– Могу подвезти до больницы, – предложил Рой. – Вернусь за тобой через денек-другой.
– Больницы – они хуже тюрем.
– Хочешь, я за тебя помолюсь?
Теодор рассмеялся.
– Ха. Смешно, Рой.
– Может, в этом все дело. Ты утратил веру.
– Только не заводи опять эту шарманку, – сказал Теодор. – Я служил Господу по-всякому. И мои ноги это доказывают.
– Тебе просто надо передохнуть, – заявил Рой. – Найдем до темноты хорошее дерево, чтобы под ним переночевать.
– И все равно славно ведь звучит: кофе на десерт.
– Господи, хочешь чашку кофе – я тебе найду. У нас еще осталась мелочь.
– Жаль, мы больше не в цирке, – вздохнул Теодор. – Золотое было время.
– Ну что ж, если ты так думаешь, не надо было распускать руки с пацаном.
Теодор взял камешек и кинул в воду.
– Наводит на мысли, да?
– Что наводит? – спросил Рой.
– Не знаю, – пожал плечами инвалид. – Просто наводит на мысли, вот и все.
Часть четвертаяЗима
25
Было холодное февральское утро 1966 года – пятого года совместной жизни Карла и Сэнди. В квартире стоял дубак, словно в холодильнике, но Карл боялся: если постучится к домохозяйке внизу и попросит подкрутить термостат, то сорвется и придушит эту мымру ее поганой сеткой для волос. Он никогда не убивал в Огайо – не срал там, где кормился. Это правило № 2. Так что миссис Берчвелл, хоть и заслуживала расправы больше других, была неприкасаемой. Сэнди проснулась незадолго до полудня и перешла в гостиную, накинув на узкие плечи одеяло и волоча его край по пыли и грязи на полу. Свернулась дрожащим комочком на диване и ждала, пока Карл подаст чашку кофе и включит телевизор. Следующие несколько часов курила, смотрела свои мыльные оперы и кашляла. В три часа дня Карл крикнул с кухни, что пора на работу. Сэнди стояла за стойкой шесть вечеров в неделю и, хотя должна была сменять Хуаниту в четыре, всегда опаздывала.
Сэнди со стоном встала, затушила сигарету в пепельнице и скинула одеяло с плеч. Выключила телевизор, потом дрожала всю дорогу до ванной. Согнувшись над раковиной, сполоснула лицо. Вытерлась, изучила себя в зеркале, тщетно попыталась стереть желтые пятна с зубов. Накрасила губы красной помадой, подвела глаза, затянула русые волосы в вялый хвост. У нее все ныло и болело. Прошлой ночью, закрыв бар, она позволила работнику бумажной фабрики, который недавно остался без руки из-за моталки, нагнуть ее над бильярдным столом за двадцать баксов. В эти дни, с того проклятого телефонного звонка, брат за ней пристально следил, но двадцать баксов есть двадцать баксов, как ни посмотри. На такие деньги они с Карлом могут проехать полштата или оплатить счет за электричество за месяц. Ее все еще раздражало, как Ли сперва занимался своими темными делишками, а потом вдруг спохватился, что из-за нее лишится голосов. Тот мужик сказал, что отслюнявит еще десятку, если она разрешит сунуть в нее металлический крюк, но Сэнди посоветовала приберечь это для жены.
– Моя жена не шлюха, – сказал мужик.
– Ну да, конечно, – отрезала Сэнди, снимая трусики. – За тебя же она вышла, нет? – Все время, пока он ей присовывал, она сжимала в руке двадцатку. Так жестко ее давно не трахали; старый ублюдок явно собирался отбить каждый бакс. Казалось, его вот-вот хватит инфаркт, так он пыхтел и заглатывал ртом воздух, прижимая холодный крюк к ее правой ляжке. Ближе к концу деньги уже превратились в ладони в комок, промокший от пота. Когда он отодвинулся, Сэнди разгладила их на зеленом сукне и сунула за пазуху свитера. – А кроме того, – сказала она, отпирая дверь, чтобы выпустить его, – эта твоя штуковина чувствует не больше, чем пивная банка. – Иногда после такой ночи она жалела, что больше не работает в утреннюю смену в «Деревянной ложке». Генри, старый повар, – тот хотя бы был с ней нежен. Он стал ее первым сразу после того, как ей исполнилось шестнадцать. Той ночью они долго лежали на полу склада, засыпанном мукой из двадцатикилограммового мешка, который они же и опрокинули. Генри все еще время от времени заезжал в бар поболтать о том о сем и подразнить насчет того, как бы им еще разок вдвоем взбить тесто.
Когда она вошла на кухню, Карл сидел перед плитой и второй раз за день читал газету. Его пальцы посерели от чернил. Все конфорки на плите горели, а духовка была открыта. Синие огоньки плясали за его спиной, как миниатюрные костры. На кухонном столе дулом к двери лежал пистолет. Глаза у Карла налились кровью, а толстое бледное небритое лицо в отражении на голой лампочке над столом напоминало какую-то холодную и далекую звезду. Почти всю ночь он провел в маленьком чулане в коридоре – там Карл устроил проявочную и вдыхал жизнь в последнюю пленку, которую сохранил с прошлого лета. Он был в ужасе от того, что она уже кончилась. Чуть не плакал, когда проявил финальный снимок. До следующего августа было еще далеко.
– И что только творится у этих людей в голове, – сказала Сэнди, пока искала в сумочке ключи от машины.
– У каких? – Карл перевернул страницу газеты.
– Которые в телике. Сами не знают, чего хотят.
– Блин, Сэнди, ты слишком много переживаешь из-за этих придурков, – сказал он, нетерпеливо поглядывая на часы. – Черт, думаешь, им на тебя не насрать? – Она должна была быть на работе уже пять минут назад. Карл весь день ждал, когда она уйдет.
– Ну, если бы не доктор, я бы вообще не смотрела, – сказала она. Она все рассказывала про доктора в каком-то сериале – высокого красавчика, которого Карл считал самым везучим ублюдком на планете. Такой провалится в крысиную нору, а вылезет с чемоданом денег и ключами к новому «эльдорадо». За годы, сколько Сэнди про него смотрела, этот доктор наверняка совершил уже больше чудес, чем Иисус. Карл же его терпеть не мог – этот накладной нос, эти костюмы за шестьдесят долларов.
– Ну и кому он сегодня отсосал? – спросил Карл.
– Ха! Кто бы говорил, – сказала Сэнди, натягивая куртку. Ей уже надоело защищать свои сериалы.
– Это что значит?
– Что есть, то и значит, – окрысилась Сэнди. – Ты опять всю ночь просидел в чулане.
– Я тебе так скажу – хотел бы я встретиться с этим твоим сукиным сыном.
– Еще бы, – усмехнулась Сэнди.
– Он бы верещал, как свинья резаная, богом клянусь! – заорал Карл, когда она хлопнула дверью.
Через несколько минут после ее ухода Карл бросил проклинать актера и выключил плиту. Положил голову на руки за столом и ненадолго вздремнул. Когда проснулся, в комнате было темно. Хотелось есть, но в холодильнике обнаружились лишь две заплесневелых горбушки и капля засохшего сырного соуса пименто в пластиковом контейнере. Открыв кухонное окно, он выкинул хлеб во двор. Вместе с лучом света с крыльца домохозяйки занесло несколько снежинок. С бойни за улицей донесся чей-то смех, затем металлический лязг захлопывающихся ворот. Карл осознал, что не выходил на улицу больше недели.
Закрыл окно, перешел в гостиную и мерил шагами пол, распевая старинные религиозные песни и размахивая руками, будто дирижировал хором. Одним из его любимых был гимн «Кто со слезами сеет – радость пожинает», и он пропел его несколько раз подряд. В его детстве это пела мама, пока стирала. У нее было по песне на каждое дело по дому, на каждое горе, на каждую хрень, какая только ни приключалась после смерти бати. Она обстирывала богачей, причем в половине случаев паскудные ублюдки ей недоплачивали. Иногда он прогуливал школу, прятался под гнилым крыльцом со слизняками, пауками и останками соседской кошки и слушал ее весь день. Голос мамы как будто не ведал устали. Карл распределял на целый день бутерброд с маслом, который она давала на обед, а пил грязную воду из ржавой банки из-под супа, хранившейся в кошачьей грудной клетке. Он воображал, что это свинина с овощами или курица с лапшой, но, как ни старался, на вкус все равно было грязь грязью. Как он теперь жалел, что не захватил суп, когда в прошлый раз ходил в магазин. От воспоминаний о той старой банке под крыльцом опять проголодался.
Карл пел несколько часов – его зычный голос отдавался в пустых комнатах, а лицо раскраснелось и вспотело от натуги. Затем, часам к девяти, в потолок снизу начала яростно колотить метлой домохозяйка. Он как раз был на середине духоподъемного гимна «Вперед, Христово воинство». В любое другое время он бы и бровью не повел, но сегодня сбился и остановился; пришло настроение заняться чем-нибудь другим. Только вот если она не включит поскорее гребаное отопление, он не даст ей спать до полуночи. Сам-то Карл легко переносил холод, но постоянный озноб и жалобы Сэнди уже действовали на нервы.
Вернувшись на кухню, он достал из ящика с ложками фонарик и проверил, заперта ли входная дверь. Потом прошел и задернул все занавески, закончив в спальне. Встал на колени и полез под кровать за обувной коробкой. Перенес в гостиную, вырубил свет во всем доме и уселся в темноте на диване. Из перекосившихся рам дули сквозняки, и он запахнулся в одеяло Сэнди.
С коробкой на коленях он закрыл глаза и запустил руку под картонную крышку. Внутри было больше двухсот снимков, но вытащил он только один. Медленно провел большим пальцем по скользкой бумаге, пытаясь угадать, что на ней, – так он делал всегда, чтобы потянуть подольше. Сделав ставку, открыл глаза и всего на секунду включил фонарик. Щелк, щелк. Распробовал – и отложил снимок в сторону, снова закрыл глаза и достал другой. Щелк, щелк. Голые спины, кровавые дырки, Сэнди с раздвинутыми ногами. Иногда он проходил всю коробку, не угадав ни разу.
Однажды показалось, будто послышался шум – стук дверцы машины, шаги на задней лестнице. Он встал и на цыпочках прокрался по комнатам с пистолетом, выглядывая в окна. Потом проверил дверь и вернулся на диван. Время как будто меняло свой ход – ускорялось, замедлялось, металось взад-вперед, как в безумном сне, который виделся ему снова и снова. Вот он стоит, утопая в грязи, на соевом поле под Джаспером в Индиане; а следующий щелчок фонарика перенес на дно каменистого яра к северу от Шугар-Сити в Колорадо. В голову, как черви, заползали голоса из прошлого – одни озлобленные от проклятий, другие все еще умоляющие. К полуночи он пропутешествовал почти по всему Среднему Западу, пережил последние мгновения двадцати четырех незнакомцев. Он помнил все. Он как будто воскрешал их каждый раз, когда доставал коробку, встряхивал, будил и позволял петь на свой лад. Последний щелчок – и на сегодня хватит.