Макияж, нанесенный накануне вечером, скатывается вокруг ее глаз, оседая в морщинках под ними. Линии глубокие, запечатленные в каждом уродливом выражении ее лица, час за часом, день за днем, все эти годы.
На ее лице запечатлены все хмурые взгляды, каждая ухмылка. Никаких морщинок от улыбки в уголках ее глаз — только впадинки на лбу, между бровями и морщинки-марионетки, идущие от носа к уголкам рта.
Она стала ведьмой из сказки. Преобразованный несчастьем. Тьма внутри наконец отразилась на ее лице.
Эти серо-голубые глаза все еще блестят злобой. Того же цвета, что и мой, — холодный, как туман Сан-Франциско, надвигающийся с залива.
Часть ее всегда будет во мне.
Но я выбираю, какую часть.
— Здравствуй, мама, — говорю я.
Я вижу ее борьбу.
Она предпочитает появляться без предупреждения на пороге людей. Она ненавидит, что я вторгаюсь в ее пространство и застаю ее врасплох.
С другой стороны, она уже много лет пытается меня найти. Она не сможет захлопнуть дверь перед моим носом, когда наконец получит то, что хочет.
- Что ты здесь делаешь?
Должно быть, я ее разбудила, хотя сейчас десять часов утра. Из дома доносится кисловатый запах нестиранной одежды, пролитого вина и несвежих сигарет. Для меня очень старый запах. Тот, который напоминает мои самые ранние дни.
— Я принесла тебе подарок, — говорю я, держа в руках бутылку ее любимого вина.
Ее глаза метнулись к этикетке, а затем снова к моему лицу, сузившись. Я никогда в жизни не покупала ей алкоголь.
— Мирное предложение, — говорю я. — Мне нужно кое-что с тобой обсудить.
Я уже знаю, что она не сможет устоять. Вино лишь наполовину так соблазнительно, как то, чего она действительно хочет: шанс вытянуть из меня информацию.
— Отлично, — проворчала она, шире держа дверь и отступая обратно в дом, чтобы я мог следовать за ней.
Это так же хорошо, как приглашение.
Я перехожу порог, закрывая за собой дверь.
Моим глазам требуется некоторое время, чтобы привыкнуть к внутреннему мраку. Я стою на месте, пока они это не сделают, чтобы не споткнуться о груды коробок из-под пиццы, пустых пивных банок, переполненных пепельниц, выброшенной одежды, разбросанной обуви, стопок старых журналов, ненужной почты и истлевших бумажных тарелок, все еще отмеченных останками. блюд, давно прошедших.
— Садись куда угодно, — говорит мама, плюхаясь на кучу одеял на грязном диване — очевидно, на том же самом месте, где она спала несколько минут назад.
Мне приходится убрать стопку старых газет с ближайшего стула, прежде чем я смогу сесть. Я узнаю бумагу сверху: это та самая, которую Артур показывал мне во время моей последней смены в Sweet Maple . Тот, который содержит мою фотографию в разделе искусства.
На губах моей матери играет легкая ухмылка, когда я откладываю бумаги в сторону.
Она зажигает сигарету, держа ее как обычно, зажав между большим и указательным пальцами, как сустав.
Я так хорошо знаю ее привычки. Их знакомство отталкивает меня, как старая запись в дневнике, от которой съёживаешься.
— У тебя есть открывалка для бутылок?
Конечно, у нее есть открывалка для бутылок. Я могла бы также спросить, есть ли у нее туалетная бумага. Вероятно, в ее глазах это еще более необходимо.
- На кухне, — говорит она, даже не пытаясь встать и взять его.
Это силовая игра — заставить меня принести штопор и очки и ждать ее, как раньше.
Я это предвидела, и меня это вполне устраивает.
Я несу вино на кухню, где еще грязнее, чем в гостиной. Плита завалена таким беспорядком, что я сомневаюсь, что она когда-либо видела конфорки, не говоря уже о том, чтобы использовать их для приготовления пищи. Когда я включаю верхний свет, несколько тараканов ныряют под кучу грязной посуды в раковине.
Шкафы пусты. Я нахожу стаканы в посудомоечной машине среди кучи тарелок, покрытых зеленой плесенью. Сглатывая желчь и, как могу, избегая тараканов, мою чашки в раковине. Мне приходится плескать немного воды в бутылке, чтобы вылить из нее остатки мыла.
Моя мама не кричит, чтобы узнать, что так долго. Я слышу слабое потрескивание, когда она затягивает сигарету, за которым следует выдох и мучительный кашель, который гремит в ее груди.
Стаканы мокрые, без бумажного полотенца, чтобы их высушить. Я стряхиваю их и ищу открывалку. Неудивительно, что он лежит на открытом воздухе на кухонной стойке, рядом с мамиными ключами, открытым тюбиком помады и пригоршней мелочи. Рядом с ним стояла дюжина бутылочек с рецептами, на некоторых было написано ее имя, а некоторые были куплены или украдены. Большинство бутылок уже пусты.
Я достаю наполненные до краев стаканы и передаю один маме.
Она берет его и говорит:
— Где бутылка?
Я достаю его из кухни и кладу на журнальный столик между нами, поверх стопки старых журналов Vogue . Я не первый, кто это делает — лицо Энн Хэтэуэй уже искажается несколькими мокрыми кольцами.
Girl With One Eye – Florence + The Machine
Моя мать делает три глотка вина, глотая его, как прохладную воду после долгой гонки. Удовлетворенно вздохнув, она откидывается на потертые подушки дивана. Теперь она улыбается, дым поднимается над ее сигаретой и висит над ее головой, как ее личная грозовая туча.
- Вернулась, чтобы похвастаться?
- Не совсем.
- Что тогда? Что ты хочешь?
Она не может себе представить, чтобы кто-то приходил к ней специально, ради удовольствия от ее компании.
В данном случае она права.
— Я видела, ты дала еще одно интервью обо мне, — говорю я.
Она фыркает, что больше всего похоже на смех.
— Тебе не нравится, что я раскрываю все твои секреты?
У моей матери до сих пор манеры красивой женщины — она так же надменно выгибает бровь, с театральным чутьем держит сигарету. Мужчины падали к ее ногам. У нее была эта темная уверенность, которая поглощала их, пока они не поняли, что все в ней - это игра. У нее аллергия на правду, она не скажет ее, даже если ей это будет выгодно.
Вот почему мне будет трудно получить от нее то, что я хочу.
- Меня не волнует, что ты говоришь репортерам, — говорю я ей.
- Это не имеет значения. Теперь ничто из того, что ты делаешь, не сможет меня сломить.
- Потому что ты трахаешь какого-то художника? — она издевается. — Я знаю, как это работает. Ты никто без него. Когда ты ему надоешь, он отбросит тебя в сторону, и ты вернешься к тому, с чего начала.
Она делает еще один глоток вина, стакан опустел больше чем наполовину.
Она действительно верит в то, что говорит. Мир для нее так уродлив. Мотивы людей настолько жестоки.
Я могла почти пожалеть ее.
Почти.
— Ты рассказываешь свою историю, а не мою, — говорю я.
Она резко ставит свой бокал, и немного вина выплескивается через край.
- Ты думаешь, что ты лучше меня, так как ты прогуливаешься сюда в своей модной новой одежде, потому что твое имя появилось в газете? Я знаю, кто ты на самом деле. Я, черт возьми, тебя родила. Ты слабая, ты глупая, ты ленивая и ты просто грязная маленькая шлюха. Ты можешь написать миллиард картин, и ни одна из них не изменит того, кем ты являешься внутри.
Она с триумфом снова поднимает стакан, допивая все, что осталось внутри.
Я смотрю, как она все это проглатывает, а мое собственное вино стоит рядом со мной нетронутым.
— Хорошо, — говорю я тихо. — Теперь, когда ты закончила, мы можем обсудить то, что я на самом деле пришла сюда обсудить.
Она хмурится, наморщив лоб.
- Что, черт возьми, это должно означать?
Я достаю из кармана замшевой куртки маленькую бутылочку жидкого псевдоэфедрина.
- Я добавила эти капли в твой напиток. Бесцветный, безвкусный. Возможно, ты заметила небольшую горечь, но это, очевидно, не помешало тебе выпить его.
- Ты подмешала мне что-то в напиток?
Краска поднимается вверх по ее шее, от воротника моей украденной толстовки.
— Вообще-то отравила.
Она пытается встать с дивана, но уже неуверенно. Ее локоть подгибается под ней.
— На твоем месте я бы этого не делала. Ты умрешь до приезда скорой помощи.
- Ты подлая маленькая сучка! Ты грязная и противная…
— Я бы тоже этого не сделала, — огрызаюсь я.
Она замолкает, ее рот закрывается, как капкан. Ее глаза слезятся, пока зрачки не поплывут, и я вижу неглубокие судороги ее груди. Частично это страх, но остальное — эффект приема препарата.
— Так лучше, — говорю я, когда она снова опускается вниз.
— Какого черта ты хочешь? — шипит она, быстро задыхаясь.
- У меня есть противоядие. Я дам тебе его. Я просто хочу знать одну вещь.
— Что?
Она корчится на подушках под действием псевдоэфедрина.
Я смотрю на нее, лицо неподвижно, как камень, ни намека на сочувствие.
— Я хочу знать имя моего отца.
Она издает несколько раздраженных шипящих звуков, извиваясь на подушках. Ее лицо теперь сильно покраснело, кожа вспотела. Ее дыхание становится все более и более поверхностным.
— Пошла ты , — рычит она.
— Как хочешь, — говорю я, вставая со стула.
— Подожди!
Слезы текут по обеим сторонам ее щек, смешиваясь с потом. Она хватается за переднюю часть толстовки, оттягивая ее от груди, как будто это ослабит давление.
— Назови мне его имя, — говорю я тихо и неустанно.
Она стонет и корчится, дергая рубашку.
— Скажи мне. У тебя мало времени.
— Аааа ! — она стонет, перекатываясь на бок, а затем снова на спину, метаясь в одеялах, пытаясь ослабить давление любым возможным способом.
Я холоднее льда. Я не чувствую ничего, кроме неустанного стремления выжать из нее эту тайну. Единственное ценное, что она могла мне сказать, но всегда отказывалась.
— Расскажи мне, — приказываю я, глядя на ее лицо, пока она корчится в агонии.
Она издает бормочущий звук, пуская слюни из напряженных уголков рта.
— Скажи мне!
Она трясет головой, как ребенок, затаив дыхание, прищурив глаза и с ненавистью упрямая до самого конца.