– Он застал меня врасплох.
– То бишь ты его видел перед тем, как он тебе башку замотал? – спросил шериф.
– Нет, – ответил Джин, – но это он.
– И откуда же тебе знать?
Отец Джина прислонился к стене и следил за сыном угрюмым взглядом, налитым кровью. Парень чувствовал через всю палату, как от него несет коктейлем «Дикая роза Ирландии». Карл Динвуди был не так уж плох, пока пил пиво, но когда переходил на вино – пиши пропало. «Это мне выйдет боком, если не буду осторожней», – думал Джин. Его мать ходила в одну церковь с этими Расселами. Отец снова выбьет из него всю дурь, если услышит, что он приставал к этой мелкой сучке Леноре.
– Может, я и обознался, – сказал Джин.
– А почему тогда говоришь, что это мальчишка Расселов? – спросил шериф.
– Не знаю. Может, привиделось.
Отец Джина в углу издал звук, похожий на собачью отрыжку, потом сказал:
– Девятнадцать лет, а еще в школе. Что скажешь, шериф? Никчемный, как кабанье вымя, а?
– Это ты про кого бишь? – не понял шериф.
– Про вот эту хуйню безответственную на койке, про кого еще, – сказал Карл, потом развернулся и выбрел за дверь.
Шериф повернулся обратно к парню:
– Ну, хоть примерно можешь предположить, кто это нацепил тебе пакеты на голову?
– Нет, – ответил Джин. – Без понятия.
21
– Что там у тебя? – спросил Ирскелл, когда Эрвин вышел на крыльцо. – Я слышал, как ты ходил стрелять из духовушки. – Его катаракты ухудшались с каждой неделей, будто в комнате, и без того темной, медленно задергивали грязные шторы. Он боялся, что еще пара месяцев – и уже не сможет водить. Старость – почти ничего хуже с ним в жизни не приключалось. В последнее время он все чаще и чаще думал об Алисе Луизе Берри. Как же много они оба упустили из-за того, что она умерла такой молодой.
Эрвин поднял трех красных белок. За поясом у него торчал отцовский пистолет.
– Сегодня попируем, – объявил он. Эмма уже четыре дня не ставила на стол ничего, кроме бобов с жареной картошкой. К концу месяца они всегда затягивали пояса, пока не приходил чек с ее пенсией. И она, и старик изголодались по хорошему мясу.
Ирскелл подался вперед на кресле.
– Ты ж их не из этого немецкого говна подстрелил? – Втайне он гордился тем, как парень владеет «Люгером», но по-прежнему оставался невысокого мнения о короткостволах. Уж лучше газовый пистолет или винтовка.
– Нормальная пушка, – сказал Эрвин. – Просто надо уметь из него стрелять, – старик поднял пистолет на смех впервые за довольно долгое время.
Ирскелл отложил каталог инструментов, который изучал все утро, и достал из кармана перочинный ножик.
– Ну, тащи тогда чего-нибудь, куда их положить, а я помогу освежевать.
Эрвин стягивал с белок шкурки, пока старик держал их за передние лапы. Они выпотрошили трупики на газете, отрезали головы и лапы и выложили окровавленное мясо в кастрюлю с подсоленной водой. Закончив, Эрвин собрал все отходы в газету и вынес на край двора. Ирскелл подождал, пока тот вернется на крыльцо, потом вынул из кармана пинту и сделал глоток. Эмма попросила его поговорить с мальчиком. Не находила себе места из-за последнего случая. Старик вытер губы и сказал:
– Играл тут вчера вечером в карты в гараже у Стабба-старшего.
– И как, много наиграл?
– Не особо что, – ответил Ирскелл. Вытянул ноги, опустил глаза на стоптанные ботинки. Опять латать придется! – Видал там Карла Динвуди.
– Да?
– Не больно-то он был довольный.
Эрвин сел сбоку от двоюродного дяди на древний и скрипучий кухонный стул, держащийся на вязальной проволоке. Оглядел серый лес за дорогой и закусил на минуту щеку.
– Злится из-за Джина? – спросил он. Прошла уже неделя с тех пор, как он упаковал сукина сына.
– Есть малехо, но, кажись, больше бесится из-за больничного счета, который придется оплачивать. – Ирскелл взглянул на белок, плавающих в кастрюле. – Так что стряслось-то?
Бабушке Эрвин никогда не видел смысла объяснять подробности чьего-нибудь избиения – в основном потому, что не хотел ее расстраивать, – но старика, знал он, не удовлетворит ничего, кроме голых фактов.
– Ленору задирали – он да еще парочка его жополизов, – сказал Эрвин. – Обзывались по-всякому, все такое. Ну я и вправил ему мозги.
– А что с остальными?
– И им тоже.
Ирскелл тяжело выдохнул, почесал щетину на шее.
– Не думаешь, что стоит сбавить обороты? Парень, понимать я тебя понимаю, но, черт, нельзя же отправлять людей в больницу за обзывательства. Пара пакетов на голову – это ладно, но, как я слыхал, уделал ты его капитально.
– Не люблю хулиганов.
– Господи боже, Эрвин, ты встретишь по жизни много людей, которые тебе не шибко понравятся.
– Может, и так, но к Леноре он больше приставать не будет.
– Слушай, не в службу, а в дружбу.
– Что такое?
– Убери пока «Люгер» от греха подальше в ящик и забудь о нем.
– Почему?
– Короткоствол придумали не для охоты. А для смертоубийства.
– Но я же в него не стрелял, – сказал Эрвин. – Навалял, и дело с концом.
– Да, я знаю. Это пока.
– А что с белками? Я каждую подстрелил в голову. Из дробовика еще попробуй так.
– Просто отложи пока, ладно? Пойдешь на дичь – бери винтовку.
Парень с миг изучал пол крыльца, потом поднял на старика подозрительно прищуренные глаза.
– Он тебе нахамил?
– Карл? – спросил Ирскелл. – Нет, он же не дурак. – Он не видел смысла говорить Эрвину, что на последнем и самом большом кону сидел с роял-флэшем – да спасовал, чтобы деньги забрал Карл с его двумя никчемушными парами. Хотя он знал, что так было правильно, от этой мысли все равно становилось нехорошо. На бочке лежало не меньше двух сотен долларов. Оставалось только надеяться, что врачу мальчишки достанется хоть что-то.
22
Как-то поздним субботним мартовским вечером Эрвин облокотился на неструганые перила крыльца и глядел на звезды, зависшие над холмами во всей своей далекой таинственности и торжественном блеске. Ранее этим вечером они с Хобартом Финли и Дэрилом Куном, его лучшими друзьями, купили пузырь у Слот-Машины – однорукого бутлегера, который работал в «Голодном ущелье», – и сейчас Эрвин все еще его попивал. Ветер пробирал до костей, но вискарь поддерживал тепло. Было слышно, как в доме во сне стонет и что-то бормочет Ирскелл. В хорошую погоду старик спал в продуваемом насквозь шалаше, который сколотил на задворках сестринского дома, когда переехал к ней пару лет назад, но, как только холодало, ложился на полу рядом с дровяной плитой – на подстилке из колючих домотканых пледов, пахнущих керосином и нафталином. Ниже по холму за «фордом» Ирскелла стояло главное достояние Эрвина – синий «Шеви Бел-Эйр» 1954 года с разболтанной коробкой передач. Понадобилось четыре года самых разных случайных подработок – рубить дрова, ставить забор, собирать яблоки, кормить свиней, чтобы скопить на машину.
Ранее в этот же день Эрвин возил Ленору на кладбище, к могиле ее матери. Хотя он никогда бы не признался, единственной причиной, почему он еще с ней туда ездил, была надежда, что она вспомнит какую-нибудь затаенную мелочь о папе или его друге-инвалиде. Его заворожила загадка их исчезновения. Хотя Эмма и многие другие в округе Гринбрайер как будто не сомневались, что эти двое еще живы и здоровы, Эрвину было трудно представить, чтобы такие тронутые ублюдки, какими, по слухам, были Рой и Теодор, растворились в воздухе и пропали без следа. Если это так просто, так бы все делали, рассуждал он. Эрвин не раз желал, чтобы отец выбрал именно этот вариант.
– Скажи, странно, что мы оба остались сиротами и попали в один и тот же дом? – заговорила Ленора, когда они вошли на кладбище. Положила Библию на ближайшее надгробие, слегка ослабила чепец и сдвинула назад. – Как будто нарочно, чтобы мы встретились. – Она стояла рядом с участком матери и смотрела на квадратный камень, лежащий на земле: ХЕЛЕН ХАТТОН ЛАФЕРТИ 1926–1948. В обоих верхних углах было вырезано по ангелу – крылатому, но безликому. Эрвин, цыкнув, сплюнул через щербинку между зубами и оглядел засохшие остатки прошлогодних цветов на соседних могилах, клочки травы и ржавую проволочную ограду, окружающую кладбище. Ему было неловко от таких речей Леноры, а с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать, она заводила их намного чаще. Может, они и не состоят в кровном родстве, но ему было неуютно думать о ней не как о сестре. Эрвин хоть и понимал, что шансы не в его пользу, но все же надеялся, что она найдет себе парня раньше, чем ляпнет какую-нибудь глупость.
Он оторвался от перил, пошатываясь, подошел к качалке Ирскелла и сел. Задумался о родителях, и в горле у него вдруг пересохло, а дыхание перехватило. Виски ему нравился, но иногда вгонял в глубокую тоску, которую снимал только сон. Хотелось плакать, но он поднял бутылку и сделал еще один глоток. Где-то на соседнем бугре пролаяла собака, и на ум пришел Джек – бедный безобидный щенок, которого отец убил ради какой-то паршивой крови. Один из худших дней того лета на его памяти – почти как ночь, когда умерла мать. Скоро, пообещал себе Эрвин, он вернется к молельному бревну поискать кости собаки. Хотелось похоронить их как полагается, сделать, что может, чтобы искупить поступки сумасшедшего отца. Даже если доживет до ста, поклялся про себя Эрвин, он никогда не забудет Джека.
Иногда он задавался вопросом: а если он просто завидует, что у Леноры отец может оказаться жив, а у него – умер? Он читал все выцветшие газетные статьи, даже лично прочесывал лес, где нашли труп Хелен, надеясь найти какую-нибудь улику, которая опровергнет всех: неглубокую могилу с двумя скелетами, медленно поднимающимися из земли бок о бок, или дырявую от пуль ржавую коляску в глубине какого-нибудь незамеченного оврага. Но нашел за все это время только два отстрелянных ружейных патрона и фантик от жвачки «Сперминт». Ленора пропускала мимо ушей его вопросы о том утре и об отце и все болтала о судьбе, предначертанной любви и прочей романтической фигне, которую вычитала в книгах из школьной библиотеки, так что он понял: надо было остаться дома и повозиться с «бел-эйром». С самой покупки автомобиль капризничал на дороге.