Настя с сомнением посмотрела на нее и, не выдержав, засмеялась:
— Глашка, ты что, перегрелась или креветок переела? Как я могу расследовать убийство годовалой давности, да еще одна. И под носом у полиции.
— Ничего я не объелась, — сердито насупилась Глаша, она терпеть не могла, когда над ней насмехались. — Ты сама сказала, что полиции этот старый висяк сто лет не нужен, как и пенсионеры эти. Кому до них дело есть? Они что, чиновники, депутаты, политики или бизнесмены известные? Они никто, поэтому землю рыть никто не будет. А в плане, как вести расследование, это уж ты сама решай. Кто у нас юрист — ты или я? Ты мне сама рассказывала, как твоя мама журналистские расследования проводит. Встречается с людьми, вопросы задает, ответы сопоставляет. Вот этим и займись. Пройди по квартирам, с соседями поговори. Да для начала с самой же Софьей.
— А что я им скажу? Почему я всем этим занимаюсь? — Против своей воли Настя чувствовала, что где-то глубоко внутри в ней зарождается азарт. Ей вдруг стало очень интересно действительно в одиночку найти разгадку этой странной тайны.
— Балда. — Аглая смотрела снисходительно, как будто это она была в их тандеме старшей. — У тебя же удостоверение есть, которое тебе твой Ветлицкий выдал. Будешь представляться сотрудником адвокатской конторы. Если кто-то спросит, туманно намекнешь, что есть некий человек, который подписал с вами договор. Но никто ничего не спросит. Людям на все наплевать. Уж поверь мне. Зато, когда ты найдешь убийцу, все поймут, чего ты на самом деле стоишь. Поняла?
— Поняла, — сказала Настя, и глаза ее заблестели. — Какая же ты молодец, Глашка. Это ты замечательно придумала. Только, чур, будешь мне помогать.
Глава третья
Сонину квартиру брат и его шеф покинули около семи часов вечера. Сначала разговаривали о будущей работе английских курсов в компании, потом гости пили чай, а Соня, разумеется, кофе. Затем как-то незаметно начали обсуждать современное искусство и даже поспорили немного, хоть и не до драки. После Феодосий Лаврецкий заварил свежего чаю себе и Денису, а Соня снова сварила кофе.
Они сидели бы и дальше, но Денису нужно было в ресторан — сегодня у него была вечерняя смена, а у его начальника не было никаких оснований оставаться.
После их ухода Соня вымыла чашки, переоделась в спальне в уютный мягкий махровый халат, невольно покраснела при воспоминании, как лежала голая на диване под этим самым халатом, укрытая заботливыми руками постороннего мужчины. Решила, что волноваться по поводу того, что уже произошло, глупо, тем более что все ее дальнейшие встречи с Лаврецким могли происходить только в виде случайных столкновений в коридоре его компании. Не его полета она птица.
Халат был привычным способом утешения, когда оно требовалось, конечно. В его пушистой махре было уютно прятаться от жизненного несовершенства, и это было именно то, в чем сейчас отчаянно нуждалась Соня.
За разговорами она было начала забывать об ужасах сегодняшнего дня, но сейчас, когда она осталась одна, непонятный страх поднимался изнутри, щекотал ноздри навязчивым запахом, который, как казалось Соне, проникал с лестничной клетки, просачиваясь через двери.
Господи, сможет ли она когда-нибудь забыть то, что видела сегодня в квартире напротив?
Перед глазами, как на грех, вставала картина, как она опасливо переступает порог, как расстилается перед ней длинный, кажущийся бесконечным коридор с книжными стеллажами, как она идет на раздающиеся откуда-то издали голоса, делает шаг, второй, третий, отворачивается от распахнутой двери в кухню, но все-таки невольно заглядывает в гостиную, как хватается за книжные полки, чтобы не упасть, как едут скользкие пальцы по корешкам пыльных книг, как в руках остается прохладная коленкоровая обложка…
Тетрадь, она же зачем-то притащила из квартиры Галактионовых общую тетрадь. Где же она? Куда она делась?
Соня вскочила с дивана, на который забралась с ногами, потому что босые ноги отчего-то мерзли, хотя в квартире было тепло. Не надевая тапочек, сбегала в прихожую. Тетради там не было. Затем в кухню, потом в ванную. Там в тазу с разведенным стиральным порошком отмокала одежда, в которой Соня ходила в соседскую квартиру. Где же тетрадь?
Соня успела было подумать, что ее зачем-то прихватил Феодосий Лаврецкий, и тут вспомнила, что своими руками бросила тетрадку на балкон, словно та была заражена спорами ядовитого растения или выпускала опасные для здоровья миазмы. Почему-то посмотреть, что там внутри, казалось сейчас Соне очень важным, поэтому все так же босиком она рванула балконную дверь, выскочила наружу, чувствуя, как проникающий через ноги холод опутывает ее ледяным коконом, увидела лежащую на полу, рядом с выстиранным ковриком тетрадь, наклонилась и не смогла себя заставить взять ее в руки.
Гадливость поднималась внутри, снова вызывая в памяти отвратительный запах.
Соня сбегала за резиновыми перчатками, которые хранились в ящике кухонного стола, натянула их на руки и открыла тетрадь, к ее счастью, на самом деле ничем не пахнущую. На первой странице не было ничего, кроме короткого четверостишия, видимо, эпиграфа.
Мой ангел, наклонясь над колыбелью,
Сказал: «Живи на свете, существо,
Исполненное радости, веселья,
Но помощи не жди ни от кого».
Соня узнала строки из стихотворения Уильяма Блейка и удивилась. По ее мнению, никто из Галактионовых не мог знать знаменитого английского поэта, художника и гравера, но тем не менее факт оставался фактом. Она перевернула страницу.
«Личный дневник Александра Галактионова» было написано там четким, очень уверенным почерком, и Соня от изумления подавилась воздухом и закашлялась. Она была уверена, что Санек, умственно отсталый мальчик из ее детства, не умеет ни читать, ни тем более писать. Однако он умел и даже вел свой собственный дневник, который открывал цитатой из Блейка.
Под надписью обычным карандашом был нарисован портрет самого Санька, очень похожий, надо признать.
Соня вспомнила, что в детстве он все время рисовал, причем очень здорово. С годами этот навык не пропал, а, наоборот, развился, да еще как. Она снова вернулась на страницу назад и снова перечитала эпиграф. Похоже, исполненным радости и веселья существом, которому ангел приказал жить, но не ожидать ни от кого помощи, был сам Санек — родившийся ментальным инвалидом мальчик, запертый из-за болезни в собственной квартире, вынужденный ограничить свое общение только с родителями да еще с книгами, которых в доме Галактионовых было так много.
Она вспомнила, как в детстве они с друзьями собирались на детской площадке во дворе. К ним часто подходил застенчивый Санек, пытавшийся проявить дружелюбие. Но общаться с ним соглашались только Соня и Денис. Остальные мальчишки и девчонки насмехались над неполноценным сверстником, обзывали и даже толкали его. Особенно агрессивен был Арсений из соседнего подъезда. Было такое чувство, что он просто ненавидит Санька. За его открытость, ранимость, инаковость, что ли…
Соня впервые в жизни подумала, что должен был чувствовать маленький мальчик, так открыто презираемый сверстниками. Что должны были чувствовать его родители. Ей стало так стыдно, что она даже уронила на колени тетрадь и схватилась резиновыми ладонями за загоревшиеся щеки. Ну, почему, почему никогда раньше она про это не думала?
Этот больной мальчик, о существовании которого все предпочитали не знать, оказывается, умел читать и понимать красоту стихов, талантливо рисовал, а также проводил параллели между прочитанным и своей безрадостной жизнью. Какой ужас!
Соня сорвала с рук перчатки, потому что ей теперь казалось святотатством прикасаться к тетради через холодную равнодушную резину, пачкая страницы тальком. Перевернула еще одну страницу, и еще, и еще. Практически везде были автопортреты Санька. На одних рисунках он строго смотрел со страницы, на других был запечатлен сидящим у окна и печально смотрящим наружу, туда, где протекала без него нормальная, обычная, полная приключений жизнь.
Еще Санек рисовал то, что видел из окна. Своего отца, несущего авоську, из которой торчал пакет молока и буханка черного хлеба. Кошку, умывающуюся лапой посредине двора. Соседа, выгуливающего собаку — большого палевого лабрадора. Спеша к первой паре, Соня часто встречала их на улице — высокого мужика средних лет в резиновых сапогах в любое время года и бело-синей куртке с капюшоном и крупного пса с очень умными глазами. И сосед, и собака на рисунке, выполненном простым графитовым карандашом, выглядели как живые.
В дневнике был и рисунок, сделанный во время новогоднего праздника, который года два назад организовали в их дворе для живущей здесь малышни. Переливающаяся огнями елка была здесь, Дед Мороз со Снегурочкой, хоровод тепло одетых детей, столы, накрытые пирогами и конфетами. Соня тогда на праздник не ходила, но в окно тоже наблюдала, ей было интересно, да и Денис принимал непосредственное участие в организации мероприятия. Пироги были его рук делом.
Зарисовки с праздника занимали в тетради несколько страниц, и под последней тоже каллиграфическим почерком было написано стихотворение. И снова Блейк.
Радость, скорбь — узора два
В тонких тканях божества.
Можно в скорби проследить
Счастья шелковую нить.
Так всегда велось оно,
Так и быть оно должно.
Радость с грустью пополам
Суждено изведать нам.
Помни это, не забудь —
И пройдешь свой долгий путь.
Похоже, молодому человеку было грустно наблюдать за весельем других. Весельем, в котором он никак не мог принять участие, и он утешал себя стихами любимого поэта.
«Можно в скорби проследить счастья шелковую нить…»
Соне снова стало стыдно, что, живя в квартире напротив больше тридцати лет, она так мало интересовалась тем, как проходят дни ее соседей. А ведь так мало стоила бы ей привычка раз в неделю забегать к Саньку и разговаривать с ним хотя бы недолго.