Тем не менее, даже несмотря на выдающуюся эффективность, предмет особой гордости Государства, любая массовая эвакуация неизбежно оказывается сложным и утомительным предприятием. Лейтенант, стоящий на посту у дорожной развилки, убедился в этом на своем опыте: он был молод, отменно здоров, но напряжение начинало сказываться на нем, хотя он ни за что не признался бы в этом. Поначалу он немного нервничал – слегка нервничал и очень беспокоился о том, чтобы все шло согласно планам. Ведь это же важный пост – последняя развилка перед границей. Дорога, конечно, второстепенная, на магистралях и в портах погрузки хлопот гораздо больше, но тем не менее не просто развилка, а последняя из них. Он не льстил себя надеждой, что такой пост достоин награды – они достанутся большим шишкам. Но все-таки он ожидал многотысячной эвакуации и знал цифры назубок. Всего лишь действовать согласно плану – легко сказать! Может, для гражданского и сойдет, а офицер есть офицер. Сумеет ли он проявить себя в достаточной мере офицером, не станет ли посмешищем на глазах у подчиненных? А вдруг ввиду какой-нибудь ужасной непредвиденной случайности на его дороге образуется пробка из убегающих людей и Штабу придется прислать кого-нибудь, чтобы разобраться? Сама мысль об этом внушала страх.
Ему не составляло труда представить, как это может случиться, – в детстве он обладал живым воображением. Он слышал обращенные к нему слова штабного офицера, перед которым стоял навытяжку, глядя перед собой. Первый же важный приказ – и сразу черная метка в личном деле! Да, всего лишь работа полицейского, но это не имеет значения: гражданин Государства, член Партии неизменно должен соответствовать всем требованиям. А для того, кто им не соответствует, не остается в жизни ничего. У него пересохло в горле, движения стали резковатыми, пока он отдавал последние распоряжения и уже видел, как первые черные точки приближаются к развилке.
Будь у него время, сейчас он мог бы даже посмеяться, вспоминая об этом. И даже позволить себе припомнить, как старый Франц, его ординарец, в то первое утро пытался подлить коньяку ему в кофе. «Зябкое утро, лейтенант», – но в глазах Франца застыл вопрос. От коньяка он, разумеется, отказался, вдобавок как следует отчитал Франца. Новое Государство опиралось не на тевтонскую отвагу, а на расовую ценность и доблесть его граждан. Устроенный Францу разнос помог: голос зазвучал тверже, сердце застучало яростнее. Но Франц, старый вояка, был невозмутим. Как это он потом сказал? «Лейтенанту не стоит беспокоиться. Гражданские всегда были стадом, вопрос лишь в том, чтобы согнать его». Само собой, неуместно высказывать подобные замечания своему лейтенанту, однако оно помогло ему привести мысли в порядок и слегка отрезвило. Да, такие ординарцы, как Франц, имеют ценность, как только освоишь умение ставить их на место.
И тут они приблизились – медленно, беспорядочно, не по-солдатски. Он не мог вспомнить, кто стал первым. Как ни странно, не мог, хотя был уверен, что запомнит. Может, еле бредущее семейство с испуганно глазеющими на него детьми, а может, один из длиннобородых стариков с горящими глазами. Но по прошествии трех дней все лица смешались в памяти. Как и сказал Франц, они превратились в стадо гражданских лиц, стадо, которое надо собрать и не давать останавливаться, день и ночь гнать его вперед, к границе. Они шли и рыдали. Когда рыдания становились слишком громкими, принимались меры, но рано или поздно вопли слышались вновь. Они раздавались вдалеке на дороге и угасали по мере приближения к посту. Казалось, рыдания рвутся вопреки их воле – как треск дерева, которое рубят, как шорох пшеницы между жерновами. Поначалу он пытался полностью прекратить их, а теперь уже не обращал внимания. Однако много – очень много – было и тех, кто не рыдал.
Поначалу было интересно подмечать, сколько здесь собрано разных типажей. Он и не подозревал, что Проклятый народ настолько разнообразен – у каждого есть свои мысленные образы, подкрепленные изображениями в газетах. Но увидеть их воочию – другое дело. Изображения в газетах они совсем не напоминали. Были высокими и низкорослыми, пухлыми и худыми, черноволосыми, блондинами и рыжими. Даже под слоем пыли было очевидно, что одни из них богаты, другие бедны, одни задумчивы, другие деятельны. В сущности, зачастую по виду их было не отличить от всех остальных. Но это не его дело, а его дело – следить, чтобы они двигались дальше. И все-таки поначалу потрясения были неизбежны.
Пожалуй, удивительнее всего оказалось то, что выглядели они настолько заурядной, неотъемлемой частью повседневности. Скорее всего, потому, что были привычным зрелищем, вряд ли дело заключалось в чем-то большем. Но под слоем пыли и пота удавалось разглядеть лицо. И оно вызывало невольную мысль: почему? Что делает этот малый здесь, вдали от места, где живет? Почему, ради всего святого, он бредет по этой дороге? Довольным он не выглядит. А потом разум брал мысли под контроль, воспоминания возвращались. Но те же мысли являлись вновь и вновь самовольно, не подчиняясь приказам разума.
Он увидел лишь несколько знакомых лиц. И неудивительно, ведь он прибыл с юга. Точно видел Вилли Шнайдера – на второй день, сильно запыленного. Когда он был совсем еще мальчишкой, то играл с Вилли у него в саду, и пока они играли, из открытого окна долетали обрывки фортепианных фраз и чистый, журчащий ручейком голос матери Вилли. Не мощный голос, не для Брунгильды, но в самый раз для lieder и безусловно красивый. Она пела у себя дома, странно вспоминать. Конечно, ее муж не принадлежал к их числу – он был советником. И без лишних слов ясно, что все это происходило задолго до открытия, позволяющего выявлять даже малейшую примесь этой крови. А они с Вилли дружили – да, даже в первый год школьной учебы или еще дольше. Оба собирались убежать из дома и стать ковбоями, у них был свой тайный пароль. Само собой, потом все изменилось.
Вызвав ужас, его пронзила мысль, что Вилли заговорит с ним – вспомнит тепло летнего воздуха, запах лип и те нежные годы. Но Вилли не стал. Их взгляды на миг встретились, затем оба отвели глаза. Вилли помогал идти какой-то старухе, которая сварливо бормотала и ковыляла, словно кошка с больными лапами. Оба были покрыты пылью, старуха шла медленно. Мать Вилли шагала торопливо, и ее голос не был ни надтреснутым, ни сварливым. После игр она угощала их обоих булочками с кремом, смеялась и размахивала руками, одетая в ярко-зеленое платье. Думать о Вилли Шнайдере было непозволительно.
Из близких знакомых попался он один, но были и другие узнаваемые лица. Прошла хозяйка газетного киоска, бойкий невысокий официант из летнего отеля, таксист с косоглазием и известный кардиолог. Потом еще бывший ученый – его еще можно было узнать по сходству с его снимками – и примелькавшийся актер. Больше знакомых лиц не встречалось, и эти он увидел не в один и тот же день. Но и этого хватило. Он представить себе не мог таксиста с женой и детьми, из которых младший хромал. И удивился – почти так же, как удивился, заметив, что известный кардиолог бредет по дороге, как любой другой человек. А еще удивился, заметив, что ученого ведут под руки двое и что он не в своем уме.
И все это вперемешку с пылью – нескончаемым, удушливым облаком пыли, нескончаемым потоком. Пыль забивала горло и глаза, и смыть ее было трудно даже коньяком. Она оседала на бесконечных узлах и тюках, которые несли люди, – странных узлах, бугристых с обеих сторон, из них торчали то тикающие напольные часы, то пучок моркови. Оседала на тачках, которые толкали некоторые – тачках со скарбом, который как будто наугад выхватили из горящего дома. Пыль взметалась, кружилась вихрем, проникала повсюду и пребывала в вечном движении. Даже ночью, тьму которой рассекали мощные прожектора, превращая в яркий дневной свет, над дорогой по-прежнему висела мгла. Что же касается сна – ну спал он урывками, по паре часов после полуночи, когда и они спали, сбившись в кучи у дороги. Как Франц стаскивал с него сапоги, он почувствовал лишь в первую ночь.
Его подчиненные были превосходны, достойны восхищения и неутомимы. Разумеется, все благодаря Вождю и Государству, но и его заслуга в этом имелась. Они не давали людскому потоку остановиться ни на минуту. Демонстрировали новое предписанное отношение – не заслуженное порицание, а полную отчужденность, словно и не существовало никакого Проклятого народа. Естественно, время от времени они позволяли себе развлечься. Никто бы не стал винить их за это, некоторые случаи были уморительны. Попалась одна старуха с курицей, вылитый персонаж из комедии. Конечно же, не следовало позволять ей оставить курицу себе. Надо было отобрать ее на пункте досмотра. Но как же комично она выглядела, вцепившись в хвост квохчущей несушке, со слезами в три ручья.
Да, отношение его подчиненных определенно следовало отразить в рапорте. И музыкантам он намеревался посвятить отдельный абзац – они были неутомимы. И несмотря на пыль и зной, непрерывно играли предписанные произведения. Оставалось надеяться, что эти мелодии проникнут в сердце Проклятого народа, чтобы вечно служить напоминанием и предостережением. Особенно если им известны слова этих песен. Но насчет таких людей трудно утверждать наверняка.
Штабные машины приезжали четыре раза в первое утро, и однажды прибыл генерал. Лейтенант нервничал из-за этих приездов, но нареканий не было. После этого его оставили в покое, только наведывались изредка – видимо, это означало, что он справляется с порученной работой. Однажды дорога даже почти опустела на несколько минут – он пропускал поток быстрее, чем на пункте досмотра. Эта мысль мелькнула у него в голове, но он сохранял спокойствие, и вскоре дорога вновь была запружена.
Что касается потерь, точные цифры в голове он не держал, но они были незначительными. Пара сердечных приступов – в том числе у человека, который раньше был судьей, по крайней мере так говорили другие. Неприятный, но ценный опыт – видеть, как становится безжизненным такое лицо. Он заставил себя смотреть на умирающего, надо же закаляться. Труп хотели унести, но им, конечно, не разрешили. С рожающими женщинами обходились соответственно, помочь им все равно было нечем. Но ради приличия он настоял на ширме, и Франц очень ловко соо