– Что за травма?
– Душевная. Его кто-то сломал в том месте, где ломать бы не стоило. Мне кажется, внутри себя он носит ежедневную ноющую боль и обиду на кого-то.
– Как все маньяки.
– Это лишь предположение.
– Оно логичное. Но думаю, ты можешь немного расслабиться, скоро его возьмут. Не в одной, так в другой церкви. Два убийства произошли подряд – этот факт играет против него. Если в ближайшее время он совершит третье, ему не миновать наказания.
– Хорошо.
Я действительно расслабился. Точнее, заставил себя расслабиться. Бренди во мне не плескалось, но, честно говоря, я был бы не прочь выпить.
Вновь положив руки на клавиши, я продолжил с того места, на котором оборвал мелодию. Но теперь уже играл не от души, а по памяти пальцев. Машинально.
– Как-то никак, – произнес Марк, разглядывая узор мелких трещинок, за давностью лет образовавшийся на лаке, которым было покрыто пианино.
– Что именно никак? – уточнил я.
– Вторая часть. Она отличается от первой.
Я бросил на него быстрый взгляд. Марк – непростой человек, это точно. И дело здесь не в музыкальном слухе, ведь формально звучание первой и второй частей было абсолютно идентичным. Неужели он сумел уловить неуловимые вибрации моего тела и того, что у меня внутри? Так странно, что он заметил… Я бы даже сказал, невероятно.
– Мне тоже так показалось, – кивнул я.
– Ты хорошо стучишь по клавишам, Домиан. Ты талантлив.
– Спасибо.
Я даже не усомнился в его искренности.
– Знаешь, Марк, – вдруг сказал я, закрывая крышку этого прекрасного инструмента, моего нового друга или, как говорил мой отец, – крышку гроба. – Мне кажется, священники должны знать убийцу.
Несколькими неделями ранее…
Человек невысокого роста в темном плаще с капюшоном подошел к конфессионалу в одной из церквей северного района города. Постоял секунду возле него и шагнул внутрь.
– Здравствуйте, святой отец.
– Здравствуйте.
– Я пришел на исповедь, и мне хотелось бы, чтобы мои слова остались в стенах конфессионала.
– Разумеется, так тому и быть, сын мой. Что терзает твою душу? Настолько, что стыдно об этом молвить при дневном свете и в присутствии того, кто может увидеть твое лицо.
– Я хочу убивать, отец. Я хочу наслаждаться этим миром, упиваться им. Я не могу больше страдать. Мои страдания не понять даже Христу.
– Господь наш жил среди людей, был человеком в той же мере, что и мы. Бывало, голодал, бывало, спал на камнях в пустыне. Пережил предательство самых близких ему учеников, а потом был зверски мучим и убит теми, чей грех он взял с собой на крест. Полагаю, он знает, что такое страдание.
– Выслушайте меня, отец, пожалуйста, не перебивая.
– Говори, сын мой.
– Да, я считаю, что мои страдания не понять даже Христу. Каждый человек на этой земле хоть как-то, но счастлив. Пусть по-своему. Сорокапятилетний мужчина, работающий на автозаводе, счастлив взять в руки холодную запотевшую кружку пива и выпить ее залпом. Тридцатилетняя дама, официантка в одном из баров этого или другого города, счастлива принять теплую ванну с пеной после рабочего дня. С сигаретой и стаканом бренди или виски, или вина, или без алкоголя вовсе. Ребенок, вернувшийся домой из школы, будет счастлив поиграть в компьютерные игры и лечь спать попозже. А я был бы счастлив отобрать у другого человека жизнь! Послушать как бьется мертвое сердце, чем пахнет остывшая кожа. Я был бы счастлив, если бы на меня смотрели глаза, полные страха, отчаяния и жизни. Чем я хуже других людей, если хочу испытывать радость, отец… не мой? Чем я хуже льва, который несколько часов выслеживает антилопу издалека, а когда она подходит к нему, нападает из засады и отнимает у нее жизнь?
– Ты сам говоришь это, сын мой? Или нечто, что сидит в тебе? Зверь, который пришел извне и теперь разрывает твое сердце? Ты сейчас вспомнил льва… Апостол Петр как-то написал, что противник наш диавол «ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить». Побеседуй с Христом, сын мой. Исповедуйся не мне даже, а ему. Расскажи, что мучает тебя, что терзает твою душу так сильно, что ты хочешь терзать в ответ других. Подумай, где источник твоей боли. И в чем ты можешь открыться Богу, в чем ты можешь покаяться.
– Покаяться в своих страданиях?
– У всех нас есть то, за что мы можем попросить прощения у Бога и у людей. Но страдания…
– Да, прости меня, Боже, за то, что я страдаю! За то, что в корнях своей души сгниваю живьем. Прости меня за то, что я глубоко несчастен в мире, в котором живу. Прости меня, что тигр в человеческом обличье не может лишить жизни зебру ради своего спасения. Прости за то, что выжить в этом дерьмовом мире для меня преступление.
– Я слышу твою боль, сын мой.
– И что? Все так, батюшка?
– Когда сердце болит и плачет, бывает трудно поверить, что однажды все станет по-другому. Но свет лучше всего виден во тьме. Именно сейчас, когда тебе очень трудно, ты можешь увидеть свет Христа, ощутить его тепло. Ты пришел сюда, ты ведь чего-то хотел от церкви, от священника, от Бога, ты искал… Именно ты. А не зверь в тебе. Зверь – это изгой, а ты – тот, кого любит Бог. Сын мой, открой свое сердце… поговори со мной, с Господом, с теми, кто, кому ты небезразличен. Еще не поздно.
– Сегодня я убью одного человека, отец. Я в детстве убивал собак, кошек, расчленял их. Потрошил их внутренности. Видел своих домашних питомцев изнутри, но это не то. Совсем не то. Надеюсь, вы понимаете, о чем я.
– Боюсь, что нет.
– Мне это нужно.
– Но зачем-то ты пришел сюда сегодня. Что привело тебя? Что ты хотел сказать? Ведь не просить же у меня Божьего благословения?
– Нет, я пришел сказать, как трудно жить в мире, где моя сущность, мое истинное лицо, которое я боюсь показывать при свете дня – это лицо изгоя. А не жертвы обстоятельств. Лицо двуногой твари, которая должна гнить в тюрьме, но никак не жить, не радоваться жизни в этом правильном, добром мире.
– Ты видишь себя в тигровой шкуре и хочешь расправляться со стадом зебр… Значит, стадо бегемотов или львов тебе не по душе?
– Инстинкт самосохранения, как и у любого другого хищника. Я хочу жить.
– Сын мой, если то, что ты говоришь, – правда, если ты пришел на исповедь не для того, чтобы подурачиться и посмеяться, я прошу тебя, не отвергай помощь. Возьми ее из любого доступного источника. Можно лечить душу в церкви, но если ты к этому не готов… есть врачи. Обычные хорошие врачи: психологи, психотерапевты. Не бойся, иди к ним и расскажи все, как есть – они помогут.
– Психиатры…
– Многие пугаются этого слова, но совершенно напрасно. Да, и они тоже. Если ты думаешь, что здесь Бог тебя не услышит, ты можешь пойти в клинику. Если же у тебя на сердце груз, гораздо более тяжкий… Я не могу не попросить тебя: не избегай полиции, сын мой.
– А что, в отделении полиции связь лучше? Я предлагаю сделку, отец! У меня в кармане лежит небольшой клинок, лезвие которого сегодня вечером или ночью будет в засохшей человеческой крови. Но вы можете это предотвратить. Я готов отдать клинок вам и поклясться, что не совершу преступления сегодня. И завтра. И когда мне захочется убить в следующий раз, я приду к вам, чтобы снова покаяться. Чтобы вы меня остановили. Готовы ли вы мне помочь?
– Что от меня потребуется?
– Всего ничего, отец. Протянуть содержимое ваших карманов мне через окошко. Чтобы я подержал в руках те вещицы, безделушки, которые полны вашей доброй энергетики. Мне хочется подержать луч света. Всего-то. Больше мне ничего не нужно. Я все отдам спустя минуту. Клянусь своей жизнью. Прошу мне поверить, я действительно хочу зарядиться Богом и хотя бы ненадолго впустить его в свое сердце. Я понял, что мне это нужно. Я чувствую, что это спасет меня… на какое-то время.
– Сами по себе вещи не обладают магией, лишь Бог может…
– А как же платки и пояса апостола Павла? Те самые, которые отдавали больным, и они исцелялись. Если Бог есть, то он действует и через вещи, разве нет?
Священник замолчал. Только шорох его одеяний слышался во тьме. Невысокий ссутулившийся человек протянул к окошку нож – рукояткой к священнику. Тот успел заметить, что рука его необычного посетителя была большой и худой, а пальцы длинными и костлявыми.
Священник взял клинок в правую руку, а левой нащупал в кармане спичечный коробок и ключ от церкви. Он без раздумий протянул неизвестному человеку спичечный коробок.
– Что ж, все, что по вере – не грех. Можешь не возвращать, я тебе его дарю. Пусть хотя бы он поможет спасению твоей души и укажет в бездне и тьме верный путь.
– Благодарю, отец, – радостно сказал человек в капюшоне. – Вы даже не понимаете, что для меня сделали сейчас… Мне хорошо и радостно. Я снова хочу жить и наслаждаться этим днем. А коробок я возвращаю, как и обещал. Я свое слово держу. Клянусь вам, отец, что вы сегодня спасли одно невинное тело. Одну невинную зебру. До свидания.
– Еще раз попрошу тебя, не отвергай помощь. Прощай.
Спустя три дня после этих событий. 16:08.
– Здравствуйте, отец.
– Здравствуй, сын мой. Что тревожит твою душу?
– Вы не узнали мой голос?
– О…
Священник вздрогнул. Он мало чего боялся в этом мире, но, когда слышал этот спокойный, ласковый голос, в нем пробуждался необъяснимый и беспричинный страх. В голосе было что-то странное, даже… женское.
– Мне плохо, отец. Я отдал клинок, но не отдал свою любовь к тому, что вызывает отвращение и первобытный страх у нормальных людей. Я отдал орудие убийства, но не отдал свое вдохновение. У меня в кармане лежит большой толстый гвоздь, которым я проткну глаз, а затем достану этот глаз руками и посмотрю в человеческие глазницы. Этим гвоздем я…
– Сын мой, ты разрешишь мне помочь тебе?
Видимо, вопрос оказался для посетителя неожиданным, потому что он замолчал, словно в ожидании продолжения фразы, и священник продолжил. В прошлый раз он попросту растерялся, слишком уж необычен был их разговор (даже исповедью не назвать), но сейчас, как ему казалось, он знал, что делать.