Вообще-то в Шейди было полно домов с прохладными и сумрачными комнатами, висящими над камином саблями и потертой старой мебелью. Значение имело не это. Шагнуть в дом старика было все равно что перенестись в прошлое, хотя Джимми Уильямс выразился бы иначе. Он просто понимал, что перед ним дом, полный красивых и роскошных вещей, которые тут не совсем уместны и тем не менее составляют одно целое. Им было известно, насколько они роскошны и величественны, но в воздухе висела пыль, на стене виднелась тень. Обстановка была довольно умиротворенной и приятной, но Джимми Уильямс чувствовал себя в ней неуютно, хотя и не смог бы объяснить почему.
– Итак, – заговорил старик, вышагивая по комнате среди теней, – вам нравится, мистер Уильямс?
– Это же… никогда такого не видел, – ответил Джимми Уильямс.
Старик, кажется, остался доволен.
– Потрогай вещи, мальчик, – предложил он. – Потрогай. Они не против.
И Джимми Уильямс начал блуждать по комнате, глазеть на миниатюры и картины, брать то один предмет, то другой, потом ставить их на место. Он был очень осторожен и ничего не разбил. А вещи там и вправду были удивительные. Шахматами с резными фигурами слоновой кости, расставленными на столике, кто-то начал играть, но не закончил. Их Джимми не трогал, хоть ему и хотелось, – ему казалось, что игрокам не понравится это, когда они вернутся, чтобы доиграть партию. И в то же время у него возникало ощущение, что если они когда-нибудь и вернутся, то уже мертвыми, и от этого он испытывал еще более странные чувства. На столе рядом с большой серебряной чернильницей он увидел пистолеты с серебряными накладками и длинными стволами, писчее перо – перо цапли, рядом с ним серебряную песочницу – словом, здесь были всевозможные любопытные и вызывающие интерес предметы. Наконец Джимми Уильямс остановился перед высокими напольными часами.
– Извините, сэр, – сказал он, – но что-то мне не кажется, что это правильное время.
– О да, оно и есть, – ответил старик. – Оно всегда правильное.
– Да, сэр, но они не ходят.
– Разумеется, – согласился старик. – Говорят, что часам нельзя дать обратный ход, но на самом деле можно. Я дал и менять его не намерен. А остальные пусть поступают, как им заблагорассудится. Я их предупреждал – предупреждал еще в тысяча восемьсот пятидесятом, когда они согласились на Компромисс. Я предупреждал, что никаких компромиссов быть не может. Ну а они не вняли предупреждению.
– Это было плохо с их стороны, сэр? – спросил Джимми Уильямс.
– С их стороны это было ошибочно, – ответил старик. – Совершенно ошибочно. – Он, казалось, говорил скорее с самим собой, чем с Джимми, но не слушать Джимми Уильямс не мог. – Не может быть компромисса ни с классом, ни с породой, ни с мнением, – продолжал он. – В дальнейшем – ну кое-кто из знакомых мне джентльменов отправился в Гватемалу или еще куда-нибудь. И я их за это не виню. Но мой путь иной. – Он сделал паузу и взглянул на часы. Потом сказал другим тоном: – Прошу прощения, боюсь, я разгорячился. Приношу извинения. Обычно в это время дня я чем-нибудь подкрепляюсь. Может быть, вы составите мне компанию, мистер Уильямс?
Джимми Уильямсу показалось, что серебряный колокольчик в руке старика еще не закончил звонить, а негр Сэм уже вошел с подносом. Теперь на нем был странный старомодный сюртук и странный старомодный галстук, а штаны остались прежними, из синей парусины. Джимми Уильямс это заметил, а Старик Каппалоу, кажется, нет.
– Да, – сказал он, – много есть предателей. Люди, к которым я питал наибольшее уважение, предали себе подобных и свой уклад. Они смирились с разрушением и подчиненностью во имя прогресса. Но сейчас мы не будем говорить о них. – Он взял с подноса запотевшую серебряную чашку и жестом показал Джимми Уильямсу, что небольшой бокал для шампанского предназначен ему. – Прошу вас встать, мистер Уильямс, – сказал он. – Мы провозгласим тост. – Он выдержал паузу, стоя навытяжку. – За Конфедеративные Штаты Америки и вечные муки всех их врагов!
Джимми Уильямс выпил. Раньше он никогда не пил спиртного, если не считать ежевичной наливки, и это вино показалось ему сильно разбавленным и кислым. Но допивая его, он почувствовал себя взрослым, и это было приятно.
– Всю свою жизнь каждый вечер я провозглашаю этот тост, – сказал старик. – И обычно пью один. Но я рад вашему обществу, мистер Уильямс.
– Да, сэр, – откликнулся Джимми Уильямс, но все равно ему было не по себе. Почему-то провозглашение тоста оказалось очень торжественным делом, почти как посещение церкви. Только в церкви обычно не молишься о вечных муках для других людей, хотя пастор иногда прямо-таки распалялся из-за греха.
Ну вот, а потом они оба снова сели, и Старик Каппалоу завел разговор о прекрасных временах плантаций и о том, каким тогда был мир. Само собой, рассказов такого рода Джимми Уильямс уже наслушался вдоволь. Но этот был другим. Потому что старик рассказывал о минувших днях так, словно они все еще продолжались, а не давно прошли. Пока он говорил, вся комната словно вторила ему тысячей сокрушенных тихих голосов, торжественных и чистых, пока Джимми Уильямс не перестал понимать, на голове он стоит или на ногах, и не усматривать ничего странного, глядя на свежую, еще хрустящую ричмондскую газету на письменном столе и видя на ней дату «14 июня 1859 года», а не «14 июня 1897 года». Что ж, может, все дело было в вине, которого он, впрочем, выпил с наперсток. Но когда Джимми Уильямс снова вышел на солнце, он почувствовал, насколько изменился и как он взбудоражен. Ибо теперь он знал о Старике Каппалоу, а тот был, пожалуй, величайшим человеком в мире.
Негр проводил его до ворот мягкой, неслышной поступью, держась на некотором расстоянии. Открывая ворота, негр заговорил.
– Юный маастер, не знаю, зачем Маасу Джону взбрело в голову позвать вас в дом. Но мы ведем замкнутую жизнь, я и Маас Джон. Очень замкнутую. – Как ни странно, его голос звучал умоляюще.
– Я не болтаю зря, – сказал Джимми Уильямс и пнул забор.
– Да, сэр, – отозвался негр с явным облегчением. – Я знал, что вы из порядочных. Так я и знал. Но мы живем очень замкнуто, пока не вернутся важные люди. Мы не хотим, чтобы до того пошли слухи. А потом мы вернемся в Отранто, как и полагается.
– Про Отранто я знаю. Он мне рассказал. – Джимми Уильямс перевел дыхание.
– Отранто – это плантация Мааса Джона в Вирджинни, – пояснил негр, будто не слышал. – Он владеет рекой и долиной, ручьями и холмами. В Отранто у нас четыреста рабов для работы на плантациях и конюшни на шестьдесят лошадей. Но мы не можем туда уехать, пока не вернутся большие люди. Так говорит Маас Джон, а он всегда говорит правду. Но они вернутся, будут постреливать себе и похаживать с пистолетами сбоку. И я каждый день утюжу ему ричмондскую газету, и он читает про прежние времена. У нас куча коробок с газетами в подвале. – Он помолчал. – А если он говорит, что прежние времена вернутся, значит, так тому и быть. – И опять его голос стал странно умоляющим. – Так вы запомните, юный маастер. Запомните, белый мальчик.
– Сказал же, я не болтаю, – ответил Джимми Уильямс. Но с тех пор для него многое изменилось. Потому что есть у мальчишек этого возраста свойство, о котором большинство взрослых забывают. Поразительно, насколько хорошо иной мальчишка умеет хранить тайну. Он способен пройти огонь и воду, и вы об этом ни слова не услышите, даже если поймаете его с поличным или пристанете с расспросами.
Это и произошло с Джимми Уильямсом; возможно, с другим мальчишкой дело обстояло бы иначе. Все началось как игра, а потом перестало быть игрой. Ибо он, разумеется, снова пришел к Старику Каппалоу. И негр Сэм проводил его в дом, и он сидел в сумрачной комнате с ее старым хозяином и пил вино. Его собеседник был уже не Стариком Каппалоу, а полковником Джоном Леонидасом Каппалоу, который собрал и снарядил собственный полк и никогда не сдавался. Дайте только срок, и он вернется в Отранто, чтобы вновь расцвели прежние времена, и Джимми Уильямс будет этому способствовать.
По ночам, закрывая глаза, он видел Отранто с его верандами над катящей волны рекой, величественной и широкой; слышал, как бьют копытами шестьдесят лошадей в своих денниках. Видел, как миловидные девушки в широких юбках спускаются по великолепным блестящим лестницам; видел, как благородным и видным джентльменам не составляет ни малейшего труда распоряжаться землей и ее богатствами. Все это напоминало Джимми Уильямсу книгу сказок – сказок, которые становятся явью. И больше всего в жизни ему хотелось туда попасть.
Вот только среди знакомых ему людей трудно было отыскать подходящих для такой сказки. Время от времени полковник Каппалоу чинно осведомлялся, знает ли Джимми кого-нибудь из жителей Шейди, достойных того, чтобы доверить им тайну. Ну таких мальчишек, как Боб Миллер и Томми Вайн, в городе было множество, но представить их в сумрачной комнате почему-то не удавалось. Да, они сгодятся, когда вернутся великие времена, а как же иначе, но пока… словом, они могли все принять за выдумку. Была еще кухарка Кэрри. Ей, конечно, снова придется стать рабыней, и хотя Джимми Уильямс полагал, что возражать она не станет, время от времени ему в голову закрадывалось подозрение, что она, пожалуй, может и возразить. Спрашивать ее об этом он не стал, но подозрения никуда не делись.
С трудом удавалось вписать в эту картину даже отца Джимми с его маленьким черным саквояжем, мятой одеждой и отрывистым смешком. Джимми не мог представить себе отца поднимающимся на крыльцо Отранто, и не потому что его отец не джентльмен или недостаточно важная особа, просто такие места ему совсем не по душе. И потом, насколько Джимми знал, его отец ни к кому не питал ненависти. А если хочешь следовать за полковником Каппалоу, надо уметь здорово ненавидеть людей. Надо стрелять по мишени и считать, что в самом деле целишься в солдат во вражеской форме. Надо верить, что ошибки совершали даже такие люди, как генерал Ли, потому что не стали изо всех сил держаться в горах, сражаясь, пока не погибли все до единого. Ну, плохо думать о генерале Ли было трудно, Джимми Уильямсу это не совсем удавалось. Он был готов ненавидеть янки и республиканцев, ненавидеть их всей душой, но в Шейди таковых и в помине не было. Вообще-то, если так подумать, был мистер Роузен из галантерейного магазина и мистер Эйли с мельницы. Но ничего ужасного Джимми