Постоянно думая о Чикагской выставке, Олмстед внимательно рассматривал все до мельчайших подробностей. Газоны здесь были «весьма убогими», покрытые гравием дорожки «не радовали ни глаза, ни ноги». Обилие на Парижской выставке простых цветочных клумб он посчитал и неудобным, и нежелательным. «Мне кажется, – писал он в письме Джону, оставшемуся в Бруклине, – что впечатления от этого могли бы как минимум навести на мысли о каком-то в высшей степени тревожном, безвкусном и несерьезном, а если присмотреться повнимательнее, то и о наплевательском и губительном отношении к выставке; ведь все это принижает ее значимость тем, что сужает широту охвата, разрушает ее гармонию и целостность».
Он постоянно и настойчиво повторял про себя, что в Чикаго «будут преобладать простота, сдержанность; неброские, но постоянно сопровождающие посетителя эффекты, без всякой мишуры и дешевого бахвальства».
Эта поездка вновь усилила его подозрения, что Бернэм и его архитекторы в своем стремлении превзойти Парижскую выставку утратили понимание того, чем в действительности должна быть Всемирная выставка. Постройки Парижской выставки, писал Олмстед, «более богаты цветом и цветными украшающими элементами, но намного более, чем я предполагал, бедны лепниной и скульптурой. Они, как я считаю, делали то, что более точно соответствовало их целям, и при архитектурном проектировании принимали во внимание конкретное назначение построек и, в отличие от нас, практически не думали о том, чтобы их архитектурные сооружения прослужили как можно дольше. Я спрашиваю себя, можно ли считать наш подход правильным и не отнеслись ли они слишком легкомысленно к тому, что называют архитектурной величавостью, а поэтому не пожелали использовать скульптуры и другие средства, придающие зданиям грандиозность, величие и помпезность».
Олмстеду нравилось путешествие с юными спутниками. В письме к жене, ждущей его в Бруклине, он писал: «Мне очень хорошо сейчас живется, и я надеюсь, что это послужит улучшению моего здоровья». Однако вскоре после того, как путешественники вернулись в Чизлхёрст, он вновь почувствовал нездоровье, и почти все его ночи вновь стали бессонными. Он писал Гарри Кодмэну, который сам страдал от непонятного желудочного заболевания: «Теперь я могу лишь прийти к выводу, что я старше и мой организм изношен сильнее, чем я предполагал».
Врач по имени Генри Рейнер приехал в Чизлхёрст с дружеским визитом, чтобы повидаться с Олмстедом. Он оказался специалистом по лечению нервных расстройств и был настолько потрясен внешним видом Олмстеда, что предложил взять его к себе в дом в Хэмпстед-Хит, рядом с Лондоном, чтобы лично заняться его здоровьем. Олмстед согласился.
Несмотря на неусыпное внимание и заботу Рейнера, состояние Олмстеда не улучшалось; пребывание в Хэмпстед-Хите стало его тяготить. «Пойми, здесь я чувствую себя так, словно нахожусь в тюрьме, – писал он Гарри Кодмэну 16 июня 1892 года. – Каждый день я жду решительного улучшения, но пока что каждый новый день приносит мне разочарование». Доктор Рейнер, по словам Олмстеда, тоже пребывал в полной растерянности. «Он говорит, будучи абсолютно уверенным после нескольких осмотров всей моей анатомии, что у меня нет никаких органических поражений и что я могу обоснованно и твердо рассчитывать на то, чтобы плодотворно трудиться в течение нескольких ближайших лет. Он считает мое нынешнее нездоровье одной из разновидностей расстройства, которое и побудило меня отправиться за границу».
Почти все дни Олмстед ездил в экипаже по окрестным местам, «стараясь каждый день выбрать более-менее новый маршрут» для того, чтобы посмотреть сады, погосты, частные парки и естественные природные ландшафты. Почти каждое украшение с использованием цветочных клумб вызывало у него чувство, близкое к отвращению. Он отворачивался от них, считая «вульгарными, по-детски глупыми, крикливыми, неуместными и негармоничными». Однако сами окрестности приводили его в восторг: «В Америке нет ничего, что можно было бы сравнить с существующими здесь пасторальными или живописно-колоритными красотами, присущими именно Англии. Практически каждое место, мимо которого я проезжаю, вызывает у меня восхищение. Пейзаж, который я вижу перед собой сейчас, когда пишу это письмо, скрыт пеленой дождя, но он просто великолепен». Прелестные пейзажи, которые он видел, представляли собой естественное сочетание простейших, неокультуренных и растущих в непосредственном соседстве местных растений. «Тончайшее сочетание, к примеру, утесника обыкновенного, шиповника, ежевики, боярышника – даже когда ни одно из этих растений не цветет, смотрится великолепно. А ведь все эти растения можно купить партиями в сотни тысяч корней и за очень небольшую цену».
Временами ландшафты, которые он видел, противоречили тому, каким он представлял себе ландшафт Джексон-парка, но чаще подтверждали правильность его подхода. «Повсюду на декоративных участках земли мы видели вьющиеся и стелющиеся растения, хитроумно расположенные и сочетаемые друг с другом. А мы у себя не имеем в достаточном количестве саженцев вьющихся растений и семян трав». Он понимал, что не располагает временем на то, чтобы природа самостоятельно могла обеспечить требуемые результаты. «Нам надлежит как можно шире использовать стелющиеся растения и ветви деревьев, растущих возле мостов, пригибая ветви и фиксируя их гвоздями для создания тени и для отражения листвы и прерывистого затемнения на водной глади».
Но самое главное, все его поездки на природу еще больше укрепили его уверенность в том, что Лесистый остров, несмотря на японский храм, должен иметь ландшафт, максимально приближенный к природному. «Я чаще всего думаю сейчас о том, насколько важен этот остров, – писал он Гарри Кодмэну, – и о том, насколько важно максимально использовать естественные природные средства глухой маскировки, густые массивные скопления листвы для оформления его границ; сочетая все это с обильным разнообразием мелких деталей, усиливающих общий эффект… Для этого нам недостает камыша, адлумии, анредеры сердцелистной, сассапариля шероховатого, ломоноса, ежевики, душистого горошка, дурмана, молочая, мелких подсолнухов и ипомеи».
Но он также понял и то, что средства, которые предоставляет природа, следует умело сочетать с безупречным уходом за почвой. И его беспокоило, что в Чикаго этого не понимают и не готовы к этому. «Стандарты английского рабочего, кучера или кондуктора омнибуса в отношении аккуратности, уверенности в себе, а главное, в отношении к садам, ландшафтам, дорожкам и проезжим дорогам, намного выше тех, что есть даже у чикагских крупных оптовиков или ценителей искусства, – писал он Кодмэну, – и мы опозоримся, если не сможем показать в работе уровень намного выше того, который наши мастера готовы считать приемлемым».
Но в общем Олмстед был уверен, что его разработанный для выставки ландшафт будет выполнен успешно. Однако еще одна новая тревога не давала ему покоя. «Единственное облако, которое, как я вижу, нависает над выставкой, – это холера, – писал он в письме в свой бруклинский офис. – Сообщения из России и из Парижа, пришедшие сегодня утром, вызывают тревогу».
Пароход с алжирцами Сола Блума подплывал все ближе к нью-йоркскому порту, и группа специально выделенных рабочих приступила на «Мидуэе» к строительству временных домов для их размещения. Сам Блум поехал в Нью-Йорк, чтобы встретить пароход и зарезервировать два товарных вагона для перевозки в Чикаго жителей деревень вместе с их пожитками.
Как только алжирцы сошли с парохода, они тут же начали разбредаться кто куда. «Я мог лишь наблюдать за тем, как они теряются из виду, как за ними гонятся и как их отводят в кутузку», – рассказывал Блум. Все указывало на то, что старшего среди них не было. Блум бросился за ними, отдавая громкие приказы то по-английски, то по-французски. Гигантского вида чернокожий человек подошел к Блуму и на английском языке, каким изъясняются в Палате лордов, произнес: «Я полагаю, вам стоит вести себя более цивилизованно. В противном случае я не ручаюсь за свое долготерпение и сброшу вас в воду».
Мужчина представился, назвавшись Арчи, после чего между ними началась беседа в более миролюбивом тоне. Арчи рассказал Блуму, что прожил десять лет в Лондоне, служа телохранителем у одного богатого человека. «А сейчас, – сказал он, – я отвечаю за доставку своих соотечественников в город, который называют Чикаго. Насколько я понимаю, это где-то в глубине континента».
Блум угостил его сигарой и тут же предложил стать его телохранителем и помощником.
«Ваше предложение, – ответил Арчи, – вполне приемлемо».
Мужчины закурили сигары и стали выпускать клубы дыма в свежий морской воздух над погружающейся в сумерки бухтой Нью-Йорка.
Бернэм изо всех сил старался ускорить темпы строительства, в особенности павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний», который должен был быть закончен ко Дню Посвящения. В марте, когда до окончания строительства этого павильона оставалось почти полгода, он применил «царское» условие, вписанное в его контракты на строительство. Он приказал строителю павильона «Электричество» удвоить количество рабочих и обеспечить работы в ночную смену при электрическом освещении. Он посулил такую же судьбу строителю павильона «Изготовление продукции», если тот не увеличит темпы работы.
Бернэм до сих пор так и не понимал, каким образом превзойти Эйфелеву башню. Совсем недавно он отверг еще одну нелепую идею, предложенную на этот раз молодым инженером из Питтсбурга, с которым до этого встречался, когда выступал с лекцией в Клубе субботних вечерних встреч. Этот человек был надежным и заслуживающим доверия: с его компанией был заключен контракт на проверку всех стальных конструкций, используемых на строительстве выставки, но то, что он предложил Бернэму построить, казалось явно невыполнимым. «Слишком слабая и хрупкая конструкция», – сказал ему Бернэм. И добавил, что публика попросту испугается.