Не обращая внимания на ропот и обидные реплики из толпы, палач раздел свою жертву до рубашки, оттащил тело в угол и прикрыл простыней. Капитан охраны открыл дверцу кареты: настала очередь де Ту.
Тот взбежал по лестнице и, по обычаю, обнял палача, стараясь не смотреть на помост, залитый свежей кровью. Он весь дрожал и, чтобы придать себе храбрости, громко запел псалом. Палач кое-как остриг ему волосы и завязал глаза.
Первый удар пришелся по лбу. Несчастный вскрикнул и завалился на левый бок, инстинктивно схватившись рукой за рану. Палач уже занес топор и отрубил бы ему руку, но его удержал священник. Второй удар сбросил казнимого на помост. Толпа завопила, засвистела. Палач, точно мясник в лавке, продолжал рубить. После пятого удара голова отделилась от тела.
Маршальшу д’Эффиа выслали в Турень; Людовик отказался выплатить ей сто тысяч экю, которые задолжал своему главному конюшему за исполнение его должности; его брата лишили бенефициев; фамильный замок срыли.
Мария де Гонзаг прислала Ришелье письмо, требуя вернуть ее письма к Сен-Марсу и прядь волос, которые ее воздыхатель хранил в своей потайной шкатулке. Кардинал раздраженно ответил, что в шкатулке господина Главного было столько женских писем и столько локонов разного цвета, что принцессе следует прислать образчики своего почерка и волос, чтобы разобрать, которые ее. Секретарь трясся от смеха, представляя себе, какое лицо будет у гордой принцессы Мантуанской, когда она получит этот ответ.
Ришелье было не до нее. После казни он немедленно выехал в Париж. Кардинал спешил, но был вынужден смирять свой неукротимый дух, загнанный в тюрьму беспомощного тела: его поезд продвигался небольшими переходами, предпочитая, где это было возможно, реки дорогам. Капитан де Тревиль и три его друга-гвардейца по-прежнему находились рядом с королем, сохраняя свои должности. Не приведи Господь, если гасконец станет новым фаворитом! Ришелье написал Людовику письмо, призывая «время от времени очищать двор от злонамеренных умов» и полагаться во всем только на министров. Ответа не последовало. Встревоженный кардинал отправил к королю Шавиньи.
Исполнительный государственный секретарь явился в Фонтенбло в пять часов утра. Король уже встал и собирался на охоту. Шавиньи вручил ему новое послание Ришелье; Людовик просмотрел его и раздраженно бросил на стол.
— Кардинал болен, он стал мнителен. Мне тоже приятны далеко не все лица из окружения его высокопреосвященства, однако я не требую их удалить.
— Я уверен, что если бы его высокопреосвященство узнал, кто именно вам неприятен, то немедленно расстался бы с этим человеком, — твердо возразил Шавиньи.
— Ну так пусть он уволит вас, — взорвался король, — потому что я вас не выношу!
Он вышел, гневно насупив брови, и тотчас укатил на охоту с де Тревилем, а Шавиньи отправился писать отчет для Ришелье.
Граф вел осаду короля по всем правилам военного искусства. Целую неделю он являлся к нему с утра, напоминал, предостерегал, увещевал. Намекнул на существование показаний, полученных в ходе следствия по делу Сен-Марса, которые от короля пока скрывали, «чтобы не причинять ему лишнюю боль».
— Господин де Тревиль служил мне верой и правдой, — защищался Людовик, — у него есть знаки отличия, он покрыл себя ранами в боях…
— Господин кардинал тоже служит вам верой и правдой, — возражал Шавиньи. — Вы не оставляли его своей милостью, и он тоже не щадил своего здоровья, занимаясь делами государства. Стоит ли выбирать между ним и капитаном мушкетеров?
Ришелье прислал на подмогу Мазарини с письмом, в котором в очередной раз просил об отставке. Король сдался. У де Тревиля выкупили его должность, назначив ему пенсию. Троицу его приятелей-капитанов отправили в Пьемонт. Кардинал мог чувствовать себя в безопасности, однако он предпочел оставить Париж, поселившись в Рюэйе под охраной своих гвардейцев.
Королева навестила его по-соседски. Ришелье принял ее, сидя в кресле: он не мог пошевелиться.
— В Испании кардиналы не обязаны вставать перед королевами, — сказал он ей тихим голосом.
— Я позабыла испанские обычаи, — отвечала Анна Австрийская, — я теперь совершенная француженка.
Они немного поболтали и тепло простились. Королева пообещала писать так же часто и сообщать обо всех делах своего мужа.
Глава 6 КОНЕЦ?
Кардинал умирал. В конце ноября ему стало плохо: он горел в жару и даже потерял сознание, диктуя инструкции послам. Кровопускания только отняли у больного силы; его терзал мучительный, сухой кашель, отдававшийся острой болью в боку и левом плече, после которого никак нельзя было отдышаться. Герцогиня д’Эгильон стала верной сиделкой своему дорогому дядюшке, но вид его непереносимых страданий вызвал у нее нервное истощение, ей тоже отворяли кровь из ноги.
Второго декабря больного навестил король.
Ришелье лежал в постели в сорочке и ночном колпаке; он часто и коротко дышал; рука, лежавшая на груди поверх одеяла, напоминала собой птичью лапку.
— Ну вот мы и расстаемся, — еле слышно сказал он Людовику. — Я рад, что покидаю ваше величество на гребне славы, в то время как все ваши враги повержены и унижены… Смею просить вас только об одном: позаботьтесь о моих племянниках, не оставьте их вашей милостью… Они будут служить вам до конца своих дней, только в этом случае я дам им свое благословение… И введите в Совет кардинала Мазарини, я верю в его способности…
Король обещал. Он еще немного посидел и вышел из спальни. Медленно пошел по галерее кардинальского дворца, останавливаясь и рассматривая картины. Ришелье подарил этот дворец ему, теперь его назовут королевским — Пале-Рояль. Забавно! Надо же, теперь он будет полноправным хозяином не только в своей стране, но и во дворце кардинала! Ха-ха-ха! Людовик пытался сдержать душивший его смех, так как решительно не понимал, что в этом смешного, и на глаза наворачивались слезы. Стоявшая поодаль свита перешептывалась, глядя на него. Людовику стало тоскливо. Он быстро спустился по лестнице, вышел во двор и сел в карету. На его щеках блестели две мокрые дорожки. Теперь он был один, совсем один…
Ришелье призвал к себе врачей.
— Сколько мне осталось? — спросил он.
Врачи замялись. Наконец, один из них решительно откашлялся:
— Монсеньер, я думаю, что в течение ближайших суток вы либо умрете, либо встанете на ноги.
— Славно сказано, — слабо произнес кардинал и шевельнул рукой, чтобы они ушли.
Утром четвертого декабря Ришелье стало лучше. Он принял посланцев от Гастона и Анны Австрийской, уверявших его в добрых чувствах своих господ и желавших ему скорейшего выздоровления. Кардинал ничего не ответил: он знал, что сегодня умрет. Слава Создателю, что он позволил своему смиренному слуге предстать пред ним в ясном уме и твердой памяти. Пришел священник; Ришелье исповедался.
— Простите врагам вашим, — проникновенно сказал тот.
— Мне некого прощать, — прошелестел кардинал. — У меня не было иных врагов, кроме врагов государства…
Место священника заняла герцогиня д’Эгильон. Ее глаза покраснели и опухли от слез. Ей было около сорока, и теперь уже почти ничто в ней не напоминало о той наивной и неискушенной Мари-Мадлен, которая когда-то приехала в Париж из провинции по зову своего дядюшки-епископа. Ришелье так и не избавился от чувства вины: если бы он тогда не выдал ее замуж за Комбале, она могла бы найти себе мужа по любви, иметь детей… Он поднял руку, чтобы погладить ее мягкие черные волосы, в которых уже кое-где серебрилась седина, но Мари-Мадлен схватила ее и поцеловала.
— Помните, что я любил вас больше всех на свете, — прошептал Ришелье. — А теперь оставьте меня. Будет неудобно, если я на ваших глазах…
— Что вы, дядюшка, не говорите так! — герцогиня глотала слезы. — Вы поправитесь! Знаете, одной монахине из монастыря Босоногих кармелиток было видение: Господь сказал ей, что вы непременно выздоровеете, что от этого не умирают!
Запекшиеся губы Ришелье сложились в подобие улыбки:
— Полноте, это смешно, надобно верить только Евангелию! Ступайте, ступайте, дитя мое…
Мари-Мадлен нехотя вышла, надолго задержавшись на пороге. Отец Леон снова приблизился к изголовью умирающего. Глаза его были закрыты, рука медленно сползла с одеяла и легла вдоль тела. Выждав немного, священник поднес к губам Ришелье зажженную свечу. Пламя продолжало ровно гореть: кардинал был мертв.
В тот же день Людовик вызвал к себе Мазарини и сообщил, что назначает его главой королевского Совета. Все прочие министры, назначенные Ришелье, остались на своих постах. Король разослал всем губернаторам письма о том, что принял решение сохранить и поддерживать все установления прежнего правительства, как во внешних, так и во внутренних делах. Кардинал продолжал править из могилы.
На следующее утро Людовик выехал в Сен-Жермен, приказав, чтобы канцлер и сюринтендант финансов приезжали к нему туда еженедельно для отчета, а Совет собирался не реже трех раз в неделю. Одновременно он велел Парламенту зарегистрировать свое заявление о том, что Гастон отстраняется от регентства, и приказал брату не покидать Блуа.
При дворе уже давно не было такого смятения: все ожидали, что смерть, явившись за кардиналом, смахнет своей косой засовы с Бастилии, а «новая метла» вычистит Совет, освободив места для новых людей. Выходит, теперь нужно ждать смерти короля? А он, как назло, словно и не собирается умирать!
Единственным человеком, которого не тревожило последнее обстоятельство, была Анна Австрийская. Людовик каждый день видался с нею и детьми. Правда, холодок в их отношениях не исчез, но это, скорее, был холод от растаявшего льда.
Впрочем, и еще кое-то молил Господа о продлении дней короля — кардинал Мазарини. Он прекрасно понимал, насколько непрочно его положение: у него нет ни французских корней, ни поддержки при дворе. При жизни Ришелье он пытался снискать благосклонность будущей регентши, посылая ей небольшие презенты отовсюду, где бывал. Теперь надо было войти в милость к королю. Для начала Мазарини обратился к нему со смиренной просьбой: позволить графу де Тревилю вернуться ко двору. Разумеется, Людовик с радостью ее исполнил.