– Я бы, – невозмутимо сообщил он, – отправил отряд гренадеров в ваш английский парламент и велел ему прикусить язык. По примеру Кромвеля. Вот он был человек. А ваш Клайв – тьфу! Мяч находился у него под ногами, а он даже пнуть его отказался. Беру обратно слово «гений». Он тряпка. Мог хотя бы объявить себя раджой.
Как ты понимаешь, это было уже чересчур.
– У генерала Клайва имелись недостатки, – ледяным тоном ответил я, – однако он был истинным британцем и патриотом.
– Он был болваном, – отрезал пухлый коротышка-майор, выпятив нижнюю губу. – Таким же болваном, как Дюплекс, а это о многом говорит. О да, с военной выучкой, некоторыми организаторскими способностями. Но гений смахнул бы его в море! Можно же было удержать Аркот, можно было захватить Плесси – смотрите! – С этими словами он выхватил из шкафа еще одну карту и принялся с жаром разъяснять мне, что бы он предпринял, командуя французскими войсками в Индии в 1757 году, когда был, наверное, парнишкой лет двадцати. Он ударял по бумаге, он расставлял по столу пробки, обозначающие войска, – пробки, которые брал из полной ими жестянки, так что, видимо, для него это была давняя игра. И пока я слушал его, мое раздражение угасало, ибо мономания этого человека была очевидна. Сказать по правде, и план кампании, представленный пробками на карте, непродуманным не выглядел. Разумеется, в боевой обстановке многое смотрится иначе.
Не покривив душой, я мог бы сказать, что его план содержит элементы новаторства, а его автор, прямо-таки захлебывающийся словами, весьма падок на лесть.
– Да-да, – говорил он, – так и следовало поступить, это ясно и полному тупице. И несмотря на мои недомогания, с флотом и десятью тысячами отборных солдат… – Он явно грезил наяву, от усилий его восковое лицо покрылось испариной, и в том, как он грезил, было что-то нелепое и вместе с тем трогательное.
– Вы столкнулись бы с изрядным сопротивлением, – забавляясь, отметил я.
– О, да, да, – поспешил ответить он. – Я и не думаю недооценивать англичан. Превосходная кавалерия, надежная пехота. Но познаний в орудиях недостает, а я артиллерист…
Отрезвлять его не хотелось, но я считал это своим долгом.
– Разумеется, майор, – поддакнул я, – ведь у вас богатый боевой опыт.
Некоторое время он смотрел на меня, непоколебленный в своем высокомерии.
– У меня его очень мало, – преспокойно заявил он, – но то, как должно быть, либо знаешь, либо нет. И этого достаточно.
Он устремил на меня взгляд больших глаз. Да, определенно немного не в себе. Однако у меня невольно вырвался вопрос:
– Но право же, майор, что случилось?
– А что, – все так же спокойно отозвался он, – случается с теми, кому нечего продать, кроме своих мозгов? В юности я поставил на Индию все, что имел, и думал, что над ней воссияет моя звезда. Стремясь попасть туда, я как только ни унижался и ни пресмыкался – corpo di Baccho! – ведь я же не какой-нибудь Роган или Субиз, чтобы пользоваться благосклонностью короля! И я в самом деле попал туда, еще в юные годы, как раз вовремя, чтобы вместе с остальными капитулировать в Пондишери. – Он издал страшноватый смешок и отпил из своей рюмки. – Вы, англичане, были обходительными тюремщиками, – продолжал он, – но в плену меня продержали до самого конца Семилетней войны, то есть до шестьдесят третьего года. Кто будет особо поднимать вопрос об обмене никому не известного лейтенанта артиллерии? Затем последовали десять с лишним лет гарнизонной службы на Маврикии. Там я и познакомился с женой – она креолка. Приятное это местечко, Маврикий. Когда боеприпасов для учебных стрельб было у нас достаточно, мы палили из пушек по морским птицам. – Он тоскливо усмехнулся. – К тому времени мне было уже тридцать семь. Пришлось произвести меня в капитаны и даже вернуть во Францию. Опять-таки на гарнизонную службу. Я служил в гарнизонах Тулона, Бреста… – Он продолжал перечислять, загибая пальцы, но его тон настораживал.
– А как же война за независимость в Америке? – напомнил я. – Пусть и не самая крупная из кампаний, но возможности давала…
– И кого же на нее посылали? – быстро прервал он. – Лафайета, Рошамбо, де Грасса – отпрысков знати. О, будь я ровесником Лафайета, я сам вызвался бы, как сделал он. Добиваться успеха надо молодым, пока не сломалась пружина. А когда тебе за сорок, ты уже обременен обязанностями. У меня, видите ли, большое семейство, хоть и не моими стараниями произведено. – Он усмехнулся, словно шутке, понятной ему одному. – О, в Континентальный конгресс я писал, – его голос зазвучал задумчиво, – но они предпочли этого остолопа фон Штойбена. Порядочного остолопа и честного, но что есть, то есть. Я писал также в ваше британское военное министерство, – ровным тоном продолжал он. – Непременно как-нибудь при случае покажу вам план кампании, в ходе которой они могли разгромить генерала Вашингтона за три недели.
В некотором смятении я воззрился на него.
– Если офицер получает жалованье на службе у своего короля и отсылает неприятельскому государству план разгрома союзника своей страны… – скованно выговорил я, – мы в Англии сочли бы этот поступок изменой.
– А что есть измена? – небрежно бросил он. – Назвав ее незадачливым честолюбием, мы окажемся ближе к истине. – Он впился в меня внимательным взглядом. – А ведь вы шокированы, генерал Эсткорт, – заметил он. – За это прошу меня простить. Но неужели вы никогда не знали проклятия… – его голос задрожал, – когда вас не берут служить, а вам служить необходимо? Проклятия быть молотком, когда вокруг нет ни единого гвоздя, чтобы его забить? Проклятия… проклятия прозябания в пыльном гарнизонном городишке, взлелеянных мечтаний, которых не выдержал бы и разум Цезаря, и отсутствия на всей земле места, где можно было бы их воплотить?
– Знал, – нехотя ответил я, ибо что-то в нем настойчиво требовало правды, – это я знал.
– Тогда вам ведомы бездны ада, невообразимые для христианина, – со вздохом заключил он, – и если я совершил измену – что ж, за нее я уже наказан. Иначе я был бы бригадиром, ведь мне с величайшим трудом удалось на несколько недель завладеть вниманием Шуазеля. Увы, я здесь, с половинным окладом, и при моей жизни новой войны уже не будет. Вдобавок месье де Сегюр объявил, что теперь щиты на гербах всех офицеров должны иметь не менее шестнадцати делений. В таком случае успеха им, этим офицерам, в следующей кампании. А мне тем временем остаются мои пробки, мои карты и мой фамильный недуг. – Он с улыбкой похлопал себя сбоку по животу. – Моего отца он убил тридцатидевятилетним, а меня пока что щадил, но скоро явится и за мной.
И действительно, глядя на него, я с легкостью мог в это поверить, ибо его глаза вдруг потускнели и стало видно, что щеки дряблы. После этого мы еще немного побеседовали ни о чем, и я ушел, размышляя, стоит ли продолжать это знакомство. Бесспорно, он личность, но от некоторых его речей во рту остается неприятный привкус. Однако он способен быть чрезвычайно притягательным – даже теперь, когда колоссальное фиаско окутывает его, словно плащ. Но почему я называю его колоссальным? У него и впрямь колоссальное самомнение, хотя на что еще он мог рассчитывать в карьере? И все же хотел бы я забыть его глаза… Сказать начистоту, он озадачивает меня, и я намерен его разгадать…
12 февраля 1789 года
… Я узнал еще кое-что о личности моего приятеля, майора. Как я уже сообщал тебе, я почти решил было полностью порвать с ним, но на следующий день он, явившись ко мне, держался так любезно, что я не смог найти повода. С тех пор я не слышал от него смущающих меня откровений о предательстве, хотя всякий раз при обсуждении искусства войны он выказывал неслыханное высокомерие. Не так давно он даже известил меня: несмотря на все достоинства прусского короля Фридриха как полководца, его тактика могла быть и более совершенной. Я лишь рассмеялся и перевел разговор. Временами мы с ним играем в военные игры его пробками и картами, и когда я поддаюсь, позволяя ему победить, он радуется, как дитя… Его болезнь усиливается, несмотря на лечение водами, а моего общества он ищет с воодушевлением, которое я не могу не находить трогательным… Если уж на то пошло, он человек недюжинного ума, и общество, в котором он вынужден вращаться, наверняка порой досаждает ему…
Ради развлечения время от времени строю догадки о том, как могла сложиться его жизнь, если бы он выбрал иной род деятельности, не связанный с военной службой. Как я уже упоминал, у него имеется явное актерское дарование, однако при таком телосложении и внешности трагических ролей ему бы не досталось, а юмором комедийного актера он не обладает. Пожалуй, лучше всего ему было бы примкнуть к папистам, ибо даже в последнем из рыбаков может хотя бы теплиться надежда унаследовать ключи святого Петра… Но Бог свидетель, священник из него вышел бы хуже некуда!…
Однако вернемся к моему рассказу. Соскучившись за несколько дней по прогулкам, ставшим для нас привычными, однажды вечером я отправился к нему – он живет в доме, который носит название «Святая Елена»; мы здесь повсюду окружены именами святых, – чтобы выяснить, что с ним. Шума перепалки я не слышал, пока встрепанный слуга не впустил меня, а тогда отступать было уже слишком поздно. Тут и мой приятель с усталостью и гневом на бледном лице выскочил в коридор.
– А, генерал Эсткорт! – воскликнул он, и при виде меня выражение его лица сразу изменилось. – Какая удача! А я как раз надеялся, что вы навестите нас, – хотел представить вам мое семейство.
Ранее он уже упоминал о двух детях от первого брака его жены, и мне, признаться, было любопытно увидеть их. Но вскоре стало ясно, что он имеет в виду других близких.
– Да, – продолжал он, – мои братья и сестры, или большинство таковых, съехались сюда на семейный совет. Вы пришли как раз вовремя! – Он крепко сжал мою руку, и его лицо озарила злорадная детская наивность. – Они не верят, что я и вправду знаком с английским генералом – какой жестокий удар их ждет! – шепотом говорил он, пока мы шли по коридору. – Ах, если бы еще на вас был мундир и эти ваши подвязки! Но надо радоваться и тому, что есть!