Жизнь на Кронверкском бурлила и днем: за длинным столом в столовой устраивались заседания “Всемирной литературы”. Многие рукописи Алексей редактировал сам. Кое-кто говорил, и он тоже этого не скрывал, что Алексей редактирует лучше, чем пишет. На протяжении всей его жизни к нему потоком шли рукописи, он читал их с карандашом в руке и выправлял даже самые безнадежные. Раз человек прислал ему собственное творение, значит, заслуживает того, чтобы он сообщил ему свое мнение. Если мнение было плохое, то он его не скрывал. А с другой стороны, он открыл дорогу в литературу многим известным писателям. Однажды в шестнадцатом году явился в редакцию “Летописи” коренастый лысеющий очкарик лет двадцати двух, принес два рассказика. В течение полугода Алексей вновь и вновь заставлял его переписывать их, в результате один получился страниц на восемь, другой на четыре. Один назывался “Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна”, а другой “Мама, Римма и Алла”. Замечательные вышли рассказы. Их автором был Исаак Бабель. Алексей открыл также Платонова, самого талантливого среди них, и Булгакова, которому помогал всеми силами.
Сидели они на Кронверкском всей редколлегией – Чуковский, очень славный человек, Блок, который был великим поэтом, Шкловский, ученый, а также Тынянов, который был и писателем, и ученым, жаль только, умер он в молодом возрасте от болезни. Там же сидел академик Ольденбург, руководивший Комитетом помощи голодающим, его то арестовывали, то выпускали, но так и не дали работать. Сидел Гумилев, которого потом расстреляли. Сидели люди, при царе помогавшие Ленину прятаться от полиции, с которыми в советские времена – с кем раньше, с кем позже – тоже расправились. Был Тихонов, отец Нины и старый друг Алексея. Был давний его сторонник Замятин – Алексей считал его очень талантливым, несмотря на сухой стиль, от которого он выходил из себя; уже позднее, при Сталине, по ходатайству Алексея Замятина выпустили за границу, он перебивался с хлеба на воду в Париже и вскоре умер. Шли жаркие дискуссии о том, какие книги издавать для рабочих в русском переводе. Всего планировалось выпустить 1500 книг, но вышло только 120, да и то тиражом куда меньшим, чем им хотелось. Чтобы выбить бумагу, Алексей мотался в Москву к Ленину, Луначарскому и Дзержинскому, председателю ВЧК. В 1909 году Дзержинский бежал из сибирской ссылки к Алексею на Капри, где провел около года; там он познакомился с Максимом, в ту пору еще подростком, а девять лет спустя принял его на работу в чрезвычайку.
Чуковский заметил, что почти все книги, о которых заходит речь, Алексей знает чуть ли не наизусть, что о книгах он один знает столько, сколько знают все они, вместе взятые, причем знает и о таких книгах, которых еще нет на русском. Память Алексея он считал просто феноменальной, в этом смысле ему нет равных, говорил Чуковский. Позднее я наблюдала еще более поразительную память у Зиновия Пешкова, а ведь он был приемным сыном Алексея, кровного родства между ними не было. На заседаниях во “Всемирке” Алексей продвигал идею издавать для рабочих мировые шедевры в упрощенном виде, чтобы увлечь их и пристрастить к чтению; уже и авторы были назначены, которым предстояло переработать такие сложные и большие романы, как, например, “Дон Кихот”; сам Алексей взял на себя подготовку сокращенного прозаического пересказа “Фауста”, но закончить его не успел, так как Ленин выпер его из страны.
Был период, в 1918-м, когда для рукописей на столе не хватало места из-за громоздившихся на нем произведений искусства. Алексей поначалу защищал частную собственность, но когда уже все было национализировано, то есть пущено псу под хвост, он решил, что лучше, если накопленные богачами сокровища будут вывозить из страны не воры, грабители и ушлые антиквары. Грабили в это время все подряд, и оценочная комиссия пыталась спасать то, что можно было спасти. Среди членов комиссии были Валентина Ходасевич и Ракицкий. А подписывали постановления Алексей и Мария Федоровна. Если им что-то очень нравилось, оставляли себе, но в основном все шло на продажу на Запад. Статуэтки, картины, монеты, ковры, фарфор и хрусталь реквизировали чекисты (какое-то время в таком отряде, только в провинции, действовал и Максим); все эти вещи свозились в дом Салтыковой на Марсовом поле, откуда они попадали на Кронверкский, где заседала экспертная комиссия. Эту работу от имени Наркомата торговли пытался взять под контроль некий Пятигорский, но Алексей дал ему от ворот поворот.
Те предметы, которые комиссия считала наиболее ценными, отправлялись в Эрмитаж или в Московский музей изобразительных искусств, а менее ценные реализовывались за границей, главным образом за зерно. Поэтесса Зинаида Гиппиус, которая и в России, и в эмиграции к Алексею испытывала лютую ненависть, оклеветала его, мол, будучи председателем Антикварной комиссии, он разворовывал художественные ценности. Ну, если бы он разворовывал их, то уж точно жизнь его сложилась бы по-иному. Чекисты тоже пытались привлечь его к ответственности за то, что участвовал в ужинах с иностранными антикварами, которые, дескать, его таким образом подкупали. Оно так, он и ужинал с ними, и выпивал. Как-то вызвали его для беседы, потому что кто-то донес, будто Алексей в ресторане какой-то гостиницы выпил целый стакан виски. Будь то водка – никто бы и не заметил. Но Алексей объяснил товарищам, что для продажи художественных ценностей нужны покупатели. А трезвый покупатель антиквариата – это очень плохой партнер. С чем не могли поспорить даже чекисты.
После того как спасение художественных ценностей уступило место борьбе с голодом, антиквариат из квартиры исчез и редакторы “Всемирки” с радостью вновь расселись за длинным столом.
Секретаршей в этой редакции стала Мура, которую привел Чуковский. А спустя два месяца она уже занимала отдельную комнату в квартире на Кронверкском. Мура была женщина молодая, красивая, толковая и напористая, с чувством юмора, но было в ней и что-то темное и отталкивающее. Марии Федоровне я сказала сразу, что мы нарвались на авантюристку. Возникло подозрение, что ее подослала к Алексею ЧК, что могло быть правдой, хотя особого смысла в этом не было – ЧК, которая всячески опекала нас, имела в окружении Алексея достаточно стукачей и без Муры. Перед этим Муру арестовали в Москве вместе с главой британской миссии, который, видимо, был ее любовником. В ВЧК это дело попало к Петерсу, заму Дзержинского; в эмиграции он жил в Лондоне, знал язык, поэтому всеми английскими делами занимался он. Муру и британского дипломата Петерс допрашивал лично.
В Петрограде Муру арестовали за то, что пыталась отоварить поддельные продуктовые карточки. Три дня продержали, а затем, как она нам сама рассказывала, по ее требованию все же позвонили в Москву Петерсу, который распорядился ее отпустить. Но тогда мы еще не знали, что ей нельзя верить, даже когда она говорит правду. В самом деле, это была авантюристка, потому в нее и влюбился авантюрист Алексей. Она была на двадцать четыре года моложе него. В Эстонии у нее было двое детей, прятавшихся у родственников после того, как в своем поместье был убит крестьянами их отец, царский дипломат Бенкендорф. Из-за войны попасть в Эстонию Мура не могла. Но как только возникла такая возможность, Алексей выхлопотал ей паспорт, и Мура уехала. Ленин этому не препятствовал, вероятно, рассчитывая на то, что Мура эмигрирует и Алексей последует за нею, а обратно его уже просто не пустят. Мура действительно не вернулась, но Алексей все-таки не уехал, так что пришлось, обождав полгода, выдворять его специально.
Мура была заядлой курильщицей и любила выпить. Ее комната находилась по соседству с комнатой для гостей, в которой в двадцатом году остановился приехавший с сыном знаменитый английский писатель Уэллс. Она знала его еще по Лондону, где училась в колледже, так как дядя ее работал в царском посольстве; там же она и мужа себе нашла. В последнюю ночь своего пребывания в Петрограде вместо комнаты для гостей Уэллс случайно забрел в комнату Муры и остался там до утра. Плотность же населения в нашей добровольной коммуне была такова, что уже наутро все об этом знали. Тем не менее Мура завоеванные права сохранила. Дама она была очень занятная, всегда в центре внимания, свободно владела европейскими языками, по-русски же говорила с акцентом. В то время было еще незаметно, что она располнеет. Алексей надавал ей множество прозвищ, точнее, она и сама горазда была их выдумывать: Мура, Титка (на украинский лад), Чобунька. Говорят, будто после Маты Хари не было лучшей шпионки, чем наша Мура, но какое это имело значение, если чуть ли не все в окружении Алексея шпионили и писали доносы. В мае 1921 года Мура наконец смогла выехать в Эстонию, где быстренько вышла замуж за тамошнего барона Будберга и таким образом получила эстонский паспорт. Страна была независимая, в войне не участвовала, и ее граждане легко могли получить визу в любую страну Европы. Позднее, в Берлине, Алексей содержал и барона, он же заплатил за развод, а в качестве отступного профинансировал эмиграцию Будберга в Южную Америку. Некоторые утверждают, что все оплачивала ЧК, но я знаю точно, что деньги платил только Алексей.
За несколько месяцев Мура стала незаменимой секретаршей Горького, вела переписку, была его переводчицей и литературным агентом. То есть выполняла все то, чем занималась моя хозяйка Мария Федоровна, пока жила вместе с Алексеем. Не будь Катерина Павловна, мать Максима, такой ограниченной и знай она языки, всеми этими делами могла бы ведать и она. Алексея больше интересовал его личный комфорт, чем интимная жизнь. Ведь найти женщину можно в любой момент, гораздо труднее найти секретаршу, способную выполнять самые разнообразные, в том числе щекотливые, поручения.
Как раз в это время Алексей организовал Помгол, Комиссию помощи голодающим. Привлек русских и зарубежных ученых, деятелей культуры, писателей и политиков, и западные государства, которые еще недавно воевали с Советской Россией, стали оказывать ей безвозмездную продовольственную помощь. Но Ленин считал эту акцию “ненужной шумихой” и был в ярости от вмешательства иностранцев во внутренние дела страны. Летом 1921 года в комиссии было семьдесят с лишним человек, в том числе крупные ученые и наименее твердокаменные члены ЦК. Ученых обвинили в антисоветской деятельности и в 1922 году многих выслали из страны на “философском пароходе”. Некоторых выслали в индивидуальном порядке. И этим еще повезло, потому что оставшиеся были арестованы. После первого покушения на Ленина в 1918 году в ходе красного террора казнили тысячами – людей, которые к провокации ВЧК отношения не имели, а вся их вина состояла в том, что они были интеллигентами, которых большевики ненавидели. Ленин говорил Марии Федоровне буквально так: нельзя их не арестовывать, во избежание заговоров всю кадетскую шатию надо брать вместе с их окружением. Они могут поддержать заговорщиков. Не арестовывать их – это преступление.