– А как же, – подтвердил Агафокл. – И потом, зачем им попусту терять обученного человека? Может, он даже сменит имя и поступит в ауксиларии. Знаешь, для него ведь все может закончиться неплохо.
На минуту я задумался. Само собой, они дадут слабину теперь, когда мы ушли, но мне не верилось, что дадут настолько.
– Надеюсь, уж точно нет, – довольно холодно отозвался я. – Ведь этот человек – дезертир.
– Ты верен себе, – тихо засмеялся Агафокл, – как всегда. Этот парнишка тебе нравится, но ты предпочел бы увидеть, что из него нарезали ремней, как из сегодняшних бедолаг. Ну а я грек и философ, я ищу причины и следствия.
– Вам, грекам, лишь бы прохлаждаться без дела и трепать языком, – сказал я – не в обиду, знаете, просто чтобы поставить его на место. Но он будто не слышал меня.
– Да, я ищу причины и следствия, – повторил он. – Ты считаешь этого человека дезертиром, а по-моему, он прорицатель, – в этом и заключается разница между нами. Скажи, Верный, разве воспитанник лагеря дезертировал бы из легиона столетие или два столетия назад?
– Откуда мне знать, кто и что сделал бы сто лет назад? – сказал я, потому что вопрос был дурацкий.
– Вот именно, – кивнул он. – Веком ранее никто не отвел бы Двадцатый, да еще от такой границы, разве что в случае падения Рима. – Он с неприятной фамильярностью похлопал меня по спине. – Не волнуйся за своего новобранца, Верный, – продолжал он. – Возможно, он даже перейдет на другую сторону, и мудро сделает.
– О предательстве рассказывай своим счетам, грек, – рыкнул я, – и убери руку с моего плеча. Я римлянин.
Он печально взглянул на меня.
– По прошествии трехсот лет в Британии он все еще называет себя римлянином. Да, этот закон силен. Однако и у нас тоже были когда-то и закон, и государства, – у нас, греков. Утешься, мой британский римлянин. О предательстве я не говорю. Ведь и я тоже всю жизнь провел под орлами. Но я ищу причины и следствия.
Он вздохнул, уткнувшись в свою чарку с вином, и я, несмотря на всю чепуху, которую он нес, невольно посочувствовал ему. Крепостью здоровья он не отличался, по ночам грудь беспокоила его.
– Забудь о нем, – посоветовал я, – займись своими счетами. Когда мы снова двинемся маршем, тебе полегчает.
Он снова вздохнул.
– Увы, я философ. Одним усердием от этого не излечишься. Я даже слышу, как трескается мир, когда это происходит у меня под носом. Но ты-то не философ, Верный, так не давай ему нагонять на тебя дурные сны.
Как правило, мне удается спать без сновидений, о чем я ему и сообщил перед уходом. Но все-таки часть чепухи, которую он нес, застряла у меня в голове. И всю дорогу до Андерита я подмечал всякие мелочи. Обычно в длинном походе, как только войдешь в ритм, продолжаешь жить в этом ритме. Есть шея впереди идущего, есть погода, ясная или сырая, есть обросший легат, восседающий на коне по-медвежьи, пыль, поднятая колонной, предстоящее размещение на ночлег. Городская жизнь слетает с тебя, как плащ, оставленный в залог ростовщику, и очень скоро кажется, что никакой другой жизни никогда и не вел. Надо заботиться о своих подчиненных, следить, чтобы кашевары не отлынивали от дела, по лицам определять, кто из твоих людей стер ноги до мяса еще до того, как начнутся жалобы. Все это довольно приятно, как и перемены местности, и деревни, через которые проходишь и вряд ли когда-либо увидишь их вновь, но в одной нашлось недурное вино, в другой – дочка хозяина дома, в третьей, может, ты мыл ноги и перешучивался со старой девой, которая спустилась к ручью польстить тебе, бравому солдату. Вот и все, больше вспомнить нечего, но пока так и продолжается, это приятно. А потом, к концу похода, легкое напряжение в глубине души напоминает о том, что приближаются сражения. Но до того о них почти не вспоминаешь.
И этот поход мало чем отличался, но я внимательно разглядывал места, где мы проходили. Я и прежде бывал на юге, доходил до самого Лондиния, но давно, и, бесспорно, местность здесь была приятная. Характера ей немного недоставало, как и здешним жителям, но она была очень зеленой и приветливой в окружении лесов. Видно было, что местные заботятся о своих полях и что они плодородны по сравнению с севером. На пастбищах паслись целые стада овец, откормленных, блеющих, а бани в городках, через которые мы проходили, стали намного лучше. А я все продолжал высматривать места, где когорта-другая могла бы обороняться так, чтобы их не вырезали до последнего солдата – но с чего вдруг мне это понадобилось? Можно сказать, что в этом и состоит моя работа, но в центре Британии уже много лет безопасно. Только посмотреть на здешние виллы – у нас на северо-западе даже похожих нет. Я невольно задавался вопросом, как обошлись бы с ними шайки диких скоттов или длинноволосых норманнов. В наших краях заложили бы половину этих окон: когда стреляют огненными стрелами, от больших окон одно неудобство, даже в укрепленном городе.
Но несмотря на то, что рядом ехал Агафокл с его головой-черепом, увиденное успокаивало. Становилось ясно, как крепка империя, какая она цельная и крепкая, зеленая и приветливая, с ее судьями, утонченными особенными женщинами, театрами, загородными домами, и так на всем протяжении от центра Британии до Рима, и чем дальше, тем богаче. Я не завидовал и даже не слишком гордился, но что есть, то есть, и это означало цивилизацию. Вот в чем разница между нами и варварами – даже если об этом задумываешься редко, когда видишь, тебе все ясно. Помню мальчишку лет восьми или девяти. Его прислали из большого дома верхом на толстом пони, в сопровождении наставника, – прислали посмотреть на солдат, и он сидел в полной безопасности, пока пони щипал травку, а старик держал его за гриву. От большого дома он находился дальше, чем долетает стрела, изгороди могли бы сдержать сотню человек, но видно было, что за всю свою жизнь он никогда не боялся и не жил на спорной земле. Не боялся даже старик-наставник – наверняка раб, он вовсю посмеивался над нами. Что ж, поделом вам. После этого мое мнение об Агафокле изменилось в худшую сторону.
И все же было кое-что еще, на первый взгляд вроде бы ничего особенного. Но само собой, любые передвижения легиона вызывают вопросы, а гражданские квохчут, как куры, когда впадают в панику. Ну мы знали, что в Галлии неспокойно – вот и все, что мы могли сказать. И все-таки, если бы за нами потянулись прочь из города, это было бы неприятно. Но все это поразило меня не так сильно, как один старик.
Мы сделали привал на полчаса, а он возвращался с поля – селянин, землепашец. На нем была пестрая соломенная шляпа, а на то, чтобы сделать согбенной спину, требуется больше десяти лет работы в поле.
– Двадцатый, – медленно произнес он, увидев кабана на нашей эмблеме, – Валерия Виктрикс. Добро пожаловать, братья!
И я сразу понял, что он служил. Я ответил ему уставным приветствием, задал вопрос, и его глаза вспыхнули.
– Марк Гост, – ответил он. – Был центурионом третьей когорты Второго легиона двадцать лет назад. – Он отвел в сторону ткань туники, чтобы показать мне шрам, оставшийся на месте зашитой раны.
– Это случилось в бою с валлийскими племенами, – объяснил он. – Сражаться они умеют. После этого мне дали мою землю. Но я еще помню вкус черных бобов из шлема, – и он засмеялся дребезжащим старческим смехом.
– Ну я бы не стал о них сожалеть. А у вас здесь славный уголок.
Уголок был правда славный.
Старик обвел взглядом свои поля. В тот момент из хижины вышла женщина с девчонкой-подростком, и двое новобранцев попросили у нее воды.
– Да, – согласился старик, – уголок хоть и маленький, но славный, и сыновья у меня сильные. Их двое, сейчас на верхнем поле. Надолго у вас привал, центурион? Хотел бы я, чтобы до моей смерти мои сыновья еще увидели орлов.
– Ненадолго, – ответил я. – Мы, собственно говоря, идем к побережью. Похоже, мы нужны в Галлии.
– А, вы нужны в Галлии! Но вы ведь вернетесь?
– На все воля Цезаря, – сказал я. – Вы же знаете, что такое приказ, центурион.
Он снова посмотрел на орлов.
– Да, – подтвердил он, – я знаю, что такое приказ. Валерия Виктрикс, оплот северо-запада. И вы движетесь маршем к кораблям… о, не смотрите так на меня, центурион, я тоже был центурионом. Война должна быть поистине великой, чтобы из-за нее отозвали легион Валерия Виктрикс из Британии.
– Мы слышали как раз о такой войне, – сказал я, потому что и он служил под орлами.
Он пару раз кивнул старческой головой.
– Да, в самом деле великая война. Превосходящая войны Феодосия, ибо Двадцатый легион он на них не призывал. Ну я все еще способен владеть мечом.
Мне хотелось возразить, что меч ему ни к чему, ведь есть хижина и поля, и девчонка-подросток. Но я поглядел на него, и слова застряли у меня в горле. Он снова кивнул.
– Когда уходят орлы, падения Британии не миновать, – еле слышно произнес он. – Будь я на двадцать лет помоложе, вернулся бы во Второй – жаркие были бы схватки. Или, может, в Шестой, в Эборак. Шестой если и отзовут, то в последнюю очередь. А так я умру здесь вместе с сыновьями. – Он выпрямился. – Аве, центурион легиона Валерия Виктрикс, и прощай.
– Аве, центурион Марк Гост, – ответил я, и в этот момент подняли орлов.
Я знаю, что он смотрел нам вслед, пока мы не скрылись из виду, хотя я опять не оглядывался. Да, он был стариком, а старикам многое мерещится, но все равно я радовался, что его слов не слышал Агафокл.
Потому что мне казалось, что Агафокл вечно крутится поблизости, и я в самом деле страшно устал от его компании, его кашля и того, что он называл своей философией. Этот поход не пошел ему на пользу – он стал еще костлявее, чем обычно, его щеки горели, но говорливости в нем не убавилось. Он то и дело указывал мне на мелочи, которые сам я не заметил бы: где пашня оставлена под паром или где на доме или амбаре еще видны следы старых пожаров. Клянусь Геркулесом! Как будто достаточно кому-то один год не посеять пшеницу, и империя падет! Но он указывал и многозначительно кивал. И говорил, говорил – все о государствах и законах, которые были у них в Греции еще задолго до основания Рима. Вообще-то я никогда не обсуждаю с человеком дела его предков, ни к чему хорошему это не приводит. Но ему однажды сказал, чтобы заставить замолчать, что мне известно об Афинах. Один из моих друзей однажды квартировал там и говорил, что для столицы провинции игры там вполне приличные. Услышав это, Агафокл сверкнул глазами и что-то пробурчал на родном языке.