Отложив тетрадь в сторону, она ринулась к своему компьютеру, включила его, открыла поисковик и защелкала пальцами по клавишам. Спустя две минуты на весь экран у нее был выведен рисунок, сделанный в начале девятнадцатого века Уильямом Блейком. Назывался он «Сошествие людей в Долину Смерти» и был до мельчайших деталей воспроизведен рукой Саши Галактионова. Под рисунком стояла, разумеется, стихотворная подпись:
Я перо из тростника
В то же утро смастерил,
Взял воды из родника
И землею замутил.
И, раскрыв свою тетрадь,
Сел писать я для того,
Чтобы детям передать
Радость сердца моего!
О какой такой радости мог писать Санек под иллюстрацией Долины Смерти, Соня не понимала.
На следующем листе, последнем из содержащих записи, рисунка не было совсем, зато посредине листа аккуратным, как будто торжественным почерком стояли очередные стихотворные строчки, принадлежащие перу великого английского поэта, кстати, как помнила Соня, при жизни считавшегося безумным. Совсем как Санек.
Перед часовней, у ворот,
Куда никто войти не мог,
В тоске, в мольбе стоял народ,
Роняя слезы на порог.
Но вижу я: поднялся змей
Меж двух колонн ее витых,
И двери тяжестью своей
Сорвал он с петель золотых.
Вот он ползет во всю длину
По малахиту, янтарю,
Вот, поднимаясь в вышину,
Стал подбираться к алтарю.
Разинув свой тлетворный зев,
Вино и хлеб обрызгал змей…
Тогда пошел я в грязный хлев
И лег там спать среди свиней!
Больше в тетради ничего не было.
Внутри что-то зудело и покалывало, словно душа чесалась. Такое состояние Феодосий знал и особенно не любил. Оно означало, что он что-то пропустил, оценил недостаточно серьезно, а значит, не принял мер, что впоследствии было чревато неприятностями. За двадцать лет, которые он занимался бизнесом, это ощущение возникало несколько раз и каждый раз приводило к крупным потерям либо денег, либо времени, либо нервов.
Зуд в груди появился и примерно за полгода до развода, а потом накануне известия о смертельной болезни отца. Позже Феодосий каждый раз анализировал, откуда появлялось противное ощущение в груди, и каждый раз приходил к выводу, что предвестники грядущих неприятностей были заранее, и он их подсознательно отмечал, вот только не обращал внимания.
В случае развода такими предвестниками стало вдруг необычное и ничем не объяснимое спокойствие жены. За несколько лет до этого Феодосий привык к атмосфере постоянных скандалов и недовольства, как со стороны Нины, так и со стороны тещи. А тут внезапно стало тихо и практически спокойно, вот только за грудиной чесалось невыносимо. Оказывается, все это время его жена уже встречалась со своей подругой и строила хитроумные планы развода, а потому и молчала, чтобы Феодосий ей нечаянно не помешал. Она же не знала, что мешать он не собирался.
Когда заболел отец, оказалось, что в течение года Феодосий так же подсознательно замечал и его внезапную худобу, и осунувшееся лицо, и гримасы внезапной боли, и непривычную растерянность в глазах. Замечал, но не заострял внимания, а потом стало слишком поздно.
То, что он тогда непозволительно долго медлил, Феодосий Лаврецкий не мог простить себе до сих пор. Мама простила, и ему, и себе простила, потому что сконцентрировалась на заботе о внучке и сыне, к которым переехала жить. А Феодосий так и не смог и втайне от матери каждый месяц ездил на кладбище, один ездил и подолгу сидел на могиле у отца, просил у того прощения.
Сейчас в груди кололось и чесалось после довольно долгого перерыва, и Феодосий был убежден, что в этот раз не может сплоховать, а потому должен найти источник беспокойства и устранить его до того, как тот принесет настоящие неприятности. Именно поэтому вот уже час он сидел за своим рабочим столом и, вместо того чтобы разбирать ворох документов на столе (счета нужно было отправить на оплату, договоры подписать, об инвестиционных соглашениях подумать, ряд предложений принять, а другие отклонить), напряженно анализировал события последних дней, чтобы понять, какое из них стало сигналом будущего бедствия. На ум ничего не приходило.
Дни были обычными, дела рутинными, неприятности (куда ж без них) мелкими и быстро устранимыми. Единственное, что выбивалось из привычного набора действий, касалось любимого сотрудника Дениса Менделеева, а уж если быть совсем точным, его сестры Софьи.
Почему-то Лаврецкий то и дело возвращался мыслями к тому моменту, как доставал ее из ванны, укутанную в пушистый махровый халат. Ее наготу он не мог вспомнить, как ни старался. А он старался, и ему было неловко за это свое старание, как будто он был школьник, застуканный за подсматриванием под окнами публичной бани. Он помнил только, что ее тело показалось ему совершенным, и все. Никаких деталей, никаких подробностей, только ворс халата, смешно щекочущий ему шею.
Он был уверен, что эта самая Софья Михайловна, которую он, кстати, нанял на работу, вляпалась в большие неприятности. И отчего-то его это тревожило, хотя жизнь отучила Феодосия совать нос в чужие неприятности. Учить и лечить без запроса он считал недопустимым и неправильным, и помогать без запроса тоже. Но вот поди ж ты.
Софье Менделеевой грозила опасность, это Лаврецкий чувствовал, что называется, спинным мозгом и был уверен, что именно это предчувствие вызывает у него щекотку в груди. Кто или что именно ей угрожает, он не знал, но пообещал себе, что обязательно выяснит.
Конечно, по уму нужно было рассказать о своих подозрениях Денису, который относился к сестре с серьезной и обстоятельной нежностью, какую нечасто встретишь в отношениях, но оглашать вслух ничем не обоснованные страхи, вся объективность которых заключалась в мурашках за грудиной, он считал глупым. Да и волновать Дениса понапрасну не хотел. А значит, придется разбираться самому, пожалуй.
Телефона Софьи у него не было. Как-то не пришлось, к слову, попросить. Впрочем, Феодосий точно знал, что она уже подписала контракт на два вечерних занятия в неделю: по понедельникам и средам. Во вторник и четверг у нее были курсы в университете, и это не считая обычной преподавательской нагрузки. Она еще и репетиторством занималась по выходным, и почему-то Феодосию было неприятно, что она так много работает, хотя и ее брат работал тоже много, и этот факт Феодосия как эксплуататора рабочего класса совсем не напрягал.
Да и сам он работал с утра до вечера, не особо взирая на выходные. И из командировок не вылезал, потому что его рестораны по франшизе работали во всех уголках страны, и, чтобы запустить их, обязательно нужно было личное присутствие. Он мог неделями ночевать в гостиницах, поездах, самолетах, не появляясь дома, спать по три-четыре часа в сутки и при этом прекрасно себя чувствовать. Единственное, что Феодосия при этом беспокоило, — это тот факт, что он мало видит дочь.
Собственный трудоголизм, а также выжимание масла из подчиненных было нормой жизни, а вот тень постоянной усталости на симпатичном личике Софьи Менделеевой его огорчала. Осознав этот факт, Феодосий громко рассмеялся.
— Признайся честно, ты влюбился, — сказал он вслух, и негромкий его голос, отразившись от стен кабинета, вдруг наполнился эхом: — ся-ся-ся… Хотя нет, не так. Признайся себе, что впервые за два года нашлась женщина, которая вызвала у тебя не сиюминутное желание, понятное и незатейливое и проходящее так же быстро, как появилось, а живой и неподдельный интерес. Ты уже думал, что этого никогда не произойдет, что тебе никогда больше не захочется никого оберегать и ни о ком заботиться, что для этих целей тебе вполне достаточно мамы и дочери, а все остальные женщины существуют исключительно для здоровья и отправления физиологических надобностей. И вот на тебе, ты случайно узнал, что все-таки нормальный.
Он снова засмеялся, потому что озвученная вслух мысль казалась ему смешной, как, собственно, и сам факт, что он разговаривает сам с собой в тиши пустого кабинета.
Дверь отворилась, и на пороге появилась секретарша, лицо которой выражало полную готовность исполнить любой его каприз. Как всегда, и иногда он этим пользовался.
— Вы меня звали, Феодосий Алексеевич?
— Нет, Света. Это я по телефону разговаривал, — соврал зачем-то он.
— То есть вам ничего не нужно?
Она призывно улыбнулась, но сейчас Феодосию совершенно не хотелось отвечать на этот немой призыв. Снова вспомнилось прикосновение махры к шее и теплое дыхание на ней. И было это в десять, нет, в сто раз эротичнее, чем томный Светин взгляд и чуть приоткрытые пухлые губы.
— Абсолютно ничего, — сказал он.
Теперь секретарша улыбнулась чуть обиженно и скрылась в приемной. Аккуратно приотворенная дверь выглядела так красноречиво, как если бы Света громко ею хлопнула. Женщины подобными трюками владели в совершенстве, это Феодосий помнил со времен своей семейной жизни.
Итак, что все-таки происходило вокруг Софьи Менделеевой? Кому понадобилось убивать ее соседей? А в том, что их именно убили, Феодосий даже не сомневался. Пожалуй, надо с ней еще раз поговорить, узнать все пообстоятельнее. Причем сделать это незамедлительно, не дожидаясь понедельника, до которого еще долго. За это время может произойти что угодно. Взять ее телефон в отделе кадров и позвонить. Да, именно так он и поступит.
Соня (про себя он уже решил звать ее именно так, как зовет Денис) трубку не взяла, что Феодосия неприятно изумило. Ах да, у нее наверняка занятия, как же он не подумал. Ладно, попробует вечером, когда у нее закончатся курсы. Время терпит.
Скорее по привычке доводить все намеченные дела до конца, чем из горячего желания, он заставил себя вернуться к делам и погрузился в работу.
Ее было много, так много, что Феодосий забыл обо всем на свете, в том числе и о том, что ничего не ел. Только почувствовав, как от голода противно начинает кружиться голова, он посмотрел на часы и увидел, что уже половина девятого вечера.