– Хм-м… – доктор Уильямс продолжал: – Уже в третий раз. Ему следовало обратиться к врачу.
– Маас Джон не верит врачам, – откликнулся негромкий и приятный голос.
– И уже не поверит, – коротко заключил доктор Уильямс. – Ну а теперь я отвезу мальчика домой. Но мне придется вернуться. В этом округе я исполняю обязанности коронера. Ты понимаешь, что это значит?
– Да, сэр, – подтвердил негромкий и приятный голос. – Это я понимаю, – и негр посмотрел на врача: – Маас Уильямс, я все равно ничего такого не допустил бы. Он считал это своим долгом. Но я бы ему не позволил.
– Ну-ну, – пробормотал врач, подумал и повторил: – Ну-ну, – и спросил: – Родственники есть?
– Я отвезу его в Отранто, – объяснил негр. – Сейчас оно принадлежит другому джентльмену, но Маас Джон имеет право лежать в этой земле. Он говорил, таков закон Вирджинни.
– Так и есть, – подтвердил врач. – А я и забыл.
– Родственников он не хочет, – продолжал негр. – У него и племянники есть, и племянницы, и всякая родня. Но все они пошли против него, и он вычеркнул их из памяти. Родственников он не хочет. – Сэм помолчал. – Он вычеркнул из памяти все, кроме прежних времен. Так он начал делать сразу после войны. Потому мы и приехали сюда. С нынешними временами он не хотел иметь ничего общего. Ему присылали деньги из Вирджинни, но он тратил их лишь на одно – с тех пор как мы купили этот дом, – и он улыбнулся, будто поделился секретом.
– Но как?.. – Доктор пригляделся к мебели и картинам.
– Всего один груженый мул из Отранто, – мягко объяснил негр. – Хотел бы я увидеть, как кто-нибудь попытался в прежние времена встать на пути Мааса Джона. – Он кашлянул. – Еще одно, Маас Уильямс, – вкрадчивым голосом продолжал он. – Мне вовсе не боязно побыть с Маасом Джоном. Я же всегда был с ним. Но дело в деньгах.
– В каких деньгах? – спросил доктор Уильямс. – Ну, это дело будет передано в суд, и…
– Нет, сэр, – терпеливо прервал его негр, – я про особенные деньги Мааса Джона, на которые он тратил другие деньги. У него собрался почти мильонт долларов вон в том глухом чулане под лестницей. И никто не смел прийти за ними, пока он был сильным и бодрым. А теперь я даже не знаю. Не знаю.
– Что ж, – сказал доктор Уильямс, услышав невероятное, – пожалуй, нам стоит взглянуть.
Негр дал точные указания: глухой чулан располагался под лестницей и запирался на простейший засов.
– Там мильонт долларов, – повторил негр, распахивая дверь.
Он поднял повыше дешевую стеклянную лампу, и оказалось, что широкий вместительный чулан завален от пола до потолка пачками печатной бумаги.
– Хм… – доктор Уильямс кивнул. – Да, так я и думал… Ты когда-нибудь видел миллион долларов, сынок?
– Нет, сэр, – ответил Джимми Уильямс.
– Ну, так возьми и посмотри, – предложил его отец, вытянул купюру из пачки и поднес ее поближе к лампе.
– Здесь написано «одна тысяча долларов», – прочитал Джимми Уильямс. – Ого!
– Да, – мягко подтвердил его отец. – А еще «Конфедеративные Штаты Америки»… Тебе не о чем беспокоиться, Сэм. Эти деньги в полной безопасности. Никто за ними не придет. Разве что, может быть, из музеев.
– Да, Маас Уильямс, – беспрекословно подчинился Сэм, принимая слово белого человека теперь, когда он его увидел и оценил. Он закрыл чулан.
По пути из дома врач помедлил и внимательно посмотрел на негра. Он как будто размышлял вслух – так показалось Джимми Уильямсу.
– И зачем же ты делал все это? – спросил врач. – Ну, этого мы, видимо, никогда не узнаем. Как ты намерен поступить дальше, когда отвезешь его обратно в Отранто?
– Я получил распоряжения, благодарю, сэр, – ответил негр.
– В этом я нисколько не сомневаюсь, – сказал отец Джимми Уильямса. – Но хотел бы я знать, в чем они заключались.
– Я получил распоряжения, джентльмены, – повторил негр негромким и приятным голосом. Они оставили его стоять с лампой в руке, отбрасывая за спину длинную тень.
– Пожалуй, не следовало мне оставлять его, – сказал отец Джимми Уильямса спустя некоторое время, пока двуколка катилась вперед. – Он вполне способен поджечь дом и превратить его в погребальный костер. А может, это даже было бы неплохо, – добавил он после паузы. Потом спросил: – Ты обратил внимание на шахматы? Интересно, кто играл эту партию? Ее прервали на середине. – Он еще помолчал и сказал: – Я помню запах горящих лесов во время Битвы в Глуши. Помню Реконструкцию. Но Маас Роберт все равно был прав. Нельзя вернуться в прошлое. А ненависть обходится дороже всего в мире. Она всегда такова, а я на нее насмотрелся. Мы должны это осознать – что в стране ее до сих пор чересчур много.
Но Джимми Уильямс почти не слушал. Он думал о том, как хорошо ехать вместе с отцом в двуколке по вечерней прохладе и как здорово, что им все-таки не придется жить в Отранто.
Джонни Пай и Смерть Дуракам[24]
Сейчас про Смерть Дуракам слышишь мало, но когда Джонни Пай был мальчишкой, о нем ходило много разговоров. Одни говорили, что он вот такой из себя, другие – что вот этакий, но почти все были согласны в том, что является он то и дело. Или это Джонни Паю так казалось. Но Джонни Пай был приемыш, может быть, он потому и принимал все это всерьез.
Когда родители его умерли, мельник и его жена вызвались растить его, это они сделали доброе дело. Но только он сменил зубы и стал вести себя как почти все мальчишки, они стали обрушиваться на него как гром, удар за ударом, а это было дело уже далеко не такое доброе. Они были хорошие люди, всегда поступали по правилам, но правила у них были ужасно строгие, и они считали, чем строже обращаться с мальчишкой, тем он вырастет умнее и лучше. Может, с некоторыми детьми это получается, но с Джонни не получилось.
Он рос смышленым и покладистым, не хуже большинства мальчишек в Мартинсвилле. Но почему-то ему никогда не удавалось сделать то, что его просили, или сказать то, чего от него ждали, – во всяком случае, у себя дома. Обращайся с мальчиком как с дураком, он и вести себя будет по-дурацки, я всегда это говорю, но некоторых людей приходится в этом убеждать. Мельник и его жена считали, что для Джонни самое милое дело – обращаться с ним как с дурачком, и добились того, что он и сам в это поверил.
И это причинило ему много горя, потому что воображение у него было мальчишеское, и было его, пожалуй, побольше, чем у других. Порку он мог перенести и переносил. Но не мог перенести того, как все шло на мельнице. Едва ли мельник задумал это загодя. Но Джонни, как себя помнил, знал, что стоит мельнику услышать о смерти кого-нибудь, кого он не любил, он скажет: «Ну вот, Смерть Дуракам пришел за таким-то» – и вроде как причмокнет губами. Это была, так сказать, семейная шутка, но мельник был крупный человек с крупным красным лицом, и слова его пугали Джонни. В конце концов он представил себе, как выглядит Смерть Дуракам. Тоже крупный мужчина, в клетчатой рубахе и плисовых штанах, и ходит по белу свету, помахивая ореховой дубинкой со свинцовым наконечником. Образ этот сложился у него совершенно отчетливо, как это вышло – не знаю, но мысленно он видел его так же ясно, как любого жителя Мартинсвилла, и время от времени он спрашивал для проверки какого-нибудь взрослого, робко спрашивал, так ли выглядит Смерть Дуракам. Они, конечно, смеялись и отвечали, что именно так. И тогда Джонни просыпался среди ночи в своей каморке над мельницей и ждал, когда на дороге послышатся шаги Смерти Дуракам и когда он наконец явится. Но никому об этом не говорить – на это у него смелости хватало.
Однако со временем терпеть дольше стало невмоготу. Он попался на какой-то ребяческой шалости – поставил жернова, чтобы мололи мелко, когда мельнику было желательно получить грубый помол, – ну перепутал, знаете как бывает. Но заработал за это две порки – одну от мельника и одну от мельничихи, и после этого мельник сказал: «Ну вот, Джонни Пай, теперь жди: Смерть Дуракам за тобой непременно явится. В жизни не видел такого дурака». Джонни глянул на мельничиху узнать ее мнение, но она только покачала головой, и лицо у нее было серьезное. И в тот вечер он лег в постель, но не мог уснуть, потому что стоило прошелестеть ветке или скрипнуть мельничному колесу, как ему уже мерещился Смерть Дуракам. И наутро, когда никто еще не вставал, он связал свои пожитки в пестрый узелок и удрал из дома.
Спастись от Смерти Дуракам надолго он не надеялся – насколько он знал, Смерть Дуракам настигает человека, куда бы тот ни подался. Но он решил – пусть хотя бы побегает для начала. И когда он вышел на дорогу, было ясное весеннее утро, и за все последнее время он не мог вспомнить такого покоя и мира. Поэтому теперь ему стало полегче, и он, не останавливаясь, запустил камнем в большущую лягушку, просто чтобы знали, что он – Джонни Пай и пока унывать не собирается.
Он отошел от Мартинсвилла всего на три-четыре мили, когда услышал, что следом за ним по дороге приближается шарабан. Он знал, что Смерти Дуракам, чтобы изловить человека, шарабан не нужен, и потому не испугался, а отошел на обочину, чтобы пропустить его. А шарабан остановился, и из него выглянул чернобородый мужчина в цилиндре.
– Привет, малыш, – сказал он. – Правильно я еду на Ист-Либерти?
– Меня зовут Джон Пай, и мне одиннадцать лет, – ответил Джонни вежливо, но твердо, – а на Ист-Либерти следующий поворот налево. Говорят, очень красивый город, но я там не бывал. – И он вздохнул, подумав, как ему хотелось бы повидать свет до того, как Смерть Дуракам его настигнет.
– Гм, – сказал чернобородый. – Ты, значит, тоже не здешний? И почему же такой молодец шагает один по дороге так рано?
– А-а, – протянул Джонни Пай и ответил чистую правду: – Я удрал от Смерти Дуракам. Мельник сказал, что я дурак, и жена его то же говорит, и почти все в Мартинсвилле так говорят, кроме маленькой Сюзи Марш. И еще мельник говорит, что Смерть Дуракам за мной гонится, вот я и решил сбежать, пока он не явился.