У меня всего один мозг. И одна пара рук.
Я мог бы спасать. Я мог бы это делать. Я мог бы.
Пожалуй, это даже к лучшему, что нельзя жить вечно. Наделаешь меньше ошибок. Иногда я вижу, как Бейтс смотрит на меня – будто удивляется, с чего я взял, что вообще могу практиковать.
Упрямый, самонадеянный, никчемный старый болван! Но все же, Господи, Господи, я бы все это делал снова.
Он оторвал взгляд от дороги, расстилающейся перед ним. Теперь на ней появилась белая разметка, Лиззи будто бы катилась по жилой улице. На этой улице были деревья, в целом окрестности напоминали небольшой городок. На секунду он отвлекся протереть глаза, а Лиззи ехала дальше сама по себе – с ней такое часто случалось. И он ничуть не удивился, когда она безошибочно остановилась возле одного из домов.
– Ну вот, мама, – сказал он чуть угрюмо собравшимся на лужайке. – Ну вот, папа… Ну вот, дядя Фрэнк. – Он заметил, как издалека к нему приближается маленькая и прямая фигурка с распростертыми объятиями. – Ну вот, бабушка… – робко выговорил он.
Позднее он вышагивал туда-сюда по увитой виноградом беседке вместе с дядей Фрэнком. Время от времени он срывал виноградину и съедал ее. Он всегда был вкусным, этот виноград катоба, насколько он помнил.
– Чего не возьму в толк, – уже не в первый раз удивлялся он, – так это почему я не заметил врата. В смысле, во второй раз.
– Ох уж эти врата, – отозвался дядя Фрэнк с плавными и вкрадчивыми переливами голоса, которые так хорошо помнились доку Меллхорну. Дядя пригладил длинные усы с закрученными кверху кончиками. – Эти врата, дорогой мой Эдвард – ну конечно, в первый раз их просто не могло не быть. Литература, видишь ли. И потом, это вопрос выбора, – внушительно добавил он.
– Буду рисовать открытки, – решил док Меллхорн. И съел еще виноградину.
– Суть в том, – продолжал дядя Фрэнк, – что врата для людей определенного типа. Проходишь в них, и потом можно отдыхать целую вечность. Просто сидеть сложа руки. Некоторых устраивает.
– Могу себе представить, – ответил док Меллхорн.
– Да, – кивнул дядя Фрэнк, – но Меллхорнам это не подходит. Рад сообщить, что в нашей семье лишь немногие постоянно остаются на этой стороне. Я сам провел некоторое время там, – добавил он с заметной неловкостью. – Ну последние годы выдались для меня несколько бурными. Очень мало кого волновали изысканные воплощения наших пернатых певцов, в том числе росчерки молнии. Мне показалось, что я заслужил покой. Но спустя некоторое время… словом, я устал быть свободным.
– И что случается, когда устаешь? – спросил док Меллхорн.
– Выясняешь, чем хочешь заниматься, – ответил дядя Фрэнк.
– Мой вид работы?
– Твой вид работы, – подтвердил дядя. – Чтобы быть при деле, верно?
– М-да, – сказал док Меллхорн. – Но здесь… Если нет даже ни единого случая свинки…
– А без нее никак? – спросил дядя. – Разумеется, если ты не можешь без свинки, пожалуй, это можно устроить. Но как думаешь, сколько новых душ мы принимаем здесь ежедневно?
– Полагаю, множество.
– А сколько из них появляются здесь в превосходном состоянии? – торжествующе продолжал дядя Фрэнк. – Да я сам видел, как доктор Раш, Бенджамин Раш, возвращался после дневного обхода настолько уставшим, что перья толком не мог сложить. Так что если этой работы ты хочешь… и потом, конечно, есть еще земля.
– Погоди, – сказал док Меллхорн, – я не собираюсь являться на крыльях и с арфой какому-нибудь юному интерну. Не в этой жизни. И вообще, он же лопнет со смеху.
– Да нет же, – возразил дядя Фрэнк. – Ты послушай. Ведь у тебя остались дети и внуки, верно? И для них все продолжается?
– Да, – сказал док Меллхорн.
– То же самое и с тем, чем ты занимался. В смысле, с его сутью – она никуда не делась. Я говорю не про всякие забавные явления – голоса в голове и так далее. Но неужели тебе никогда не случалось вымотаться полностью и все же черпать силы из источника, о котором ты даже не подозревал?
– Вздор, такое случалось с каждым, – заявил док Меллхорн. – Но возьмем адрена…
– Бери что хочешь, – благодушно разрешил дядя Фрэнк, – я с тобой спорить не собираюсь. Не моя это епархия. Но ты еще поймешь, что дело не только в адреналине. Нравится здесь? – вдруг спросил он. – Доволен?
– Да, а что? – удивился док Меллхорн. – Доволен. – Он оглядел увитую виноградом беседку и вдруг осознал, что счастлив.
– Нет, прибывают они сюда далеко не все в превосходном состоянии, – сказал он себе. – Значит, где-то должно быть место… – Он повернулся к дяде Фрэнку. – Кстати, – нерешительно произнес он. – Я… словом, я вернулся так быстро – нет ли возможности время от времени бывать в том, другом учреждении? Откуда я только что прибыл? На Смит и Фергюсона можно положиться, но я хотел бы поддерживать связь.
– Что ж, – ответил дядя Фрэнк, – можешь обсудить этот вопрос с делегацией. – Он поправил носовой платок в нагрудном кармане. – Они должны быть здесь с минуты на минуту. Из-за этого сестра весь день как на иголках. Твердит, что стульев всем не хватит, но она всегда так говорит.
– С делегацией? – повторил док Меллхорн. – Но…
– Ты не понимаешь, – с сочным смешком перебил дядя Фрэнк. – Ты же знаменитость. Ты нарушил чуть ли не все правила, если не считать правил пожарной безопасности, и первым делом отверг врата. Они просто обязаны по этому поводу что-либо предпринять.
– Но… – Док Меллхорн дико огляделся по сторонам в поисках путей к бегству.
– Ш-ш! – зашипел дядя Фрэнк. – Держи голову поднятой и смотри так, будто тебе предлагают деньги. Это ненадолго, просто в знак приветствия. – Он приставил ладонь ко лбу, закрываясь от солнца. – Ну и ну, – с нескрываемым восхищением продолжал он, – ты их определенно задел. А вот и Раш, к слову.
– Где? – встрепенулся док Меллхорн.
– Второй слева в третьем ряду, в парике. А вон там…
Тут он умолк и отступил. К увитой виноградом беседке направлялся рослый и осанистый бородатый мужчина с мудрым величественным лицом, который носил мантию естественно, а не так, как, по опыту дока Меллхорна, их носят на университетских церемониях. Его голову окружала тонкая золотая ленточка, а в левой руке док Меллхорн не без удивления увидел крылатый посох, обвитый двумя змеями без клыков. За ним шла целая толпа. Док Меллхорн невольно выпрямился.
Бородатый мужчина остановился перед ним.
– Приветствую, брат, – произнес Эскулапий.
– Для меня честь познакомиться с вами, доктор, – отозвался док Меллхорн и пожал протянутую руку. А потом извлек серебряные полдоллара из пасти той змеи, что была слева.
Рассказ Анджелы По[30]
В то время я был очень молодым человеком в издательском деле – моложе, наверно, чем нынешние молодые люди, – ведь это было еще до войны. Диана целилась из лука в небо над Мэдисон-сквер-гарден, который действительно находился на Мэдисон-сквере, и сотрудники в нашей нью-йоркской редакции, которые постарше, еще донашивали бумажные нарукавники и люстриновые пиджаки. Редакции бывают молодые и старые: кипучие, сверкающие, самонадеянные новые редакции, гудящие голосами неопытных экспертов, и смирившиеся, печальные маленькие редакции, которые уже поняли, что настоящих успехов им не добиться. Но под вывеской «Трашвуд, Коллинз и Ко» царила атмосфера прочной традиции и солидного достоинства. По выцветшему ковру в приемной в разное время шагало множество знаменитых ног – может быть, чуть меньше, чем я уверял молодых людей от других издателей, но легенды, несомненно, были. Легенда о Генри Джеймсе, об Уильяме Дине Хоуэлсе[31] и еще о молодом человеке из Индии по фамилии Киплинг, которого приняли за мальчика из типографии и бесцеремонно выпроводили вон. На новых авторов наша атмосфера всегда производила большое впечатление – пока они не заглядывали в свои договора и не обнаруживали, что даже их австралийские права каким-то образом стали неотъемлемой собственностью фирмы «Трашвуд, Коллинз и Ко». Но стоило им лично свидеться с мистером Трашвудом, и они убеждались, что самые удачные их произведения выпущены в свет из строжайшего чувства долга и, безусловно, в ущерб издательскому карману.
Мой стол стоял дальше всех других и от радиаторов, и от окна, так что летом я жарился, а зимой замерзал и был совершенно счастлив. Я был в Нью-Йорке, я участвовал в выпуске книг, я видел знаменитостей и каждое воскресенье писал об этом письма своему семейству. Правда, порой знаменитости во плоти выглядели не так внушительно, как в печати, но они давали мне чувствовать, что я наконец-то вижу Настоящую Жизнь. А мою веру в человека неизменно поддерживал мистер Трашвуд – его худое, усталое лицо-камея и седая прядь в темных волосах. Когда он касался моего плеча и говорил: «Так, так, Роббинз, потрудились», я чувствовал, что меня посвящают в рыцари. Лишь много позже я узнал, что работаю за троих, но даже если б знал и тогда, это не играло бы роли. И когда Рэндл Дэй, от Харпера, нахально обозвал нас «святыми грабителями», я возразил ему подходящей цитатой про филистеров. Ибо мы в то время говорили о филистерах.
Честно говоря, состав авторов у нас в то время был отличный: хотя мистер Трашвуд, подобно почти всем процветающим издателям, редко когда прочитывал книгу, он обладал поразительным чутьем на все многообещающее, и притом обещающее нравиться долго. С другой стороны, были и такие имена, в которых я, как идеалист, сильно сомневался, и среди них первое место занимала Анджела По. Я мог вытерпеть Каспара Брида и его ковбоев, узколицых, мускулистых, с сердцем как у малого ребенка. Мог проглотить Джереми Джазона, доморощенного философа, чьи сафьяновые книжечки «Вера путника», «Обет путника», «Очаг путника» вызывали во мне примерно то же ощущение, как сломанный ноготь, скользящий по толстому плюшу. Издателям нужно жить, и у других издателей тоже были свои Бриды и свои Джазоны. Но Анджела По была не просто автор – это было нечто вроде овсяных хлопьев или жевательной резинки: американский общественный институт, неопрятный, неотвратимый и огромный. Я мог бы простить ее – а заодно и Трашвуда с Коллинзом, – если бы книги ее расходились хотя бы прилично. Но «Нью-Йорк таймс» уже давно стала писать о ней: «Еще одна Анджела По… безусловно, покорит своих неисчислимых читателей», а потом спешила перейти к старательному пересказу фабулы. Я часто спрашивал себя, какой незадачливый рецензент писал эти конспекты. Ведь ему нужно было прочесть все ее книги, от «Ванды на болотах» до «Пепла роз», а чтобы это было по силам одному человеку, я просто не мог себе представить.