Трудно сказать, чего он ждал от своего рассказа. Но уж во всяком случае, не скучливой, холодной тишины, которую подытожил вопрос миссис Лепет:
– Ну, Томми, ты уже кончил?
Томми огорченно откинулся на спинку стула. Он остался в дураках. Последнее средство не подействовало. Смутно прозвучал теткин голос: «А теперь…» Томми понял, что сейчас будет сделано роковое сообщение.
Но тут вмешался мосье Тибо.
– Минуточку, миссис Лепет, – произнес он со своей всегдашней любезностью. Тетка замолчала. А он обратился к Томми. – Вы совершенно убеждены, что все было именно так, как вы рассказали, Брукс? – спросил он насмешливо.
– Стопроцентно, – ответил, насупившись, Томми. – Неужели я стал бы…
– Нет-нет. – Мосье Тибо рукой отвел подобное допущение. – Но ваш рассказ меня так заинтересовал… Хотелось бы удостовериться, что я ничего не перепутал… Вы действительно, абсолютно уверены, что на крышке гроба была, как вы описываете, корона?
– Ну да, – растерянно подтвердил Томми, хлопая глазами.
– Значит, теперь я – Кошачий король! – вскричал мосье Тибо голосом, подобным раскату грома, и в тот же миг все лампы потускнели – на галерее раздался приглушенный, словно ватный взрыв – залу на миг озарила резкая, слепящая вспышка света, и повалили густые, плотные клубы белого едкого дыма.
– Ах, уж эти мне фотографы! – звонко простонала миссис Лепет. – Я им велела не снимать с магнием до окончания обеда, а они щелкнули нас, как раз когда я укусила листик латука!
За столом послышались нервные смешки. Кто-то закашлялся. Но постепенно завеса дыма развеялась, и черно-зеленые круги перед глазами Томми Брукса пропали.
Гости смотрели друг на друга, моргая, словно только что выбрались на солнечный свет из темной пещеры. Глаза у всех слезились от внезапной иллюминации, Томми с трудом различал лица тех, кто сидел против него.
Но миссис Лепет, проявив неизменное присутствие духа, снова взяла бразды правления обедом в свои руки. Подняв бокал, она встала и звонко произнесла:
– А теперь, дорогие друзья, я уверена, мы все будем счастливы поздравить…
Но так и замолчала с разинутым ртом. На лице ее застыло выражение ужаса и недоумения. Из покачнувшегося бокала на скатерть пролилась тоненькая золотистая струйка. Потому что, начиная свою речь, миссис Лепет обратилась туда, где сидел мосье Тибо, – а мосье Тибо за столом больше не было.
Одни рассказывают про язык пламени, который якобы вдруг взметнулся в камине и ушел в дымоход; другие толкуют про огромного кота, будто бы одним скачком выпрыгнувшего через окно, не разбив стекла. Профессор Свист все объясняет таинственной химической реакцией, произошедшей в воздухе прямо над стулом мосье Тибо. Дворецкий, человек набожный, верит, что его унес дьявол собственной персоной; а миссис Лепет колеблется между колдовством и дематериализацией эктоплазмы зла, на другом космическом уровне. Но как бы там ни было, ясно одно: за краткое мгновенье всеобщей слепоты после вспышки прославленный дирижер мосье Тибо вместе со своим хвостом успел навсегда исчезнуть с глаз человеческих.
Миссис Бомбардо утверждает, что он был международный вор и она как раз собиралась его разоблачить, когда он скрылся, воспользовавшись дымовой завесой от фотовспышки. Но никто из присутствовавших на историческом обеде в это не верит. Нет, убедительной разгадки предложено не было. Но Томми что знает, то знает и на каждую встречную кошку поглядывает с подозрением.
Миссис Томми – в девичестве Гретхен Текстиль из Чикаго – разделяет взгляд своего мужа на кошек, потому что Томми ей все открыл, и хотя она, конечно, не всему поверила, но у нее нет сомнений, что одна персона в этой истории – просто вредная кошка, и все. Разумеется, гораздо романтичнее получилось бы, если бы рассказать, как Томми проявил отвагу и завоевал свою принцессу, – но, увы, это было бы неправдой. Дело в том, что принцессы Вивраканарды тоже больше нет среди нас. После того как столь драматически завершился обед у миссис Лепет, принцессины нервы совершенно расстроились, и она вынуждена была отправиться в морское путешествие, из которого так никогда и не вернулась обратно в Америку.
Ну и, понятно, пошли, как обычно, всякие разговоры. Чего только не услышишь: и что она-де теперь монахиня в Сиаме, и нагая танцовщица под маской из «Вертограда моей сестры», и что она убита в Патагонии, и живет замужем в Трапезунде. Но насколько удается проверить, ни в одной из этих версий нет ни крупицы правды. А Томми, я знаю, в глубине души твердо верит, что морское путешествие – это только так, для отвода глаз, на самом же деле она каким-то неведомым образом умудрилась последовать за своим ужасным мосье Тибо, куда бы он там ни скрылся в этом или ином мире, и что где-то на развалинах бывшего города или в подземном дворце они и сегодня правят бок о бок, король и королева всего загадочного кошачьего народа. Но разве это может быть?
Док Меллхорн и жемчужные врата[29]
Док Меллхорн никак не ожидал, что после смерти ему придется снова куда-то направляться. Поэтому, обнаружив, что вновь находится в дороге, он удивился. Но, наверное, надо бы сначала рассказать кое-что о доке Меллхорне. Наш город он покинул в возрасте за семьдесят; когда же он только приехал, был так же молод, как Бейтс, или Филсингер, или любой из юнцов в больнице. Вот только на момент его прибытия никакой больницы еще не было. Он явился с недавно отпущенной бородкой, новехоньким саквояжем и уймой новомодных идей насчет медицины, которым мы почти не уделяли внимания. А ушел он сорок с лишним лет спустя с превосходными показателями по здоровью жителей округа, среди которых немало живых насчитывалось лишь потому, что он оказался рядом. Да, сельский врач. И никто, насколько мне известно, никогда не называл его «человеком в белом» или «рукой смерти», правда, однажды ему хотели дать почетный диплом колледжа Певокет. Но потом совет собрался снова и решил, что колледжу необходим новый спортивный зал, поэтому диплом вручили Дж. Прентиссу Пармали.
Говорят, Меллхорн был тощим юнцом, когда только появился в городе, – тощим юнцом с восточным акцентом, мечтавшим учиться в Вене. Но большинство из нас запомнило его коренастым и плотным, с белыми волосами и небольшой плешью, которая с наступлением жары наливалась ярким багрянцем. Он знал три-четыре карточных фокуса, которые мог показать пациенту, если им был ребенок, – всегда одни и те же, – и время от времени, если был в настроении, извлекал у пациента откуда-нибудь из затылка серебряные полдоллара. И успехом эти фокусы пользовались как у детей, которые хотели вырасти и строить ракеты, так и у детей, которые мечтали стать инженерами-железнодорожниками. Фокусы действовали всегда. Видимо, дело было не столько в фокусах, сколько в докторе Меллхорне.
Но если не считать умения показывать карточные фокусы, в нем, пожалуй, не было ничего необычного. Или, во всяком случае, он сам так считал. Просто он был хорошим врачом и знал нас вдоль и поперек. Я слышал, как его называли тупым и упрямым старым ослом, – это случилось во время скандала с водопроводом. А еще слышал, как плаксивая пожилая дама называла его святым. Однажды я сообщил ему об этом, он посмотрел на меня поверх очков и сказал: «Ну ослов я всегда уважал. Соображения у них раз в десять больше, чем у… лошади». И вынул у меня из уха серебряные полдоллара. Ну и как бы вы описали такого человека? Это ни к чему, просто вызовите его к больному в три часа ночи. И когда он пришлет счет, вам покажется, что сумма в нем лишь слегка великовата.
И все равно, когда дошло до похорон, нашлись люди, проделавшие путь в сто пятьдесят миль, чтобы попасть на них. Мейсоны прибыли из самого Блафф-Сити, поляки – из-за железной дороги, с венком величиной с дом, и в городе можно было увидеть машины, какие там раньше не появлялись. Но для самого дока Меллхорна странности начались уже после похорон.
Последнее, что он помнил, – как лежал в постели и в целом чувствовал себя совсем больным, но радовался отдыху. А теперь он вдруг опять вел свой «форд-Т» по длинной прямой дороге среди прерий с подернутыми дымкой пологими холмами, и эта дорога, казалось, вела из ниоткуда в никуда.
Его отнюдь не позабавило то, что он снова сидел за рулем «форда-Т». На этом автомобиле он учился водить и ездил на нем, пока родные не заставили его сменить. Доктора не позабавило и то, что больным он себя больше не чувствовал. При жизни ему было некогда болеть – обычно об этом заботились пациенты. Первым делом он огляделся в поисках своего саквояжа и увидел его на соседнем сиденье. Саквояж был старый, а не тот представительный, который ему подарили в больнице, но ничего. Это означало, что он едет на вызов, и если пока не в состоянии вспомнить, что это за вызов и куда, то со временем вспомнит обязательно. В былые времена ему часто случалось просыпаться в своей двуколке с осознанием, что лошадь везет его домой безо всяких понуканий с его стороны. Такое привычно любому врачу.
И все же он, заметив, что едет и едет уже некоторое время, а ему еще не попалось не то что ни единого светофора, но вокруг по-прежнему все те же холмистые прерии по обе стороны дороги, слегка насторожился. Немного погодя он задумался, не остановить ли машину и не выйти ли, просто чтобы осмотреться, но он всегда терпеть не мог терять время на выездах. А потом он обнаружил еще одну странность: он вел машину без очков. Однако без очков он не садился за руль вот уже пятнадцать лет.
– Хм… – сказал док Меллхорн. – Я безумен, как майский жук. Или же… ну, полагаю, и это не исключено.
Но на этот раз он остановил машину. Открыл саквояж, заглянул в него, но там все было в порядке. Открыл бумажник, проверил и его, узнал собственные полустершиеся инициалы. Пощупал у себя пульс, но тот бился совершенно ровно.
– Хм, – повторил док Меллхорн. – М-да.
И он просто в доказательство полной нормальности происходящего вынул из-за автомобильного руля серебряные полдоллара.