когда явится Гастон с запасом деревенских сплетен. Скверный оборот приняли дела, надо сказать, для человека, служившего у Эра Кута, и если бы не переменчивость удачи, не говоря уже об одном окаянном интригане… (Здесь пропущен длинный отрывок рукописи, повествующий о службе генерала Эсткорта в Ост-Индии, а также его личное нелестное мнение об Уоррене Гастингсе.)… Но в пятьдесят лет человек либо глупец, либо философ. Так или иначе, если бы Гастон не обеспечивал мне личность, чтобы было на чем оттачивать остроту ума, вскоре я уверовал бы, что его иссушил индийский зной…
21 сентября 1788 года
Дорогая моя сестра:… Поверь мне, здравого смысла во взглядах твоего приятеля, лорда Мартиндейла, немного. Французскую монархию не следует сравнивать с нашей, но король Людовик – превосходный правитель, пользующийся любовью, и предложенный созыв Генеральных штатов не может не оказать благотворнейшего воздействия… (Здесь пропущено три страницы о французской политике и возможности выращивания сахарного тростника на юге Франции.)… А что до новостей у меня, я продолжаю следовать прежним усыпляющим курсом и чувствую, что от вод мне определенно полегчало… Так что буду продолжать лечиться ими, несмотря на всю неспешность этого процесса…
Ты спрашиваешь, боюсь, слегка насмешливо, как продвигаются мои исследования человеческой натуры?
Не так уж плачевно, дорогая моя сестра: во всяком случае, мне удалось завязать знакомство с одним странным типом, а здесь, в Сен-Филиппе, это уже триумф. Со своего места на променаде я некоторое время наблюдал за невысоким толстячком примерно моих лет, вышагивающим туда-сюда между липами. По-видимому, местные знаменитости вроде миссис Макгрегор Дженкинс избегают его общества, и я поначалу причислил его к отставным актерам, ибо в его одежде и походке есть что-то театральное. Он носит широкополую соломенную шляпу, свободные нанковые панталоны и сюртук полувоенного фасона, а водами лечится столь же церемонно, как и месье маркиз, хотя и не так светски. Мне следует определить его как южанина, ибо у него живые темные глаза, желтоватая кожа, тучность и манеры Родомонта, которые выдают истинного сына французского Миди, едва тощая и голодная юность для него останется позади.
Однако есть в нем некая незадачливая странность, которая отделяет его от преуспевающих буржуа. Пока что не могу уловить, в чем она состоит, однако она вызывает у меня интерес.
Так или иначе, тем утром я сидел в привычном кресле и читал Оссиана, а он в одиночестве прохаживался кругами по променаду. Несомненно, я увлекся своим автором больше обычного и, должно быть, произнес вслух несколько строк, пока незнакомец проходил мимо. В тот раз он лишь метнул на меня быстрый взгляд, им и ограничился. Но проходя мимо меня в следующий раз, он помедлил, остановился, а затем снял свою соломенную шляпу и чрезвычайно вежливо поприветствовал меня.
– Да простит меня месье, – хмуро и чинно произнес он, – но месье, конечно, англичанин? И строки, которые месье только что повторил, написаны великим поэтом Оссианом?
Я с улыбкой признал его правоту по обоим пунктам, и он снова поклонился.
– Да простит месье это вмешательство, – продолжал он, – но я сам давно восхищаюсь поэзией Оссиана.
И он дочитал до конца начатый мной отрывок на весьма неплохом английском, хоть и с сильным акцентом. Само собой, я бурно расхвалил его, – ведь не каждый день на променаде французского городка на водах встречаешь такого же, как ты, поклонника Оссиана, – а потом он сел в кресло рядом с моим, и мы разговорились. Для француза он на удивление хорошо знает наших английских поэтов – возможно, был когда-то домашним учителем в семье англичан. В ту первую встречу я не досаждал ему вопросами, хотя отметил, что и по-французски он говорит с легким акцентом, что кажется странным.
Есть в нем что-то злодейское, сказать по правде, хотя его разговор со мной был энергичным и возвышенным. Вместе с тем он болен и, если не ошибаюсь, разочарован, но когда он говорит, его глаза вспыхивают неожиданным воодушевлением. Не хотел бы я нарваться на такого противника в засаде, однако он вполне может оказаться безобиднейшим наставником с подорванным здоровьем. Воду мы выпили вместе, к неприкрытому недовольству миссис Макгрегор Дженкинс, демонстративно подобравшей юбки. Позже она, не скупясь на слова, дала мне понять, что мой новый знакомый – всем известный бандит, хотя, отвечая на расспросы, не смогла назвать более веских причин подобного отзыва, чем то, что он живет за городом, что «никто не знает, откуда он» и что его жена «тоже хороша, чего и следовало ожидать», что бы ни означала эта напыщенная фраза. Ну, джентльменом его вряд ли кто-нибудь назвал бы, даже по довольно-таки низким меркам миссис Макгрегор, но благодаря ему у меня состоялся лучший разговор за весь месяц, а если он и впрямь бандит, мы с ним могли бы обсудить и преступления тхагов. И хотя на столь впечатляющие повороты я не рассчитываю, мне следовало бы расспросить о нем Гастона…
11 октября
… Однако Гастон мало что сумел мне рассказать, кроме того, что мой знакомый – выходец с Сардинии или еще какого-то острова, служил во французской армии, и, как убеждены в округе, способен сглазить. Гастон намекал, что про его жену мог бы рассказать больше, но допытываться я не стал. Ведь если моему приятелю н-ст-в-л-р-га – незачем краснеть, дорогая! – то и в этом тоже состоит участь философа, а широкий круг тем, на которые с ним можно побеседовать, я нахожу гораздо притягательнее лондонских сплетен не первой свежести из уст миссис Макгрегор Дженкинс. Не пытался он и занять у меня денег, чего я, откровенно говоря, ожидал и готовился отказать…
20 ноября
… Успех! Я нашел личность, причем наивысшей пробы, уверяю тебя! Обедал я у него в гостях, и обед был отвратителен. Чем бы еще ни славилась его жена, домашнее хозяйство – не ее конек. А кем она была раньше, видно с первого взгляда: у нее сохранились все несколько поблекшие замашки гарнизонной кокетки. Добродушна, разумеется, каковы зачастую подобные женщины, и наверняка в лучшие времена была миловидна, хоть зубы у нее возмутительно плохи. Подозреваю, в ней есть примесь негритянской крови, но могу и ошибаться. Моего приятеля она наверняка подцепила совсем молодым; я часто встречал подобные пары в Индии – опытная женщина и юнец только что из Англии. Ну дело давнее, и для него тоже, и хотя мадам определенно не лишена обаяния, по службе он не продвинулся явно из-за нее.
После обеда мадам удалилась, хоть и без особой охоты, а хозяин дома увел меня побеседовать к нему в кабинет. Он раздобыл даже бутылку портвейна, зная, по его словам, о пристрастии англичан к этому напитку, и хотя портвейн был отнюдь не от Кокберна, меня тронул этот знак внимания. Ему отчаянно одиноко, это видно по его большим глазам. Вместе с тем он отчаянно горд и болезненно чувствителен к неудачам, так что мне пришлось как следует постараться, чтобы разговорить его.
И мои старания не пропали даром. Его история довольно проста. Он не бандит и не наставник, а бывший солдат с подорванным здоровьем, как и я, – майор французской королевской артиллерии, несколько лет назад отправленный в отставку на половинный оклад. Похвально, что он дослужился до столь высокого чина, ведь он по рождению иностранец, – с Сардинии, как я, кажется, тебе уже писал, – а во французской армии иностранцев привечают далеко не так, как во времена первой Ирландской бригады. Мало того, на службе в этой армии продвинуться просто невозможно, если у тебя нет фамильного герба, а таковым он едва ли мог похвалиться. Но что интересно, страсть всей его жизни – Индия. И клянусь честью, в своем пристрастии к ней он поразителен.
Стоило мне только по счастливой случайности коснуться этой темы, его глаза вспыхнули, недомогания оказались забытыми. Вскоре он уже принялся доставать из стенного шкафа карты и засыпать меня вопросами о моем собственном невеликом опыте. И спустя совсем непродолжительное время я, как ни неловко в этом признаваться, обнаружил, что запинаюсь на каждом ответе. Конечно, все его знания были книжными, но откуда, черт возьми, он мог их почерпнуть, понятия не имею. В сущности, он даже время от времени весьма невозмутимо поправлял меня. «Полагаю, на северной стене этой старой крепости в Мадрасе восемь двенадцатифутовых пушек», – и он был чертовски прав. Наконец я не выдержал.
– Но майор, это же удивительно! – воскликнул я. – В Ост-Индской компании я прослужил двадцать лет и считал, что кое-какими знаниями располагаю. Однако послушав вас, каждый скажет, что вы отстояли в сражениях каждый дюйм Бенгалии!
Он метнул в меня быстрый и почти гневный взгляд и начал сворачивать карты.
– Да, в мыслях, – коротко подтвердил он, – но как часто извещало меня начальство, мои увлечения его утомляли.
– А меня нисколько, – задорно возразил я. – На самом деле то, как ваше правительство пренебрегает своими возможностями в Индии, нередко изумляло меня. Да, сейчас все уже улажено…
– Не улажено вовсе, – грубо перебил он меня, и я уставился на него.
– Полагаю, все уже уладил барон Клайв в местечке под названием Плесси, – бесстрастно уточнил я. – А в дальнейшем – мой прежний командир, генерал Эр Кут в другом местечке, называемом Вандиваш.
– Да-да-да, – нетерпеливо отозвался он. – Согласен насчет Клайва, Клайв был гением, и его постигла участь гениев. Он крадет для вас целую империю, но ваш праведный английский парламент в ужасе всплескивает руками, узнав, что Клайв заодно присвоил несколько сотен тысяч рупий. И он, опозоренный, пускает себе пулю в голову – вы, англичане, непостижимы! – и все, гения у вас больше нет. Очень жаль. Я бы с Клайвом так не поступил. С другой стороны, будь я милордом Клайвом, я бы и не застрелился.
– А что сделали бы вы на месте Клайва? – спросил я, ибо непоколебимое и вызывающее самомнение этого человека меня забавляло.
На миг его взгляд стал страшен, и я понял, почему почтенная миссис Макгрегор Дженкинс назвала его бандитом.