На похоронах присутствовал племянник Зиновия Авербах, ненавидевший все талантливое. Была сестра Авербаха Ида с мужем – Ягодой. Было несколько десятков каприйских и соррентинских гостей во главе с Бабелем. Всю эту компанию сплачивала глубочайшая взаимная ненависть. Алексей как-то заметил о них: сожрать готовы друг друга, а еще говорят о какой-то еврейской солидарности. Были наркомы, чекисты, большая часть ЦК и политбюро; тоже мало кто среди них не еврей – Сталин, Молотов, Ворошилов. Алексей все хотел написать, почему так сложилось, планировал большой сборник о роли евреев в российской истории, да ему отсоветовали.
Когда Сталин выражал Алексею свои соболезнования, он сказал: да чего уж теперь об этом.
Бывает такое – родится человек под несчастливым созвездием, и напрасны любые родительские усилия. Не совпали друг с другом Катерина Павловна и Алексей, о чем и свидетельствует судьба их детей. Катя умерла от менингита на шестом году жизни, Максим спился. А ведь он был не обделен талантами, только воли не было. Что, конечно, тоже талант, может быть, самый главный.
В наиболее тяжелые моменты, когда он задыхался даже с кислородом и вся ночь проходила без сна, Алексей говорил, бывало: рано или поздно придется признать человеку, что он так же не властен над будущим, как и над прошлым. Что родился человек, что нет, все равно: и прошлое без него прошло, и к будущему он не причастен. Но писать о таких вещах он остерегался, писал прямо обратное.
В июле вся семья десять дней плавала по Волге. Теплоход, на котором мы совершали круиз, был назван в честь Клары Цеткин. Роскошный правительственный “Максим Горький” еще не был готов, его спустили на воду лишь в августе. Клара Цеткин умерла годом раньше в Архангельском, недалеко от Барвихи, через которую мы проезжали по пути в Горки-10. Алексей думал, что, возможно, ей помогли умереть, потому что слишком уж активно она выступала за антифашистский фронт. Он спросил у Ягоды, что с ней произошло, но вразумительного ответа не получил. Может быть, Ягода и правда ничего не знал.
На теплоходе были Тимоша с детьми и Магдой, и Катерина Павловна, и Ракицкий. Там же была и Мура.
Уэллс любой ценой хотел встретиться со Сталиным, вместе с ним советскую визу дали и Муре. От участия в круизе он отказался, к чему я отнеслась одобрительно.
Но с Алексеем он все-таки должен был встретиться. 25 июля его принимали в Горках-10. Увидев меня, Уэллс закивал, я даже не ожидала, что он помнит меня по Кронверкскому. Максим Максимович Литвинов, который на тот момент был наркомом иностранных дел, тоже меня признал и бросился мне на шею. Чекисты остолбенели. А Литвинов хлопал меня по спине, приговаривая: ах, Липа, Липа, Липочка, боже мой, тридцать лет не видались! Разве можно забыть Липу с ее пирогами?!
В 1905 году Мария Федоровна с Алексеем выпускали газету “Новая жизнь”, и действительно, я частенько носила в редакцию пироги.
Уэллс говорил без умолку, Литвинов переводил. Два дня назад Уэллс был у Сталина, встреча его взволновала, но он все же был разочарован.
Сталин человек обаятельный, учтивый, умный, хорошо информированный, образованный, и все было бы с ним замечательно, говорил Уэллс, да вот не может он уяснить, что в длительной перспективе реформистские идеи социал-демократии более эффективны, чем жесткий марксистский радикализм. Сталин также не хочет понять, что свобода слова есть неотъемлемое условие нормального функционирования современного общества. Уэллс пытался убедить Сталина разрешить в Советском Союзе деятельность ПЕН-клуба, что пошло бы на пользу и человечеству, и советской литературе, но Сталин был непреклонен.
Он расспрашивал присутствующих о характере Сталина, о его жизни, о формировании его взглядов, но узнал немного. Алексей рассказал ему что положено о современном этапе строительства социализма, Литвинов только переводил, свое мнение не высказывал. Уэллс, казалось, даже не замечал, что в переводчиках у него нарком.
Он расспрашивал Алексея о процессах. В последние годы Уэллс вместе с Томасом Манном и другими подписал не один международный протест. Алексей что-то врал ему на голубом глазу, Литвинов усердно толмачил.
Алексей затем перевел разговор на Муру, их “общую добрую знакомую”, любезно поинтересовавшись у Уэллса, когда он в последний раз с ней виделся. Уэллс ответил, что они вместе запрашивали в Лондоне визы и планировали вместе приехать в Москву, но их общая добрая знакомая передумала. Таня, дочь общей знакомой, сейчас в трудном возрасте, а сын Павел еще не совсем оправился после операции. К тому же их общая знакомая подвернула ногу и поэтому решила ехать в Эстонию, где будет проводить лето и дожидаться его, ну а он на недельку-другую остановится там на обратном пути, чтобы описать свои впечатления от поездки в Союз.
Алексей, пожалуй, впервые со времени похорон оживился, глаза его заблестели. С их общей знакомой, сказал он, они только что плавали на теплоходе по Волге, она провела целых десять дней с его семьей и от этого круиза была просто в восторге. Тут Уэллс побледнел и только спросил: когда? Алексей посчитал, загибая пальцы, и ответил, что они расстались четыре дня назад.
В глазах Алексея сверкали коварные огоньки. Литвинов закашлялся. Я чуть не расхохоталась.
Значит, Мура и Уэллсу лгала.
Алексей же умильным голосом рассказывал дорогому другу Герберту о том, что общая их знакомая регулярно заглядывала к нему в Сорренто, каждый год проводя там по два-три месяца, и чувствовала себя восхитительно.
Уэллс молчал. Я догадывалась, что в Каллиярви их с Мурой ждут трудные дни.
Алексей предложил ему поучаствовать в Первом съезде советских писателей, который планировали на май, но перенесли. Он начнется в Москве через три недели. Его добрый друг Герберт сможет много узнать о беспримерных и удивительных достижениях в строительстве коммунизма. Было бы очень полезно, если бы Герберт смог разнести по миру весть о сталинских стройках; с этой целью можно было бы организовать его поездки на строящиеся каналы и ГЭС; и пусть пригласит с собой членов ПЕН-клуба, им окажут здесь самый радушный прием.
Я подвинула бедному Уэллсу чай и печенье; он, видимо, был уверен, что беседует со свихнувшимся на старости лет сталинистом, с которым ему, к сожалению, все еще приходится делить любимую женщину.
Алексей же потом сказал, что этот дурак ни бельмеса не понимает, потому что ему не хватает фантазии; а вся научная фантастика, которую Уэллс выдумывает, гораздо слабее, чем самые примитивные народные сказки.
Первый съезд советских писателей открылся в Колонном зале Дома Союзов. Членов президиума посадили там же, где на Шахтинском процессе сидели судьи, а Алексея – на то самое место, где восседал Вышинский. Все это можно было увидеть на фотографиях в “Правде”. Слева от него сидел чахоточный Федин – по мнению Алексея, писатель малоталантливый, а стало быть, проходимец. А справа красовался какой-то молодой стукач, его имени я даже не запомнила. Большие писатели и ничтожества, стукачи и их жертвы. Алексей признался, что Колонный зал – место зловещее, но все же не следует забывать, что в конце XVIII века он был залом Благородного собрания, где проводились благотворительные балы, и это, черт побери, хорошо. Как и вся его жизнь, это было самообманом. Когда он умрет, его тоже выставят здесь, подобно многим советским знаменитостям до и после него. Он об этом знал.
Когда в Ленинграде убили Кирова, вся семья сумасшедшего террориста была арестована, а затем еще тысячи людей в Ленинграде и в Москве.
Земеля уверял Алексея, что, пока он глава Лубянки, семье Алексея ничто не грозит. Максим в это время был уже полгода как мертв. А за день до Максима умер Менжинский, в июле 1934 года Ягода уже официально возглавил НКВД. Вот несчастный – два дня подряд ему пришлось быть на похоронах.
Съезд закончился, был создан Союз писателей, председателем правления стал Алексей. Его лихорадило, шла горлом кровь. Своих внучек он подпускал к себе редко. Во всех домах они жили как можно дальше от его кабинета. Марфой и Дарьей в основном занимались мы с Магдой. Тимоша, случалось, что-то рассказывала им, иногда рисовала, но в основном скучала. Всеми делами ведал Крючков. Во всех трех домах нас окружали повара, охранники, слуги. Нам с Магдой не разрешали даже ходить на рынок, и мы без дела слонялись по дому.
Иногда наведывались Сталин, Молотов, Каганович, они приезжали обычно вечером или ночью, навеселе, и продолжали пить, говорить о политике и всяческой ерунде. Алексей держался, стараясь выглядеть энергичным. Сталин, который обычно женщинами не интересовался, обратил внимание на Тимошу, но Бог ее уберег.
А тем временем в стране свирепствовал голод, погибло семь или восемь миллионов человек. Но Алексей об этом помалкивал. Некоторые оправдывали Сталина, говоря, что о голоде он не знал, что Каганович скрывал это от него. Беспредельна все-таки глупость людская. Готовы в песок сунуть голову, лишь бы не видеть реальности. В этой огромной стране творилось и продолжает твориться то, чего хочет один-единственный человек – узколобый, средних способностей, сухорукий и малорослый, беспринципный, грубый, трусливый и любящий выпить пошляк. Если бы он был царем, его уж давно бы пришибли.
Алексей добился, чтобы на съезде писателей выступал Бухарин. Сталин этого не хотел, но Алексей не слезал с него, пока он не согласился, хотя было известно, что он его ненавидит. Бухарин с докладом выступил, после чего съезд стоя несколько минут аплодировал ему. Все вылилось в антисталинскую демонстрацию. Во время перерыва бледный Бухарин сказал Алексею: “Вы подписали мой смертный приговор”. Алексей застыдился. Дернул черт его добиваться у Сталина, чтобы разрешил Бухарину выступать. Но, с другой стороны, ведь Бухарин мог отказаться. Но он тоже был слаб – хлебом его не корми, дай выступить.
Было ясно, что рано или поздно его расстреляют, но пока он не покладая рук трудился над новой конституцией СССР. Иногда он зачитывал Алексею фрагменты текста, и они обсуждали их, как какие-нибудь юристы при либеральном царе. Алексей восторженно повторял, что готовится самая прогрессивная конституция в мире. И автор ее, Бухарин, тоже был полон энтузиазма. Они знали, конечно, что ни одна из статей этой конституции соблюдаться не будет, но делали вид, будто формулировать главный закон страны было делом осмысленным.