– Я вернусь!
Последнее, что я услышал, уходя под воду, был голос Катрин, одиноко звучащий во мраке пещеры:
– Я люблю тебя! Я тебя люблю!
Вынырнув под плотиком, я высунул в отверстие голову и с наслаждением вдохнул горячий от солнца воздух. Ветер стих, никаких голосов или других звуков, говорящих о присутствии людей, не было слышно. Я выплыл из-под плота, вскарабкался на него и скинул с себя акваланг. Что-то стукнулось о доски, я нагнулся и увидел, что это золотая статуэтка девушки майя, отлитая Виверо, прихваченная мною в темноте из пещеры. Я сунул ее за пояс и поплыл к грубому деревянному пирсу, сколоченному Рудецки. Поднявшись по ступеням, выбитым в скале, я застыл в изумлении. Лагерь был полностью разрушен, от домиков остался только фундамент. По всей территории валялись сломанные деревья, ветви, доски, и нигде не было видно ни единой живой души.
Домик, в котором мы держали оборону, рухнул, придавленный огромным деревом, вывороченным с корнем. Ступая по веткам и листве, я пошел к нему, как вдруг из-под развалин вылетела, громкая хлопая крыльями, яркая пестрая птица, испугав меня. Я полез сквозь ветви внутрь развалин, надеясь найти запасные акваланги. И где-то рядом должен был лежать Фаллон! Я нашел два мачете и принялся расчищать одним из них себе путь. После десяти минут работы я обнаружил залитое кровью лицо Смита. Пробравшись немного вперед, я наконец нашел Фаллона.
Его придавило к полу веткой, и пощупав его запястье, я с изумлением обнаружил, что он жив! Его не убил Гатт, он устоял против рака и выжил, несмотря на неистовство стихии. Я стал освобождать его, что оказалось нелегкой задачей. Вскоре, однако, я вытащил его из-под дерева и устроил в тенечке. Он еще не пришел в себя, но цвет лица стал лучше. Никаких повреждений на его теле я не заметил, только на лбу чернел синяк. Оставив его на время, я пошел заниматься компрессором.
Детали его были зарыты возле домика, но теперь, после бури, все вокруг покрывали ветки и разные обломки. Я бросил взгляд на склон холма, и у меня перехватило дух от увиденного. Гряда была совершенно голой, словно над ней поработала бригада Рудецки с бензопилами и огнеметами. Все это сотворил ветер – огромной силы ветер, вырвавший деревья с корнями. Вот почему все вокруг и было завалено деревьями и листвой.
Склон холма очистился от деревьев, и обнажилась скала, ранее скрытая под слоем почвы. На верху ее гордо вырисовывался на фоне неба храм Юм Чака, – таким его. и лицезрел когда-то Виверо. Я отступил назад, чтобы можно было охватить взором всю горную гряду, и застыл, охваченный священным трепетом: начертанный горящим золотом, блистал на склонах холмов знак Виверо!
Человек не религиозный, я невольно опустился на колени, ибо ноги мои стали ватными. Слезы выступили у меня на глазах. Какой-нибудь скептик объяснил бы картину, представшую мне, игрой света и тени, вспомнив о подобных капризах солнечных лучей в других частях света. Но этот скептик не пережил того, что выпало на мою долю в тот день.
Пусть это и была игра света и тени, но впечатление от нее было вполне реальным, настолько реальным, что не возникало даже тени сомнения в том, что я вижу творение рук искусного ваятеля. Закатное солнце, пронизывая рваные облака, заливало огненным светом цепь холмов, высвечивая огромную фигуру Распятого Христа. На распростертых вдоль всей гряды руках вырисовывался каждый мускул, а на ладонях глубокими тенями чернели шляпки гвоздей. У подножья холмов широкие плечи и торс переходили во впалый живот, и в боку, под ребрами, зияла дыра, которую скептик счел бы обыкновенной пещерой. Ребра выделялись настолько четко, что напоминали рисунок из анатомического атласа, и казалось, что могучая грудь сейчас раздастся и глубоко вздохнет.
Но особенно влекло к себе лицо. Склоненная на плечо, голова была увенчана терновым венцом из острых скал, четко вырисовывающихся на фоне темнеющего неба. Глубокие тени образовывали в углах рта страдальческие складки, впалые, полуприкрытые веками глаза смотрели на Кинтана-Роо, и казалось, что губы сейчас раздвинутся и каменный голос произнесет: «Элои! Элои! Ламма савахфани?» – «Боже Мой! Боже мой! Для чего Ты Меня оставил?»
Руки мои дрожали, и я легко представил себе, как впечатлило это чудо Виверо, человека, исповедовавшего свою веру бесхитростно, но гораздо глубже, чем люди наших дней. Неудивительно, что он призывал своих сыновей завоевать город Уаксуанок, а послание свое засекретил и окаймил золотой приманкой. Если бы это явление получило известность при жизни Виверо, оно стало бы одним из чудес христианского мира, а самого старого конкистадора причислили бы к лику святых.
Вполне возможно, что этот световой эффект проявлялся не каждый день и зависел от положения солнца и времени года. Майя, с их иными изобразительными традициями и взглядами на окружающий мир, вряд ли даже обращали на этот феномен внимание. Виверо, как истинный христианин, все сразу же понял.
Охваченный необычным трансом, я не мог оторвать взгляда от великого чуда, явившегося мне посередине разрушенного лагеря, следя за тем, как, по мере захода солнца, огромный божественный лик искажается в гримасе мучительной агонии. Внезапно меня охватил ужас, и я закрыл глаза. За моей спиной затрещали ветки.
– Молись, Уил, – произнес хриплый голос. – Наконец-то ты занялся правильным делом.
Я обернулся: надо мной стоял, с револьвером в руке, Гатт. Вид у него был такой, словно ему на голову свалился весь лес. От утренней элегантности не осталось и следа: он потерял пиджак, порванная рубаха висела на нем клочьями, на волосатой груди запеклись кровавые ссадины. Брюки на коленях тоже были порваны, на одной ноге не было ботинка, и он слегка прихрамывал. Но при всем этом у него имелось явное преимущество: он был вооружен.
– Не двигайся! – приказал он, потирая рукой свою мокрую от пота щеку и оставляя на ней грязный след. – Эффектное зрелище, не правда ли? Но тебе оно уже не поможет, Уил.
Сбоку от меня лежало мачете, но я не успел бы до него дотянуться. Я ничего не сказал Гатту, а просто взглянул ему в глаза.
– Откусил язык? – рассмеялся он. – А утром ты был поразговорчивей. Помолись еще, и я всажу тебе пулю в твои кишки, чтобы ты помучился, как вон тот парень. – Он указал пальцем на Христа. – Может, потом и присоединишься к нему на небе.
В его глазах появился маниакальный блеск, а правая щека конвульсивно задергалась. Он жаждал мести, утешительной награды за свое горькое поражение в попытке добыть сокровища. Я же смотрел на его револьвер и не видел в барабане пуль. В револьвере Гатта не было ни одного патрона!
– Ты доставил мне массу хлопот, – сказал Гатт. – Никто из парней, огорчивших меня, не остался в живых. И ты не станешь исключением, – хрипло рассмеялся он.
Я нагнулся и сжал рукоятку мачете. Гатт вскинул револьвер.
– Брось это немедленно!
Я крепче сжал мачете и стал подниматься на ноги: мне надоело играть с ним в кошки-мышки.
– Ладно, приятель, вот и пришел тебе конец! – воскликнул Гатт и спустил курок. Сухо щелкнув, боек ударил в пустое гнездо барабана. Гатт с удивлением посмотрел на свой револьвер, увидел, что я наступаю на него с мачете в руке, повернулся и побежал. Он запутался в ветках упавшего дерева, я взмахнул мачете – Гатт вскрикнул от ужаса и вырвался на свободу. Я обогнул дерево и начал теснить его к синоту.
Сжимая в руке револьвер, он пятился назад, пока не ступил на бетонный фундамент домика. Внезапно он резким движением швырнул в меня револьвер, и я присел, а в этот момент Гатт подхватил с фундамента валявшееся там мачете. На губах его появилась злорадная улыбка, но холодные глаза внимательно следили за мной.
Мачете – не спортивная сабля, которой учил меня фехтовать когда-то венгерский мастер, у него нет гарды, защищающей руку. И не отпрыгни я назад, когда Гатт бросился вперед и нанес боковой рубящий удар, лезвие его мачете могло отрубить мне кисть.
Сделав несколько выпадов, я понял, что Гатт не‘фехтовальщик, хотя для своего возраста и был достаточно подвижен. В молодости он, возможно, умел орудовать ножом, как все мафиози, но мачете больше похож на абордажный тесак или меч, и поэтому я имел преимущество. Я отогнал его от домика к краю синота, где он застыл на месте, широко расставив ноги и тяжело дыша. Его мгновенный удар сверху мог бы расколоть мой череп, но я парировал его, использовав знакомый прием, и мы оказались лицом к лицу. Глаза Гатта расширились от ужаса, когда я обманным движением сделал выпад и нанес рубящий удар точно в голову. Острие мачете попало ему под ухо, я отдернул руку, как учил меня тренеру и лезвие глубоко вошло в его шею. Он умер до того, как я понял, что почти отрезал ему голову. Гатт согнулся пополам и, упав на землю, покатился вниз, к краю синота, где с глухим стуком рухнул на деревянный пирс.
Я даже не взглянул на него: шатаясь, дошел до упавшего дерева и оперся на ствол. Потом меня стало рвать так, что едва не вывернуло наизнанку.
Видимо, я потерял на какое-то время сознание, потому что, очнувшись, обнаружил, что лежу на боку и смотрю на суетящихся на земле муравьев, – в первый момент они показались мне огромными, как слоны. Я сел на дерево и попытался собраться с мыслями, но они путались и ускользали, порхая, словно летучие мыши на чердаке. Раскопки, ферма, храм Юм Чака – все сплелось в один чудовищный кошмарный клубок. На глазах у меня выступили слезы: хотелось одного – вернуться домой, в Хейтри, и напиться чаю с оладьями и земляничным джемом. Мэдж Эджкомб возьмет старинный серебряный прибор и сервирует все это для меня на большом подносе. Большой поднос!
Все встало на свои места, и голова моя едва не лопнула от хлынувших ужасных воспоминаний. Я взглянул на свои руки: они были покрыты засохшей кровью. И тут я поклялся, что если вернусь живым в Англию, в уютные долины Девона, то уже навсегда останусь, на земле своих предков, на ферме Хейтри, и не стану искать себе приключений. Я буду выводить тучный рогатый скот и потягивать пиво в пабе, и если меня снова назовут сереньким человечком, я рассмеюсь в ответ и соглашусь, что так оно и есть, и большего мне от жизни и не нужно.