рудил ее. Лишь двое из них умерли, остальные направились дальше – поразительно живучий народ. Потом еще казнили пятерых, в том числе человека, который внезапно сошел с ума, зарычал и заметался. Вот это было неприятно – на секунду весь поток остановился. Но его подчиненные среагировали мгновенно, и сам он действовал быстро. Остальные просто слишком тормозили движение, и добавить о них нечего.
И вот теперь все уже заканчивалось, скоро отечество будет свободным. Свободным, как никогда, ибо без Проклятого народа оно станет отличаться от любой другой страны мира. Они ушли – со своими книгами, музыкой, лживой, иллюзорной наукой и быстротой мысли. Они ушли, все эти люди вроде Вилли Шнайдера и его матери, которая столько времени посвящала болтовне и дружелюбию. Они ушли, эти своевольные люди, которые держались сообща и вместе с тем так своевольно поддерживали неопытных новичков. Люди, которые торговались из-за грошей, и другие, которые отдавали, – работодатели, лицедеи, философы, первооткрыватели: все они ушли. Да, и вместе с ними их рабская религия, религия слабых и смиренных, религия, которая сражалась так ожесточенно и вместе с тем ставила пророка выше воина.
Теперь, когда они ушли, можно быть цельным человеком – без их сомнений, иронии, горького, самообличительного смеха, их меланхолии, глубокой, как колодец, их нескончаемых стремлений к тому, чего нельзя пощупать. Можно быть твердым, мужественным и непоколебимым, мужественным и великим, как давние боги-громовержцы. Так говорил Вождь, а значит, это правда. А страны, которые малодушно приняли их, будут развращены теплой женственностью и иронией, стремлением к покою и поисками неосязаемого. Но отечество выстоит, слушая биение собственного сердца – или даже не слушая, а стоя, словно гордый свирепый зверь, идеальный живой механизм. Рожать детей, побеждать других, с честью умирать в бою – вот цель человека. Долгое время она оставалась забытой, но Вождь напомнил о ней. И естественно, она недостижима полностью в присутствии этих людей, ведь у них совсем другие идеалы.
Лейтенант старательно думал обо всем этом, потому что так было правильно. Эти слова вливали ему в уши до тех пор, пока они не заполнили разум. Но вместе с тем он понимал, что очень устал, а пыль все еще поднимается над дорогой. Теперь они приходили группами и стайками, последние из отставших, а не сплошным людским потоком. День выдался жарким – не по сезону жарким. Ему больше не хотелось коньяку, от одной мысли о нем подступала тошнота. Хотелось кружку пива, ледяного пива, прохладного и темного, с шапкой пены, и расстегнуть воротник. Хотелось, чтобы все закончилось, можно было присесть и чтобы Франц стащил с него сапоги. Было бы только хоть немного попрохладнее и потише, хотя бы не выли эти отставшие или не взлетала бы пыль! Он вдруг заметил, что напевает себе под нос ради утешения рождественский гимн, и тот словно овевает его слабой прохладой.
Ночь тиха, ночь свята,
Озарилась высота…
Боги давних времен были мужественными и внушительными, но у них на юге до сих пор украшают елку и радуются. Называй это хоть обычаем, хоть как угодно, но он исходит из самого сердца. И поскольку это обычай отечества, он не может быть плохим. Ах, этот дивный хрусткий снежок на Рождество, поздравления от друзей, ярко освещенная елка! Что ж, придет и Рождество. Может, к тому времени он женится, он часто об этом думал. Если да, они поставят елку: на юге молодые пары сентиментальны. Елку и маленький вертеп под ней, со скотом и младенцем. У него на родине с любовью вырезают фигурки из дерева – мысли о них приносили покой и прохладу. В прежние времена он всегда делился с Вилли Шнайдером миндальным кексом, зная, что у Вилли другие праздники, но это был просто дружеский жест. Об этом придется забыть. Нельзя было отдавать Вилли часть своего миндального кекса – что имеет значение, так это елка, елка и крошечные свечки, запах свежей хвои и чистая, морозная свежесть дня. Они сохранят ее, он и его жена, сохранят и будут радоваться, и Вилли не станет заглядывать к ним в окно, каким бы ни было его лицо, старым или новым. Он вообще больше никогда не заглянет. Ибо теперь отечество освобождено после долгих лет.
Вот теперь пыль начала оседать, поток на дороге сократился до чахлой струйки. Лейтенант впервые смог задуматься о землях, куда течет эта струйка, – голодных землях, как писали газеты, несмотря на все бахвальство. Дорога прямо туда и вела, за холм, и трудно было сказать, что там. Но они рассеются не только там, но и по многим другим землям. Конечно, несравнимое положение – и все равно, должно быть, странное это ощущение. Да, странно начинать заново, не имея ничего, кроме одежды на тебе и того, что увез в тачке, если она у тебя была. Непрошеной гостьей на миг явилась мысль: «Народ, способный вынести такое, наверняка велик». Но ведь они Проклятый народ, не следовало допускать подобные мысли.
Он вздохнул и вернулся к своим обязанностям. И впрямь удивительно – даже на третий день такой порядок, такая точность. Есть чем гордиться, есть что запомнить надолго. Вождь, несомненно, упомянет об этом в речах. Те, кто приближался сейчас, были последними из отставших, самыми слабыми из них, но двигались поспешно, как сильные. И пыль уже не висела облаком, а оседала медленно, но верно.
Он никак не мог вспомнить, когда в последний раз ел. Но это не имело значения, ибо солнце уже быстро заходило, наливаясь теплым багрянцем. Еще час, и все кончится, и он сможет отдохнуть, расстегнуть воротник, глотнуть пива. На дороге уже не было никого – совсем никого. Он твердо стоял на посту, – олицетворение офицера, хоть и несколько запыленное, – но чувствовал, что у него слипаются глаза. Никого на дороге – никого уже целых пять минут… восемь… десять.
Его разбудил голос Франца над ухом – должно быть, он уснул стоя. Он слышал, что такое случается с солдатами на марше, и теперь загордился, что и с ним произошло то же самое. А на дороге возникла небольшая заминка, и он направился туда, держась прямо и пытаясь прочистить горло.
Группа была самой обычной, за последние три дня он повидал десятки таких: пожилой мужчина, молодая женщина и, само собой, ребенок у нее на руках. Никаких сомнений – у мужчины характерные черты лица, у женщины влажные глаза. А ребенок – просто запеленутый сверток. Надо было им выйти пораньше, вот глупые, и мужчина вполне еще крепкий. Их пожитки выглядели как все пожитки бедняков.
Он остановился перед ними – прямой, с армейской выправкой.
– Так… – начал он. – Вы что, не знаете приказ? С живностью нельзя. Вас что, не досматривали на дороге? – «А я буду выглядеть сущим болваном, подавая командованию рапорт о конфискации осла, – с раздражением подумал он. – С курами еще куда ни шло, но это уж слишком! О чем они думают там, на пункте досмотра? Ну да, они тоже устали, но это же моя обязанность». Он подпустил резкости в голос – пришлось, ведь они так по-дурацки глазели на него. – Ну что? Отвечайте! Вы что, не понимаете, что с вами говорит офицер?
– Мы проделали долгий путь, – тихо произнес мужчина. – Мы слышали, что ребенку грозит опасность. Вот и пошли. Можно нам пройти?
Голос был учтивым, глаза – огромными и темными, лицо – усталым и осунувшимся. Подобно крестьянину, он опирался на посох. Женщина молчала, и было ясно, что она ничего не скажет. Она сидела на спине серого осла, и ребенок у нее на руках тоже молчал, хотя и ворочался.
Лейтенант пытался быстро осмыслить положение. Эти все-таки последние. Но в голове гудело, мысли путались, язык не слушался. Это усталость. Лейтенанту отдать приказ – пара пустяков. Он услышал, как непринужденным тоном произносит:
– Вас только трое?
– Больше никого, – ответил мужчина и с неподдельным простодушием уставился на него. – Но мы слышали, ребенку грозит опасность. Так что больше нам оставаться нельзя. Мы никак не можем остаться.
– Да уж, – отозвался лейтенант и повторил, – да уж.
– Да, – продолжал мужчина. – Но с нами все обойдется, нам уже случалось бывать в изгнании. – Он говорил терпеливо и вместе с тем довольно убедительно. Не дождавшись ответа от лейтенанта, мужчина взялся свободной рукой за поводья серого осла. Тот сделал шаг вперед, и младенец завозился в пеленках. Лейтенант обернулся и на этот раз увидел лицо ребенка и его руки, которые тот поворачивал ладошками в сторону алого заката.
– Если лейтенант пожелает… – послышался нетерпеливый голос капрала-северянина.
– Лейтенант не пожелает, – перебил лейтенант и кивнул мужчине. – Можете пройти.
– Но лейтенант… – вмешался капрал.
– Свинья! Пес! – выпалил лейтенант, у которого словно что-то щелкнуло в мозгу. – Мы что, должны нарушить планы Вождя из-за единственного серого осла? В приказе сказано – всех вон из страны до заката. Пропустите их. Утром жду вас с рапортом, капрал.
Он повернулся на каблуках и направился прямиком к хижине в поле, не оглядываясь. Ординарец Франц, явившись немного погодя, застал его сидящим на стуле.
– Если бы лейтенант изволил выпить коньяку… – почтительно заговорил Франц.
– Лейтенант выпил уже достаточно, – хриплым от пыли голосом перебил он. – Мои приказы исполнены?
– Да, лейтенант.
– Они ушли – те, самые последние?
– Да, лейтенант.
– И не оглянулись?
– Нет, лейтенант.
Некоторое время лейтенант молчал, и Франц занялся сапогами. Потом заговорил:
– Лейтенанту следовало бы поспать. Мы выполнили приказы. И теперь все они ушли.
– Да, – кивнул лейтенант и вдруг увидел их вновь – все множество, рассеянное по разным странам – тех, кто прошел мимо него по дороге, тех, кто ждал посадки в портах. Их было очень много, чего он и ожидал. Но они оказались не настолько рассеянными, как он думал. Они не были рассеяны, как ему казалось, ибо зримым бременем каждого был стыд. Не их стыд, хоть они и несли его, – этот стыд принадлежал земле, изгнавшей их, его родной земле. Он видел, как тот растет и ширится, словно чернильная клякса, стыд его страны, распространившийся по всему миру.