И попробовал вырвать косу из рук у старика, но не мог коснуться точила. И тогда он упал на траву и затих.
– Время проходит, – сказал старик и тряхнул головой. – Время проходит.
– Никогда оно не вылечит горя, каким я горюю о сыне, – сказал Джонни Пай.
– Правильно, – сказал старик и кивнул. – Но время проходит. Ты что же, ради своего горя готов оставить жену вдовой, а остальных детей без отца?
– Нет, – сказал Джонни. – Честное слово, нет. Это было бы грешно.
– Тогда иди домой, Джонни Пай, – сказал старик, и Джонни пошел, но на лице его появились морщины, которых раньше не было.
А время проходило, как течет река, и дети Джонни Пая поженились и повыходили замуж, и были у них теперь свои дома и дети. А у Сюзи волосы побелели и спина согнулась, и когда Джонни и его дети провожали ее в могилу, люди говорили, что она скончалась, когда пробил ее час, но поверить в это Джонни было трудно. Просто люди не говорили так ясно, как раньше, и солнце не грело так жарко, и он, случалось, еще до обеда засыпал в своем кресле.
И однажды, уже после смерти Сюзи, через Мартинсвилл проезжал тогдашний президент, и Джонни Пай пожал ему руку, и в газете появилась заметка, что он пожал руку двум президентам, одному через полвека после другого. Джонни, Пай вырезал эту заметку и носил ее в бумажнике. Этот президент ему тоже понравился, но, как он и говорил знакомым, куда ему было до того, который правил пятьдесят лет назад. Впрочем, чего же было и ждать, нынче президенты пошли такие, что их и президентами не назовешь. И все же та газетная вырезка очень его радовала.
На нижнюю дорогу он почти перестал ходить – не то, конечно, чтобы прогулка была слишком длинная, а просто редко туда тянуло. Но однажды он улизнул от внучки, которая за ним ухаживала, и пошел. И крутая же оказалась дорога – он и не помнил, до чего она крутая.
– Ну здравствуй, Джонни Пай, – сказал точильщик, – как поживаешь?
– Говорите, пожалуйста, погромче, – попросил Джонни Пай. – Слух у меня превосходный, но люди стали говорить не так четко, как раньше. Вы не здешний?
– Ах, вот, значит, как обстоит дело, – сказал точильщик.
– Да, вот так и обстоит, – сказал Джонни Пай. Он надел очки, вгляделся в старика и почувствовал, что его следует бояться, но почему – хоть убей, не мог вспомнить. – Я знаю, кто вы такой, – сказал он чуть раздраженно, – на лица у меня память замечательная. И ваше имя так и вертится на языке…
– Насчет имен не волнуйся, – сказал точильщик. – Мы с тобой старые знакомые. И много лет назад я задал тебе вопрос – это ты помнишь?
– Да, – сказал Джонни Пай. – Помню. – И засмеялся скрипучим стариковским смехом. – И из всех дурацких вопросов, какие мне задавали, этот, безусловно, стоит на первом месте.
– Правда? – сказал точильщик.
– Ага, – усмехнулся Джонни. – Вы ведь спросили меня, как можно быть человеком и при этом не быть дураком. И ответ, вот он: когда человек умрет и его похоронят. Это каждый дурак знает.
– В самом деле? – сказал точильщик.
– Конечно, – сказал Джонни Пай. – Мне ли не знать. Мне в ноябре стукнет девяносто два года, и я пожимал руку двум президентам. Первому…
– Про это расскажешь, я с интересом послушаю, но сначала маленький деловой разговор. Если все люди дураки, как же земля-то движется?
– Ну мало ли чего нет на свете, – сказал Джонни, теряя терпение. – Есть люди храбрые, и мудрые, и сноровистые, им удается иногда двинуть ее вперед, хотя бы на дюйм. Но там все перепутано. Да господи боже мой, еще в самом начале только какой-нибудь дурак полез бы из моря на сушу – либо был выкинут из рая, если так вам больше нравится. Нельзя верить в то, как люди себя воображают, надо судить по делам их. И я не ставлю высоко человека, которого в свое время люди не считали бы дураком.
– Так, – сказал точильщик, – ты ответил на мой вопрос, во всяком случае, насколько это тебе но силам. Большего от человека ждать не приходится. Поэтому и я выполню свое обязательство по нашей сделке.
– Какое же именно? – сказал Джонни. – Все вместе я помню отлично, но некоторые подробности как-то забылись.
– Ну как же, – сказал точильщик обиженно, – я же обещал отпустить тебя, старый ты дурак! Ты меня больше не увидишь до Страшного суда. Там, наверху, это вызовет неприятности, – добавил он, – но хоть изредка могу я поступить так, как хочу?
– Уф, – сказал Джонни Пай. – Это надо еще обдумать. – И почесал в затылке.
– Зачем? – спросил точильщик, явно задетый за живое. – Не так часто я предлагаю человеку вечную жизнь.
– Ну да, – сказал Джонни Пай, – это с вашей стороны очень любезно, но, понимаете, дело обстоит так. – Он подумал с минуту. – Нет, вам не понять. Но вам не дашь больше семидесяти лет, а от молодых и ждать нечего.
– А ты меня проверь, – предложил точильщик.
– Ну хорошо, – сказал Джонни, – дело, значит, обстоит так, – и он опять почесал в затылке. – Предложи вы мне это сорок, даже двадцать лет назад… а теперь… Возьмем одну небольшую деталь, скажем – зубы.
– Ну конечно, – сказал точильщик. – Естественно. Не ждешь же ты от меня помощи в этом отношении.
– Так я и думал, – сказал Джонни. – Понимаете, эти зубы у меня хорошие, покупные, но очень надоело слушать, как они щелкают. И с очками, наверно, то же самое?
– Боюсь, что так, – ответил точильщик. – Я ведь, знаешь, со временем не могу сладить, это вне моей компетенции. И по чести говоря, трудно ожидать, чтобы ты, скажем, в сто восемьдесят лет остался совсем таким же, каким был в девяносто. И все-таки ты был бы ходячее чудо.
– Возможно, – сказал Джонни Пай, – но понимаете, я теперь старик. Поглядеть на меня – не поверишь, но это так. И мои друзья – нет их больше, ни Сюзи, ни мальчика, а с молодыми не сходишься так близко, как раньше, не считая детей. И жить, и жить до Страшного суда, когда рядом нет никого понимающего, с кем поговорить, – нет, сэр, предложение ваше великодушное, но принять его, как хотите, не могу. Пусть это у меня недостаток патриотизма, и Мартинсвилл мне жаль. Чтобы видный горожанин дожил до Страшного суда – да это вызвало бы переворот в здешнем климате и в торговой палате тоже. Но человек должен поступать так, как ему хочется, хотя бы раз в жизни. – Он умолк и поглядел на точильщика. – Каюсь, – сказал он, – мне бы очень хотелось переплюнуть Айка Ливиса. Его послушать – можно подумать, что никто еще не доживал до девяноста лет. Но надо полагать…
– К сожалению, полисов на срок мы не выдаем, – сказал точильщик.
– Ну ничего, это я просто гак спросил. Айк-то вообще молодец. – Он помолчал. – Скажите, – продолжал он, понизив голос, – ну вы меня понимаете. После. То есть вероятно ли, что снова увидишь, – он кашлянул, – своих друзей, то есть правда ли то, во что верят некоторые люди?
– Этого я тебе не могу сказать, – ответил точильщик. – Про это я и сам не знаю.
– Что ж, спрос не беда. – сказал Джонни Пай смиренно. Он вгляделся в темноту. От косы взвился последний сноп искр, потом вжиканье смолкло. – Гм, – сказал Джонни Пай и провел пальцем по лезвию. – Хорошо наточена коса. Но в прежнее время их точили лучше. – Он тревожно прислушался, огляделся. – Ой, господи помилуй, вот и Элен меня ищет. Сейчас уведет обратно в дом.
– Не уведет, – сказал точильщик. – Да, сталь в этой косе недурна. Ну что ж, Джонни Пай, пошли.
Из цикла «Фантазии и пророчества»
Колокола пророчат[25]
Быть гением мало – надо соответствовать времени. Родившись в эпоху глубокого спокойствия, Александр Македонский едва ли взбудоражил бы мир, а Ньютон, выросший в воровских трущобах, вряд ли изобрел бы что-либо, кроме новой хитроумной отмычки…
(Далее выдержки из писем кавалера ордена Бани, генерала Чарльза Уильяма Джеффри Эсткорта, адресованных его сестре Гарриет, графине Стоукли, представлены с разрешения семьи Стоукли. Купюры обозначены многоточиями – вот так: …)
Сен-Филипп-де-Бен, 3 сентября 1788 года
Дорогая моя сестра:… Хотел бы я, чтобы мой превосходный парижский врач выбрал для моего выздоровления какое-нибудь другое место. Однако он свято верит в воды Сен-Филиппа, а я свято верю в него, так что придется мне смириться с парой унылых до зевоты месяцев, пока не улучшится мое состояние. Впрочем, тебе предстоит получать от меня длинные и, боюсь, скучные письма. Не жди в них сплетен Бадена или Экса – если не считать водолечебниц, Сен-Филипп – лишь один из дюжины белых городков на этом приятном побережье. В нем есть и хороший, и скверный постоялые дворы, есть пыльная маленькая площадь с неизменно пыльным блохастым нищим, есть почтовая станция и променад с чахлыми липами и пальмами. Поднявшись повыше в ясный день, можно увидеть Корсику и удивительную средиземноморскую синеву. Признаться, все это весьма мило, и тем, кто прошел индийскую кампанию, подобно мне, грех жаловаться. В «Белой лошади» ко мне почтительны – разве я не английский милорд? – и мой славный Гастон преданно обо мне заботится. Но в маленьких городках на водах не в сезон царит скука смертная, к которой наши галантные противники, французы, в провинции умеют приспособиться изысканнее, чем в любой другой стране мира. Можно ли вообразить, чтобы ежедневное прибытие дилижанса из Тулона вызывало ажиотаж? А между тем, уверяю, у меня вызывает, как и у всего Сен-Филиппа. Я прогуливаюсь, лечусь водами, читаю Оссиана, играю в пикет с Гастоном, и все же кажется мне, будто я жив лишь наполовину…
… Ты улыбнешься и скажешь: «Дорогой братец, ты же всегда кичился склонностью к изучению человеческой натуры. Неужто не найдется даже в Сен-Филипп-де-Бене ни общества, ни личности для твоих исследований?» Сестра, дорогая моя, я направляю все усердие к этой цели, но пока почти напрасно. Я беседовал со своим врачом – хорошим человеком, но без светского лоска, беседовал с кюре – хорошим человеком, но скучным. Я даже совершил поползновение на светское общество вод, начиная месье маркизом де ла Персдрагоном с девяносто шестью разделениями щита на фамильном гербе, засаленными манжетами и зловещей заинтересованностью моей печенью, и заканчивая миссис Макгрегор Дженкинс, почтенной и краснолицей, беседовать с которой все равно что попасть под обстрел именами герцогов и герцогинь. Но, откровенно говоря, любому из них я предпочитаю свое кресло в саду и Оссиана, хоть и рискую прослыть невежей. Какой-нибудь остроумный плут стал бы для меня поистине даром небес, но существуют ли такие в Сен-Филиппе? Думается, нет. А пока в своем ослабленном состоянии я каждое утро буквально сгораю от нетерпения, ожидая,