Старуха все мешала и мешала в горшке.
– Боже, как же я хочу быть свободным, – сказал Кью. – Я ною от боли и горюю по свободе. Как мне стать свободным, тетушка Рейчел?
– Есть дорога, которая проходит под землей, – сообщила старуха. – Я никогда ее не видела, но знаю про нее. Поезд, который пыхтит и сверкает, ходит по этой дороге сквозь землю. Так мне говорили. Но правда ли это, я не знаю. – Она посмотрела на Кью.
Кью ответил ей довольно смелым взглядом, потому что он сам слышал про подземную железную дорогу – правда, только упоминания шепотом. Но он понимал, что бесполезно выспрашивать у старухи то, чего она не скажет.
– Как мне найти эту дорогу, тетушка Рейчел? – спросил он.
– Смотри на кролика в зарослях шиповника и увидишь, что он делает, – ответила старуха. – Смотри на сову в лесу и увидишь, что она делает. Смотри на звезду в небе и увидишь, что она делает. Потом приходи ко мне опять поговорить. А теперь я буду есть, потому что голодная.
Больше тем вечером она не сказала ему ни слова, но когда Кью вернулся к себе на чердак, ее слова продолжали бурлить у него в голове. Всю ночь он слышал, как состав из вагонов храпит и рассыпает искры под землей, проезжая ее насквозь. Вот потому на следующее утро и сбежал.
Он бежал недалеко и небыстро. А как же иначе? Он ведь ни разу в жизни не бывал дальше двадцати миль от плантации, не знал ни дорог, ни троп. Он сбежал еще до того, как затрубил горн, а мистер Уэйд поймал его перед тем, как село солнце. Ну разве он не бестолочь, этот Кью?
Когда Кью привезли обратно, мистер Уэйд не стал строго наказывать его, ведь он был славным малым и раньше никогда не убегал. Но все равно он получил десять ударов, а потом еще десять и еще десять. Удары наносил старший работник, Желтый Джо. Когда первый раз плеть впилась в него, кожа Кью будто вспыхнула огнем, и он не понимал, как сможет это вынести. А потом попал туда, где смог.
После того как все кончилось, тетушка Рейчел пробралась к нему на чердак и велела своей внучке Сьюки намазать ему спину целебной мазью. Шестнадцатилетняя Сьюки с золотистой кожей была хорошенькая, как персик на персиковом деревце. Она работала в Большом Доме, и Кью никак не ожидал от нее таких забот.
– Премного обязан, – сказал он, хотя по-прежнему полагал, что это тетушка Рейчел навлекла на него беду, и нисколько не считал себя обязанным ей.
– И это все, что ты хочешь мне сказать, сын Кью? – Тетушка Рейчел взглянула на него свысока. – Я велела тебе посмотреть три вещи. Ты их посмотрел?
– Не-а, – ответил Кью. – Я просто убежал в лес, как дикая индейка. Больше я так никогда не сделаю.
– Правильно, сын Кью, – кивнула старуха. – Свобода достается недешево. Теперь, когда тебя высекли, думаю, ты сдашься.
– Меня высекли, – сказал Кью, – но есть дорога, которая проходит под землей. Это ты мне так сказала. Меня высекли, но не победили.
– Вот теперь ты кое-что выучишь и запомнишь, – заключила тетушка Рейчел и ушла. А Сьюки осталась ненадолго, чтобы приготовить Кью ужин. Такого он от нее вообще не ожидал, но ему понравилось.
Когда его спина зажила, на некоторое время его отправили с остальными в поле. Но работа в кузнице никуда не делась, и его вернули обратно в кузницу. Долго все шло точно так же, как раньше. Только Кью стал другим. Как будто до тех пор он жил с запечатанными ушами и глазами. А теперь начал открывать глаза и уши.
Он присмотрелся к кролику в кустах шиповника и увидел, что тот умеет прятаться. Присмотрелся к сове в лесу и увидел, как она бесшумно летает в ночи. Присмотрелся к звезде в небе и увидел, что она указывает на север. И тогда начал догадываться.
Догадываться быстро он не умел, поэтому ему пришлось соображать медленно. Он сообразил, что у совы и кролика есть премудрость, о которой белые не знают. Но сообразил также, что у белых есть премудрость, о которой не знает он. Они владели премудростью чтения и письма, и она казалась шибко могущественной. Он спросил тетушку Рейчел, так ли это, и она ответила, что так.
Потому-то он и стал учиться читать и писать. Хотя и не должен был. Но Сьюки немного училась этой премудрости вместе с юными мисс, и она обучала его по маленькой книжке, которую унесла из Большого Дома. В этой книжке говорилось про одних только летучих мышей, крыс и кошек, и Кью догадался, что у того, кто написал ее, должно быть, не все дома, если он писал не про то, что хотят знать люди, а про каких-то никчемных тварей. Но он твердо решил учиться и учился. У него чуть не лопнула голова, но он учился. Счастливым для него стал день, когда он сумел написать палкой в пыли свое имя – «Кью», и Сьюки сказала, что он написал его правильно.
Теперь до него начал доноситься первый грохот поезда, который ходит под землей, – поезда подземной железной дороги. О дети, помните имена Леви Коффина и Джона Хансена! Помните святых квакеров, которые укрывали беглецов! Помните имена всех тех, кто помог освободить наш народ!
Оброненное слово там, оброненное слово сям, слово, передающееся из уст в уста. Никто не знает, откуда берется это слово и куда исчезает, но оно есть. В хижинах рабов говорят немало такого, о чем в Большом Доме никогда не слыхивали. Уйма сказанного перед очагом никогда не вылетает в дымоход. Есть имя, которое, если доверить его слухам, обратно слухи не принесут.
Приходил однажды белый, который продавал карты и картины. Господа разглядывали его карты и картины, и он говорил с ними шибко приятно и почтительно. Но пока Кью подтягивал шкворень его повозки, он обронил пару слов. И эти слова говорили о том, что поезд подземной дороги приближается.
Кью встречается с этим человеком один в лесу. Человек неприметный, с худым лицом. Каждый день, пока он ездит вот так, его жизнь в его собственных руках, но он об этом словно даже не задумывается. Кью повидал и смелых, и безрассудных людей, но впервые встретил человека, смелость которого была вот такой. Она вселяет гордость за то, что и он человек. Незнакомец задает Кью вопросы, Кью отвечает ему. Во время встречи с ним Кью перестает думать только о себе. Он думает обо всем своем народе, который в беде.
Тот человек говорит Кью кое-что. Он говорит: «Ни один человек не владеет землей. Она слишком велика для одного человека». Он говорит: «Ни один человек не владеет другим человеком, это тоже слишком много». Кью думает об этих словах, размышляет о них. Но когда возвращается к себе на чердак, смелость покидает его, и он сидит на своем соломенном тюфяке, уставившись в стену. В это время тьма приходит к нему, на него падает тень.
Он мучается, он изнывает по свободе, но вместе с тем мучается и изнывает по Сьюки. Хижина Длинного Ти пуста, это хорошая хижина. Все, что нужно, – пойти к Старому Маастеру и взять с собой Сьюки. Старый Маастер не одобряет, когда рабы с плантации живут с домашними слугами, но Кью – другое дело: Кью кузнец. Он сможет видеть, как выглядит Сьюки, когда вернется к ней вечером. Сможет видеть, какая она по утрам, пока не затрубит горн. Он сможет видеть все. Это не свобода, но то, к чему он привык. А другой путь – он долгий и трудный и одинокий и чуждый.
– Господи, зачем ты возложил это бремя на такого человека, как я? – спрашивает Кью. Потом он долго слушает, что скажет ему Господь, и ему наконец кажется, что он получил ответ. Этот ответ не словами, а чувством в сердце.
Так что когда приходит время, план созревает, они идут к лодке на реке и видят, что один из них в лодку не поместится, Кью знает ответ. Ему незачем слушать, как неприметный белый человек говорит: «Нас на одного больше, чем надо». Он просто толкает в лодку Сьюки, не давая себе задуматься. И не издает ни слова и ни звука. Он понимает, что так и должно быть и что для этого есть причина. Стоя на берегу в темноте, он смотрит, как уплывает лодка, будто сыны Израилевы. Потом он слышит крики и выстрел. И понимает, что он должен сделать и по какой причине. Ему известно, что это патерули, он старается, чтобы его заметили. На плантацию он возвращается потрепанным и усталым. Зато патерули погнались за ним, а не за лодкой.
Пробравшись к хижине тетушки Рейчел, он видит в окно, что у нее разведен огонь. И он скребется в дверь и входит. Она там, сидит у огня, вся сгорбленная и усохшая.
– Плохо выглядишь, сын Кью, – когда он входит, говорит она, но не сводит глаз с горшка.
– Мне плохо, тетушка Рейчел, – отвечает он. – Я болен, расстроен и встревожен.
– Что это за грязь у тебя на парусиновых штанах, сын Кью? – спрашивает она, и горшок булькает и ворчит.
– Это грязь с болота, где я прятался от патерулей, – говорит он.
– Что это за дыра у тебя в ноге, сын Кью? – спрашивает она, а горшок ворчит и булькает.
– Это дыра, которую они оставили, когда выстрелили в меня, – говорит Кью. – Кровь уже почти засохла, но теперь я хромаю. Но сыны Израилевы – они спасены.
– Они переправились через реку? – спрашивает старуха.
– Они переправились через реку, – говорит Кью. – Больше в лодке не было места. Но Сьюки – она переправилась.
– И что же ты теперь будешь делать, сын Кью? – спрашивает старуха. – Ведь это был твой шанс и твое время, а ты отдал его другому. А завтра утром мистер Уэйд увидит дыру у тебя в ноге и начнет задавать вопросы. Тяжелую ношу ты на себя взял, сын Кью.
– Тяжелую ношу, – соглашается Кью, – и хотел бы от нее избавиться. О такой ноше я никогда не просил. Но свобода достается недешево.
Старуха вдруг встает и сразу выглядит прямой и высокой.
– А теперь благослови Господа! – говорит она. – Благослови Господа и славь Его! Я прибыла с моей мамой на работорговом судне, прибыла по среднему пути. Немногие помнят об этом, о тех временах, и это их не заботит. Немногие помнят, как на борту нас зачаровал красный флаг или как раньше мы были свободными. Многие тысячи увезли, и тысячи из этих многих жили и умирали в рабстве. Но я помню. Я помню их всех. Потом меня взяли в Большой Дом – меня, колдунью из народа мандинка, – и то, как я жила в Большом Доме, касается только нас с Господом. Если я и сделала что-то не так, я поплатилась за это – поплатилась слезами и горем. Это было еще до Старой Мисс, а я помогала ее растить. Мою дочь продали на Юг, моего сына – на Запад, а я растила Старую Мисс и прислуживала ей. Сетовать на это я не собираюсь. Я считала волосы на голове Старой Мисс, когда она была еще молодой, и она тянулась ко мне, слабой и беспомощной. И за это между мной и Большим Домом будет доброта – доброта, которую запомнят люди. Но дети моих детей будут свободными.