но они все равно умерли. После этого Кью стало одиноко.
Ему было одиноко и тревожно на душе. Он видел, как его папашу и мамашу закопали в землю, как новые рабы заняли их хижину. На это он не сетовал, зная, что так и должно быть. Но когда он лег спать у себя на чердаке над кузницей, он все думал о своих мамаше и папаше – каким сильным был папаша и какие песни пела мамаша. Всю свою жизнь они работали и рожали детей, хотя выжил только он один, а теперь им досталось лишь место на кладбище. Но все равно они были хорошими и верными слугами, потому что сам Старый Маастер сказал так, когда хоронил их, и снял шляпу. Большой Дом остался, и хлопок, и кукуруза, а мамаши и папаши Кью не стало, как прошлогоднего урожая. От этого Кью удивлялся и тревожился.
Он начал замечать то, чего никогда прежде не замечал. Когда утром звучал горн, призывая рабов идти в поле, он задавался вопросом, кто первым начал трубить в горн. Это же не гром и молния, кто-то должен был начать. Услышав, как Старый Маастер говорит другу: «Проклятая эпидемия! Она стоила мне восьми первосортных рабов и самого вышколенного дворецкого во всем штате. Да я бы лучше лишился жеребенка от Беглеца, чем Старого Айзека», – Кью сохранил это у себя в памяти и обдумал. Старый Маастер сказал так не со зла и перед смертью он просидел со Старым Айзеком всю ночь. Но и Айзек, и Кью, и жеребенок от Беглеца – все они принадлежали Старому Маастеру, а он владел ими целиком и полностью. Владел, как деньгами в своих карманах. Ну об этом Кью знал всю свою жизнь, но теперь, когда он тревожился, у него возникло непривычное чувство.
Ну так вот, однажды ковал он лошадь для юного Маастера Шепли и подковал чин чином. А когда подковал, подставил руки юному Маастеру Шепли, и юный Маастер Шепли вскочил в седло и со смехом бросил ему серебрушку. Кью не стоило беспокоиться, ведь джентльмены иногда так делали. И Старый Маастер был не злой, он не возражал. Но всю ночь Кью ощупывал отпечаток каблука юного Маастера Шепли у себя на ладонях. И все же юный Маастер Шепли ему нравился. Кью ничего не понимал.
Наконец Кью решил, что его, должно быть, заколдовали. Он не знал, кто это сделал и почему. Зато знал, что должен сделать он сам. Сходить к тетушке Рейчел.
Тетушка Рейчел была старой-престарой и жила в хижине сама по себе, с внучкой Сьюки. Она видела отца Старого Маастера и его отца, и говорили, что видела Джорджа Вашингтона с белыми волосами и генерала Лафайета в костюме с золотом, который дал ему король Франции, чтобы сражаться в нем. Одни говорили, что она колдует, другие – что нет, но все на плантации шибко уважали ее, ведь если она кого сглазит, то может и не снять сглаз. Ну а мамаша Кью водила дружбу с тетушкой Рейчел, вот Кью и пошел ее проведать.
Она сидела у себя в хижине в тусклом свете очага. На огне стоял горшок, и временами в нем что-то булькало и урчало, как урчат на болотах лягушки-быки, а в остальном было тихо. Кью сказал ей вежливости, спросил, как ее беда со спиной. Потом дал ей петуха, которого прихватил с собой на всякий случай. Петух был черный, и тетушка, кажется, осталась довольна. Она взяла его в тонкие черные руки, он встрепенулся и заквохтал. Тогда она провела мелом черту от его клюва по половице, и он замер и притих. Ну этот фокус Кью видал и раньше. Но это совсем другое дело – когда видишь его в хижине тетушки Рейчел, где на огне булькает горшок. От этого ему стало не по себе, и он, чтобы не было так одиноко, побрякал монеткой в кармане.
Немного погодя старуха заговорила:
– Ну, сын Кью, славного молодого петушка ты мне принес. А еще что ты мне принес, сын Кью?
– Я принес тебе тревогу, – осипшим голосом сказал Кью, потому что ничего другого не придумал.
Она кивнула, будто этого и ждала.
– Почти все приносят мне тревогу, – отозвалась она. – Почти все приносят тревогу тетушке Рейчел. Какая у тебя тревога, сын Кью? Мужская тревога или женская?
– Моя тревога, – ответил Кью и объяснил ей все так, как смог. А когда закончил, горшок на огне булькнул, квакнул, и старуха помешала в нем длинной ложкой.
– Ну, сын Кью, сын Каффи, сына Шанго, – сказала тетушка, – у тебя и впрямь большая тревога.
– И она убьет меня насмерть? – спросил Кью.
– Правду об этом я сказать тебе не могу, – сообщила тетушка Рейчел. – Могла бы сказать ложь и советы. Кому другому, может, и сказала бы. Но твой дед Шанго был могучим человеком. Три человека должны были держать его, чтобы надеть на него кандалы, и я видела, как ими разбили ему сердце. Тебе я лгать не стану, сын Кью. У тебя болезнь.
– Эта болезнь плохая? – спросил Кью.
– Эта болезнь у тебя в крови, – объяснила тетушка Рейчел. – Болезнь у тебя в печени и в жилах. Насколько я знаю, у твоего папаши такой не было – он пошел в родню по своей матери. Но твой папаша был короманти, а они смелые и свободные, и ты уродился в него. Это болезнь свободы, сын Кью.
– Болезнь свободы? – повторил Кью.
– Болезнь свободы. – Маленькие глазки старухи засверкали, как искры. – Одних они ломают, других укрощают, – продолжала она, – а третьих не удается ни сломить, ни приручить. Мне ли не знать признаков и мучений – мне, которая проделала средний путь[18] на работорговом судне и видела, как мои сородичи разлетелись кто куда, как песок? Я ли не видела, что оно грядет, Господи, – о, Господи, я ли не видела, что оно грядет?
– Что грядет? – спросил Кью.
– Мрак в небесах и туча с мечом в ней, – пояснила старуха, помешивая в горшке, – потому что они все держат и держат наш народ.
Кью затрясло.
– Я не хочу, чтобы меня высекли, – сказал он. – Меня никогда не секли, сильно – никогда.
– Твоего деда Шанго секли до тех пор, пока кровь не заструилась ручьем у него по спине, – сказала старуха, – но некоторых нельзя сломить или подчинить.
– Не хочу, чтобы за мной гнались с собаками. Не хочу слышать, как лают собаки и патерули бегут за мной по пятам.
Старуха помешала в горшке.
– Старый Маастер – он хороший маастер, – продолжал Кью. – Не хочу я делать ему никакого вреда. Не хочу никакой беды и ничего замышлять, чтобы попасть в беду.