Дьявол и Дэниэл Уэбстер — страница 63 из 75

– Счастливо, Дэн, до свиданья. И не будем огорчаться.

– Не будем. – Мы пожали друг другу руки.

Провожать ее на улицу не имело смысла, кроме того, мне надо было позвонить в контору. Но прежде чем позвонить, я выглянул в окно – Салли как раз садилась в такси. Когда человек не знает, что ты на него смотришь, он выглядит как-то по-другому. Я представлял себе, какой ее видят остальные: уже не молодая, не та Салли, на которой я женился, и даже не та, с которой мы беседовали всю ночь в остывшем доме. Милая замужняя женщина, которая живет в Монтклере, жена врача; милая женщина приехала за покупками в новой весенней шляпке, с проездным билетом в сумочке. У нее была беда в жизни, но она справилась. И перед тем как уехать на поезде, она сядет на станции на высокий табурет и выпьет содовой с мороженым и шоколадом – а может быть, теперь она туда не заходит. В сумочке у нее полно вещиц, но я не знаю, каких именно, и от каких замков у нее ключи. А если она будет умирать, меня вызовут, потому что таков этикет. То же самое, если умирать буду я. У нас что-то было, и мы потеряли, как она выразилась, – и осталось только это.

Теперь она – просто милая миссис Макконеги. Но только не для меня. И все же к прошлому вернуться нельзя. Даже в Медоуфилд нельзя вернуться – наш дом снесли, а построили многоквартирный.

Вот почему мне хотелось с тобой поговорить. Я не жалуюсь, и я не из тех, у кого шалят нервы. Я просто хочу понять… хочу разобраться. И порой это вертится, вертится в голове. Ведь хочется что-то сказать детям, особенно когда они подрастают. Да, я знаю, что мы им скажем. Но достаточно ли этого?

Когда у нас гостят Бад и Барбара, живем мы, в общем, дружно. Особенно с Барбарой – она очень тактичная и обожает близнецов. Теперь они подросли, и стало как-то легче. И все же время от времени происходит что-то такое, отчего задумываешься. Прошлым летом я взял Барбару с собой на яхте. Ей шестнадцать, и она очень славная девочка – не потому что она моя дочь. В этом возрасте дети часто бывают колючими, а она – нет.

Ну мы разговаривали, и, естественно, хочется знать, какие у твоего ребенка планы. Бад решил, что станет врачом, как Макконеги, и я не имею ничего против. Я спросил у Барбары, собирается ли она приобрести профессию, а она сказала, что, пожалуй, нет.

– В колледж-то я пойду, – сказала она, – и, может быть, несколько лет поработаю, ну как мама в свое время. Но никаких особых талантов у меня нет. Я могла бы себя обманывать, папа, но не хочу. Мое дело, наверно, быть женщиной – дом, дети.

– Ну что ж, по-моему, правильно, – сказал я с весьма отеческим чувством.

– Да, – ответила она. – Я люблю детей. Знаешь, я, наверно, выйду замуж пораньше – для опыта. С первого раза может не получиться, но кое-чему научишься. А со временем найдешь того, с кем можно связать жизнь.

– Так вот как теперь у современных молодых женщин? – сказал я.

– Ну конечно. Почти все девочки так считают – мы обсуждали в школе. Конечно, иногда это получается совсем не скоро. Как у мамы Элен Гастингс. В прошлом году она вышла замуж в четвертый раз – но какой же он симпатичный! Когда я была у Элен в гостях, он всех нас повел на утренник – мы просто помирали. Он, конечно, граф, и у него потрясающий акцент. Не знаю, хотела ли бы я за графа – но забавно, наверно, когда у тебя на носовых платках маленькие короны, как у мамы Элен. Что с тобой, папа? Ты шокирован?

– Не льстите себе, мадемуазель. Меня пытались шокировать профессионалы, – сказал я. – Нет, я просто задумался. Что, если бы… если бы мы с твоей мамой не разошлись? Как бы тогда ты на это смотрела?

– Но вы ведь разошлись, правда? – сказала она без всякой обиды, совершенно спокойно. – Понимаешь, теперь почти все расходятся. Не волнуйся, папа. Мы с Бадом все понимаем – боже мой, мы уже большие! Конечно, если бы вы жили с мамой, – с готовностью согласилась она, – я думаю, это было бы очень мило. Но тогда у нас не было бы Мака, он знаешь какой симпатичный? – а у тебя не было бы Лайзы и близнецов. И потом, ведь все у нас устроилось? Нет, конечно, я совсем не против, чтобы получилось с первого раза, если будет не очень нудно и мрачно. Но надо смотреть на жизнь трезво, ты же понимаешь?

– Смотреть трезво! – сказал я. – Черт возьми, Барбара!

И запнулся – что тут надо говорить?

Такая вот получается история, и, если у тебя есть готовая шпаргалка, – подкинь мне. Так мало людей, с которыми можно поговорить, – вот в чем беда. Нет, все очень милы, но это не совсем то, что надо. А если чересчур задумываешься, начинаешь ударять по коктейлям. И это слишком большая роскошь – пьяницей я никогда не был.

Единственный вопрос – когда это может кончиться и кончится ли? Вот единственное, что меня пугает.

Тебе это может показаться глупостью. Но я видел других людей… возьми ту же миссис Гастингс из рассказа Барбары. Или моего пожилого приятеля в клубе. Неужели он начал с того, что хотел четыре раза жениться? Про себя я знаю, что не хотел, – я не из той породы, ты ведь знаешь.

И все-таки, допустим, ты встретил кого-то, кто относится к тебе как к человеку. И не считает, допустим, что ты туповат, если про «Американ Кэн Ко» знаешь больше, чем о том, кто что нарисовал. И допустим даже, этот кто-то намного младше тебя. В конце концов не это главное. Я ведь не донжуан. О разводе или о чем-нибудь подобном мы с Лайзой не думаем. Естественно, каждый живет своей жизнью – но с кем-то ведь надо поговорить? Конечно, таким человеком могла быть Салли. Моя вина. Но и Морин, понимаешь, это не просто что-то там из кордебалета. У нее свой, сольный номер. И когда узнаешь ее поближе, она в самом деле очень умненькая девочка.

В городе повсюду[50]

I

Я люблю его, и зимой, и летом. Но, пожалуй, больше всего люблю в разгар жары, когда на время включают пожарные колонки и ребятня бегает в брызгах воды. Именно тогда шум продолжается еще долго после наступления двенадцати, и, если выглянуть в окно, увидишь мужчину в рубашке с коротким рукавом, а рядом с ним – его толстую жену: посиживают перед магазином на кухонных стульях. Знаю, так не должно быть, но Нью-Йорк нравится мне таким.

Нет, родился я в Бруклине, но мало что помню из тех времен. Прежде чем я успел запомнить что-нибудь, мы переселились в Ист-Сайд. Отец был часовщиком – наверное, отсюда мое пристрастие к починке вещей. Он работал в «Логане» в начале Четырнадцатой, и я помню, как был разочарован, узнав, что ему принадлежит далеко не весь магазин. Он был швейцарцем, мама – ирландкой, так что во мне две разных стороны. Обычно они неплохо ладят, но порой ссорятся.

Теперь-то я знаю, что моего старика постигли разочарования, но в детстве этого не понимал. Он постоянно заводил разговоры о славном домике за городом, с курами, но так его и не завел. Один или два раза еще до моего рождения, а я появился довольно поздно, он пытался обосноваться в городке поменьше. Но всякий раз что-нибудь да случалось, и он возвращался в большой город. В сущности, он был не против, но считал неправильным растить тут детей. А мама всегда говорила, что это ее забота. И она успешно справлялась с нашим воспитанием и расцеловала меня в обе щеки, когда я получил серебряную медаль за чистописание в школе святого Алоизия. Я так и не сказал ей, что медаль мне досталась только потому, что я пообещал Джерри Тулу сделать из него котлету, если он пролезет вперед меня. Призы всегда получал он, и я решил, что пришло время принести один из них к нам домой и показать всем. Мой старик сделал для медали деревянную коробочку и вырезал на крышке мои инициалы. Времени у него ушло немало, работал он медленно, однако очень тщательно и остался очень доволен. Как и я.

Наверное, я не умею рассказывать истории, потому что, когда вдумываюсь, в голове все перемешивается. Когда спрашивают, каким был в те времена город, – что тут ответишь? Я, конечно, помню и трамваи на конной тяге, и газовые фонари на улицах, и путаницу проводов над головой, как безумную паутину, и большие белые фургоны. Но если задуматься, уже не знаешь, точно ты помнишь или нет. Мой отец носил пышные седые усы, похожие на крылья, и всегда надевал шляпу-котелок, отправляясь на работу. Он был круглее нынешних котелков, я узнал бы его из миллиона, но таких больше не делают. А когда мама пекла что-нибудь, по всему дому разносился чистый и свежий хлебный запах. Первый полицейский, которого я увидел в жизни, стоял под газовым фонарем и вертел дубинку перед животом. Мы называли его «мистер Райан», я считал его самым большим и великим человеком в мире. Да уж, такое не забывается. И это, и поливальные повозки, и бурые дни на улицах, и старая продавщица горячих каштанов со щеками красными, как яблоки, и зимний вечер под надземкой, когда лошади поскальзывались на льду.

Все-таки тогда город был не так велик. Помню время, когда «Утюг», небоскреб Флэтайрон, был самым большим, и приезжие покупали открытки с ним точно так же, как сейчас с Эмпайр-стейт-билдингом. Он вырос так, что мы почти не заметили, – устремился в небо. Никто не принимал решений на его счет, а он тянулся, как растущий парнишка, и вот вымахал. Я имею в виду город – да, город. Помню, как в дом вваливались мои рослые смеющиеся дяди-ирландцы, как передавали маму друг другу и целовали до тех пор, пока она не начинала раздавать им оплеухи. Для них она всегда была малышкой Кэти и птичкой, хотя принимала непосредственное участие в воспитании большинства братьев. Помню, как дядя Элли поступил в пожарную охрану и, чуть не лопаясь от гордости, пришел показаться нам в новенькой форме. Он был хорошо сложен, его каска выглядела внушительно. Он погиб во время большого пожара на верхнем этаже в одном из домов швейного квартала в тот год, когда мне исполнилось шестнадцать. Вся стена рухнула, словно камень, и тела достали из-под завалов лишь через два дня.

И все-таки им троим устроили похороны за счет пожарной части, и об этом написали во всех газетах. По-моему, от этого убитой горем маме только стало тяжелее – он был ее любимым братом. Я ехал вместе с ней в экипаже, и она сидела прямая, как палка, в новой траурной одежде. Потом она велела мне собрать газетные вырезки, и лишь ночью я услышал, как она плачет. Этот плач до сих пор отдается у меня в ушах, хотя прошло уже много лет.

Мой старик и дяди были вежливы друг с другом, но не слишком ладили. Отец любил посидеть после ужина на крыльце, покуривая большую трубку с серебряной крышкой и почитывая вечернюю газету. Человеком он был тихим, а когда приходили мои дяди, излучающие жизнь и веселье, слов у него находилось еще меньше, чем обычно, хотя он всякий раз посылал на угол за пивом. В доме он не держал ни капли виски, кроме как для медицинских целей, но любил паровое пиво от Шеффера, хотя я ни разу не видел, чтобы он пил его помногу. В тот день, когда он вернулся домой простуженным, мама приготовила ему тодди, но даже тогда он не стал пить. Мне было страшно видеть его в постели в дневное время, одетым в пижамную куртку с красной каймой. В детстве обычно не думаешь, что и твои родители могут заболеть или умереть. Это я помню. Но он выкарабкался и умер уже после того, как я женился.

Он любил Айлин, и она очень хорошо относилась к нему – это я буду помнить всегда. Обычно она называла его отец Вайсс и была разборчива в словах, а он всякий раз говорил: «Просто папа, mein liebliches Kind». И очень нежно гладил ее руку кончиками больших ловких пальцев. Это было уже после того, как не стало мамы, и вся ответственность легла на нас. Девочки делали, что могли, но конечно, к тому времени у них уже были свои семьи – у всех, кроме Нелли, а она не навещала его, если навещали остальные.

Сейчас это не считали бы зазорным – наверняка нет. Дети просят и умоляют, чтобы пойти в кино, а разве это не то же самое? Но для нас это было зазорным. Пожалуй, Нелли была моей любимой сестрой, похожей на дядей больше, чем мы, все остальные. Миловидной она не была, но в ней сидел черноволосый бесенок, и она первой из девочек выскочила замуж. До сих пор вижу, каким испуганным было ее лицо под фатой. Забавно для Нелли О’Мара, дикой ирландской розы. О’Мара – фамилия моего деда, она назвалась ею, когда сбежала со своим горе-пианистом и взялась показывать ноги публике. Как ни странно, отец особо не возражал – он придерживался европейских взглядов на театр. А мама была в ужасе, как и остальные девочки.

Я сам был в ужасе – из-за этого мне пришлось подраться с тремя парнями. А муж Нелли, Эд Мини, приходил и сидел на крыльце с таким видом, будто ему только что выдрали зуб, и все твердил, сколько всего он сделал для Нелли и как даже сейчас он хочет ее вернуть. Несомненно, человек он был хороший, но когда заводил разговоры, так и хотелось его пристрелить. Только когда у меня самого начались нелады, я понял, каково ему было.

Остальные девочки вышли замуж прилично и достойно – и Грейс, и Кэтлин, хотя о Карле Шумахере я никогда не был высокого мнения. Вечно он выглядел похожим на один из своих стейков из вырезки, но это дело Грейс, а не мое, а торговля мясом – хороший бизнес. Мы думали, что она могла бы найти себе кого-нибудь получше, но не знаю, как повернулось бы дело. Во время войны у него были неприятности, пока Карл-младший не погиб при Кантиньи. Наверное, он все неприятности забыл, но вряд ли забыл Карла-младшего. Они до сих пор держат снимок в гостиной, и форма теперь кажется странной. Но дела и у него, и у Джона Полларда – это муж Кэти – идут гораздо лучше, чем прежде. Между двумя семьями долгое время были трения из-за ножей для разделки мяса и салфеток с ирландскими кружевами. Ну Грейс всегда была прижимиста и делала все, лишь бы принизить Джона Полларда. Но вот приспичило ему стать директором у Ван Твиллера за шесть месяцев до того, как его отправили в отставку – видел я его кабинет. Он был из упорных, кто добивается своего, и не назначить его на этот пост не могли, хотя и пытались. Теперь у него есть благодарность в рамке, и она для него немало значит. Я знаю это, потому что он время от времени поглядывает на нее. Их младший учительствует в Хантере, и они этим очень гордятся.

II

Не могу сказать, что жилось мне плохо, хотя и не так, как я рассчитывал. Вот если бы я объединился с дядей Мартином – он всегда был умным малым! А я, так сказать, его любимцем. Но я терпеть не мог политическую канитель, даже когда он пробивался в районную администрацию. Думаю, он мог бы далеко пойти, но в муниципалитете выбрал не ту сторону. Это была непростительная ошибка. Потом, позднее, у него начались трудности – ну присяжные высказались против в ходе обоих процессов. Но эта история облетела все газеты, а такое прилипает к человеку надолго. Мой умный, сдержанный дядя! Я всегда помню, как он чуть пренебрежительно относился к остальным – казалось, он немного выпил, чтобы выглядеть дружелюбным, хотя на самом деле он не такой. А потом на суде он был уже стариком с брыластым лицом и сединами, и отвечал так же умно и сдержанно, как всегда, но благоприятного впечатления не производил. Потому что времена изменились, вот и все, но, с другой стороны, разве он мог действовать иначе? Это же было у него в крови – стремление выдвинуться всеми доступными ему средствами и вдобавок тащить за собой семью. Но я рад, что меня это не интересовало – хотя он помог мне занять первую должность.

Ну так вот, я был молод и силен, хоть вроде и не подумаешь. Собирался было пойти в полицию, когда вдруг подвернулась работа. Мой старик хотел, чтобы я пошел в бизнес по его стопам. Но я не горел желанием целыми днями копаться в мелких колесиках и пружинках, воткнув в глаз лупу. В те времена строили подземку – вот так я и начал. Для того времени платили неплохо, а я подумывал жениться на Айлин.

Удивительно, чем оборачивается работа в жизни человека. Ходишь себе по городу – знаю я, как это. Но я-то боˊльшую часть жизни проработал в самом низу. Об этом задумываешься нечасто – работа есть работа, где бы она ни происходила. Но если бы не тысячи людей, имен которых никто и никогда не слышал, проводящих жизнь под землей, города не было бы вообще или город был бы совсем не таким, как есть. Временами я размышляю об этом в ночную смену, когда наверху все затихает. Они ложатся спать – да, даже богатые и надменные, – а мы работаем. Трудно объяснить так, чтобы было понятно. Видишь место на улице, где настелены доски, такси сбавляет скорость, начинаешь чертыхаться. А внизу – бригада рабочих и огни.

В каком-то смысле это повод для гордости – быть частью такого дела, по крайней мере иногда. Кажется, будто люди, которые просто ходят по улицам, совсем другие и ничего-то они не знают. Мне трудно это объяснить, я не знаю, как выразиться. Но я рад, что занимался тем, чем занимался, даже если это означает сначала разменную кассу, а потом пенсию. Как для нас с Мартой.

Айлин всегда ждала от меня большего и, может, правильно делала. Но для молодого мужчины в расцвете сил управлять бригадой – все, чего только можно пожелать. И, если он в чем-то ошибается, надо показать ему в чем. Но когда я узнал, что происходит, я переломал всю мебель в квартире. Так и сделал. Все равно она меня не боялась, а то бы я ее убил. А она стояла холодная и надменная, с тем же видом, как когда я впервые увидел ее, – с видом женщины, которую никто и пальцем не тронул. Он появился как квартирант, потому что у нас была свободная комната, не понадобившаяся для ребенка, – блеклый, ушлый человечишка. По какой-то странной причине я не злился на него – по-моему, он все это время только и старался что вести себя пристойно. Но она всегда была тщеславной, а детей у нас не было.

Ну что ж, сделал он деньги, и немалые, прежде чем умер. Миссис Лоринг Мастерс, большой дом на Лонг-Айленде, дети в лучших колледжах – кроме одного, который покончил с собой. Когда ее дочь вышла замуж, я видел фото в газете, и выглядела она точь-в-точь как Айлин. Я не желал ей зла – желал большого счастья. И ее матери не желал зла, но гадал, прикасался ли к ней все-таки тот человек. В нашей юности были моменты, когда мы лежали рядом, и ничего лучше я не мог себе представить. Я-то знаю, потому что мужчины такое не забывают. И для нее это было то же самое. Но она хотела другого.

Не знаю, как все это выразить, – если бы я знал! Как объяснить, каково это – возвращаться домой на тихую улицу после ночной смены, чтобы ни души вокруг, если не считать цокающей копытами лошадки молочника, а ты устал до мозга костей, но при этом доволен? Как объяснить, каково это, когда повторяется изо дня в день? Город разрастается, а этого не замечаешь, пока однажды не идешь в парк и вдруг видишь, что здания обступили его со всех сторон, точно изгородь. Помню, как я разговорился с дядей Мэтью. Он тридцать пять лет прослужил в полиции, вышел в отставку в чине инспектора: кому же знать, как не ему. Ну он разговорился о том, что перемен много, и говорил дребезжащим старческим голосом о том, что на конце полицейской дубинки не меньше закона, чем во многих кодексах. Но толком ничего не сказал.

Это мне напомнило, как я однажды ходил в «Проктор», когда Нелли указали на афише. У нее здорово получалось, и хоть я сгорал от стыда, но не удержался и захлопал. И зрителям она тоже нравилась – все знали, что она с Третьей авеню, то есть одна из них. С тех пор мне случалось выдавать ей размен в окошко, и она меня не узнавала. Никто и никогда не смотрит на человека в разменной кассе, никто не знает, есть ли у него лицо. С какой стати мне беспокоиться об этом? А я, сказать по правде, и не беспокоюсь. Только посмеиваюсь, когда время от времени кто-нибудь узнает меня и удивляется: «Ба, Эд!»

Удалось ли мне хоть что-то до вас донести? Скорее всего, нет. Я видел Тедди Рузвельта пареньком только что с войны, и зубы у него были точно такие же, как на снимках. Обменялся рукопожатием с Джоном Макгро – и видел внезапную, слепящую ярость на его лице, когда из толпы кто-то крикнул: «Маггси!» Видел в зоопарке, как мэр показывает своему мальчонке белых медведей, – он был в странной черной шляпе, его никто не тревожил. Но с чего начать и чем закончить? Помню, как Джон Поллард, этот грамотей, однажды рассказывал мне про какой-то город в Европе, где только начнешь рыть – а под городом руины другого, а под этими руинами еще, и так далее, и они никак не кончаются. Вот это под силу понять любому жителю Нью-Йорка. Это город Джимми Уокера и рабби Вайса, Ла Гуардия, Дж. П. Моргана и кардинала Спеллмана, нового сильного подающего «Янки» и Кэтрин Корнелл. Он принадлежит ремонтным мастерам из телефонной компании и куколкам с Парк-авеню, тому типу, который торгует вразнос расписанием бегов, мальчишкам-хористам из кафедрального собора и всем таксистам в их машинах. Так как же мне сказать, чей именно это город? А я хотел бы знать.

Ну так вот, был у меня друг Луис Джордан, который нанялся в домашнюю прислугу. Мне поначалу казалось, что для мужчины это не работа, а сам он мне нравился. Столкнулся я с ним первый раз у Джо, в то лето, когда Айлин ушла от меня: очень достойный малый, вот только падок на выпивку. Но ею от него не пахло, и по виду было незаметно – по крайней мере в то время. Богач, на которого он работал, на лето закрыл свой дом и оставил его под присмотром Луиса и его жены. Достойный малый, как я и сказал, с мягкими, пухлыми ладонями и лицом чуть ли не как у священника. А его жена была маленькой и худой, очень приличной, в черном. Когда мы познакомились поближе, он время от времени стал приглашать меня к себе: пропустить стаканчик. Слушайте, голубчик, вы в жизни не видывали такой кухонной плиты – хоть вола зажаривай. Ну мы выпивали, а его жена раскидывала карты на меня, очень деликатно и уважительно, ведь она знала, что у меня неприятности. И вокруг нас и над нами был большой, роскошный, внушительный дом с картинами, изысканной мебелью, но живыми в нем были только мы, как мыши в сыре.

Однажды теплым воскресным днем он провел меня по всему дому. Ванна там была из мрамора, хотя похожа на пыльный камень, и хозяин оставил двадцать костюмов в шкафу, а с собой увез другие: не нагишом же он ходил там, куда уехал. Странное у меня чувство вызвали все эти костюмы на вешалках. А когда мы вернулись в кухню, оказалось, что миссис Джордан дорвалась до бутылки с джином и вытянулась на полу в очень приличной позе, но неподвижная, как труп. После этого я понял, в чем его беда, как он понял мою. Следующей зимой мне довелось проходить мимо этого дома. Там была расстелена красная дорожка, к дверям подъезжали шикарные экипажи. Дверь открылась, и я увидел Луиса Джордана – одетый во фрак, он стоял, как часовой на посту, и впускал гостей, и какие-то юнцы помогали ему. Распрекрасно он выглядел, совсем не как тот малый без воротничка, с которым мы пили на кухне. А миссис Джордан наверняка тоже помогала принимать дам. Ну дело это давнее, и того дома уже нет.

III

Чудного я тоже насмотрелся, это уж точно. Высунул голову из люка и увидел шесть слонов: они вышагивали по Восьмой авеню, держа друг друга за хвосты. Просто их вели на цирковое представление в «Мэдисон-сквер-гарден», но увидишь такое – не захочешь, а всполошишься. Потом был еще бар, куда часто захаживали лилипуты. Названия не помню, но я завалился туда однажды ночью и решил, что спятил, когда ко мне обернулось столько крошечных лиц. Насмотрелся я и всякого другого. Видел, как рассыпали серпантин и рваную бумагу с высотных зданий, видел мельком лицо человека, которому устроили такой прием. Это лицо могло быть чье угодно, но оно казалось белым и ошеломленным. А через неделю никто бы и не вспомнил, как его звали.

Я часто ходил на спортивные матчи вместе с Мартой, и это тоже то еще было зрелище, когда начинались дополнительные иннинги, зрители сидели напряженные и на инфилде начинали расти тени. Ее брат год играл в «Джайентс», его прозвали Шведом Нансеном – рослый блондин с медлительным говором. В свое время подавать он мог наравне с лучшими, но ему больше нравилась работа в поле – странно для мужчины. Помню, как он выбил девятерых игроков «Кабс» в пяти иннингах и какой тогда рев стоял на трибунах. Но на следующий год его подвела рука, и тут уж ничего нельзя было поделать. Какое-то время он играл за Атланту – ему посоветовали пожить на юге, а потом забросил игру и занялся фермерством, и теперь каждое Рождество шлет нам ящик пекана. Но его рекорд все еще в учебниках, как и та игра, где он побил Александера. Я был бы рад снова повидаться с ним, ведь я всегда относился к нему с уважением, но теперь уже сомневаюсь, что мы еще свидимся.

Она была мне хорошей женой, Марта, и никогда не стыдилась мужчины, который зарабатывает ручным трудом, хоть про меня уже такое не скажешь. Одно время у нас завелись деньги, и это было и хорошо, и нет. Она отложила пятьсот долларов, и этот проныра Эйб Ливис посоветовал нам, что купить. Поначалу мне было не по себе в шикарной конторе, но скоро я понял, что мои деньги ничем не хуже, чем у других. И все же, хоть я ничью работу не осуждаю, по-моему, не дело это для мужчины – только и смотреть, как меняются цифры на доске. Какое-то время они думали, что мне везет, потому что те дни для них вообще не имели смысла. И я, сказать по правде, сам так думал. Мужчины в костюмах, сшитых на заказ, спрашивали у меня советов и следовали им. В то время они последовали бы и советам от коня, если бы конь выигрывал на рынке. Ну вот, было сорок тысяч долларов, а потом они превратились в ничто, так что можно сказать, что мне довелось побыть богачом. Отвлекает от работы – вот и все, что я могу сказать. Но все же мы купили котиковую шубу для Марты и стиральную машину.

Если я расскажу вам про Эйба Ливиса, значит, и он станет частью этой истории. Это был не человек, а резиновый мяч, скачущий вверх-вниз по тротуарам. Я повидал его тощим и жалким, аж сердце разрывалось, повидал и круглым, пухлым, с полными карманами сигар. Усмирить этого человека можно было лишь одним способом – убив его. Но как же он обожал запах и вкус большого города! За это я многое прощу. Нет, обожал он не мой город, а Пятую и Парк-авеню с богачами – большой сияющий магазин игрушек, где все выставлено на продажу. Его прямо-таки бодрила возможность заплатить долларов двадцать за пару театральных билетов и опоздать к началу. Но и это тоже одна из частей.

Так, теперь – те кварталы и места, которые я никогда толком не видал. Не так давно я навестил внучатого племянника Фрэнсиса. Окончил интернатуру, женился на еврейской девушке – хорошенькой умнице, и поселились они в квартире на Гранд-Конкорс. Выйдя от них, я прошел кварталов двадцать, и это было как в другом городе. Однако он не мог быть никаким другим. Не мог.

Не знаю, может, это из-за двух рек – хотя я знал капитана «Майкла Т. Маккиллана», хороший он был человек, объяснял, что его работа – заводить в доки большие, гордые лайнеры. Или, может, это из-за климата – ясной осени и слякотной зимы, жаркого лета и весны, которая является с полными тележками цветов и трогает до глубины души. Здоровый климат, как я всегда считал, хотя другие, возможно, иного мнения. Вот когда мы с Мартой только поженились, летом мы ненадолго уехали аж в Фар-Рокэуэй. Перемена обстановки, здоровью на пользу, но я заметил, что мы были рады вернуться туда, где все улицы знакомы. Не знаю, не могу сказать… мне трудно объяснить.

Ну так вот, еще старение. Но мы очень комфортно устроились. Многие уезжают – к примеру, во Флориду, а потом шлют оттуда открытки, расписывая, как прекрасно им живется. Нисколько не сомневаюсь, что так и есть, если им нравится, но не думаю, что от этого они стали выглядеть моложе. Один мой друг, голландец, ушел на пенсию, оставил свою гастрономию и поселился с внучкой в Уайт-Плейнс. Дом хорош, ничего не скажешь, и лужайку он содержит в полном порядке. С этим я его и поздравил. А он посмотрел на меня с горечью в глазах. «А как же, Эд, – сказал он, – все хорошо. Но нельзя же целыми днями стричь газон. Знаешь, бывают ночи, когда я проснусь и надеюсь услышать шум надземки. Но не слышу и понимаю, какой я старый. Эд, я бы десятку отдал, если бы сейчас вошла миссис Берк, ну та, дотошная, и заявила, что больше не станет мириться с таким обслуживанием». А потом пришла его внучка сказать, что ему пора вздремнуть, и хотя она была очень вежлива, я понял, что мне пора. Слава Богу, от этого я избавлен, ведь у нас ни ребят, ни котят.

В квартире прохладно, а если дует ветер, то и к нам задувает. И всегда есть на что посмотреть – то мальчишки гоняют мяч на улицах, кричат под фонарями летними вечерами, то такси остановится у дома напротив и выйдет молодая женщина с голыми руками. Тамошний швейцар Фил Келли – один из моих друзей, хотя родом он из Ольстера. Вот удивились бы там, в том доме, если бы знали, что мне про них известно. Я не про какие-нибудь гадости – просто странные обстоятельства, разные мелочи. Надеюсь, та симпатичная брюнеточка все-таки выйдет за молодого человека в очках. Он надежнее, чем другой, хоть тот и одевается лучше. Надо бы ей объяснить, да только вот как?

От дома моего детства не осталось ни следов, ни даже места. Как и от дома, где я жил с Айлин. А в прошлом году, когда я ездил на кладбище, мне понадобился час, чтобы найти могилу дяди Мартина, хотя ее содержат прилично и он был известным человеком.

Казалось бы, все это должно печалить, но нет, нисколько. В каком-то смысле даже удобно быть, как пыль в воздухе. Мне трудно объяснить, и все-таки я именно об этом. Прошлым летом я ходил на ярмарку – вот было зрелище, это уж точно. Толпы народу, горделивые строения со всех стран земли и горны, трубящие «В городе повсюду»!

Когда мы там побывали, шел день какого-то штата, приехал губернатор штата, и ему с сиренами расчищали дорогу. Какой это был штат, не помню, но разницы нет. И его встречали в цилиндрах, и все были сплошная любезность. А сама ярмарка его поглотила, и, если не считать приезжих из его штата, никто не знал, что он там, и никому дела не было. Вот так это и пришло мне в голову, пока я с усталыми ногами сидел на скамье, – так и пришло. Потому что все они проезжали мимо меня, богатые, важные и надменные, а впереди выли сирены. И все же это был не город, и когда ярмарка закончится, в городе еще останется много таких, кто ее даже не видел. Там было на что посмотреть, но эти люди и без ярмарки не скучали в жизни.

И так обстояло дело с большинством таких, как мы, и с самим городом. Потому что этот город – не мэры, не миллионеры и не президенты, хотя я как-то проходил мимо президентского дома и видел, как он заходит в дверь. Этот город – мой дядя Элли и мой дядя Мэтью, мой друг Луис Джордан и моя сестра Нелли О’Мара, мальчишки из моей компании и парни, погибшие под землей. Это скромные, только что поженившиеся пары, покупающие кольца с орехами в булочной на углу, и охранники, разгуливающие по музеям, пухлые коротышки и чистюли; это воры во время утренних облав и порядочные люди вроде моего отца, которые живут и умирают незамеченными. Город – вот это все, и луна в конце улице, где не ожидаешь увидеть луну.

Я сказал: «Марта, похоже, я устал», – и она отвела меня домой. А на следующий день, когда мне так и не полегчало, позвонила моему внучатому племяннику Фрэнсису. Он был очень добр ко мне, и хотя некоторые боятся больниц, это не про меня. Комната хорошая, солнечная, вернее, палата, и сестры очень внимательны к старику. Я лежу на спине и вижу со своего места реку.

Так что раз уж так вышло, я рад, что так вышло. Разве не глупо было бы уехать куда-нибудь в Уайт-Плейнс и умереть там? Едва ли в чужих местах умирать будет легко – человеку, который повидал то же, что и я. Мне известно, что есть и другие большие города. Дневная сиделка родом из Лондона, и мы говорили о нем.

Я родился в Бруклине, но потом мы переехали в Ист-Сайд. Я помню хлеб, испеченный моей матерью, и Эмпайр-стейт-билдинг, когда он был еще новеньким. Вы вот не помните Шведа Нансена, хотя его рекорд попал в книгу, а я помню. Не помните Мартина О’Мара, а он часть города. Не помните «Логан» на Четырнадцатой улице, а это был прекрасный большой магазин.

Когда город сотрут с лица земли, сбрасывая бомбы с самолетов в небе, останется огромный призрак. Когда он исчезнет, пусть лучше нахлынет море и затопит его, ибо подобного ему больше никогда не будет в человеческой истории.

Очарование