— Если это так, — подхватил Мениль, — ты знал не только его. Он прибыл в восьмой драгунский с женщиной…
— С Розальбой по прозвищу Пудика,[213] своей знаменитой… — И Рансонне выпалил грубое слово.
— Да, верно, — задумчиво согласился Менильгран, — потому что подобная женщина не заслуживала быть названа любовницей, даже любовницей Идова… Майор привез ее из Италии, где, до Испании, служил в запасном полку. Поскольку майора Идова здесь знавал ты один, Рансонне, позволь мне представить его этим господам и набросать им портрет этого черта в образе человека, прибытие которого в полк с женщиной наделало немало шуму. Был он, по-моему, не француз, и тут уж я не скажу: тем хуже для Франции. Родился он бог весть от кого и где — не то в Богемии, не то в Иллирии — я не уверен; но где бы он ни родился, человек он был странный, а это — верный способ повсюду быть чужестранцем. Его, вероятно, следовало считать плодом смешения многих рас. Он говорил, что его фамилию надо произносить по-гречески — не Идов, a Aidov, потому что он греческого происхождения. Глядя на этого красавца, а он — черт меня побери! — был красив, думалось, что для солдата он красив чересчур. Почем знать, не лучше ли раскроить себе физиономию, если она так красива? Впрочем, каждый почитает себя шедевром и чтит себя, как чтят шедевры. Однако если даже он был шедевром, то в огонь шел вместе с нами, но сказать так о майоре Идове значит сказать о нем все. Он выполнял свой долг, но никогда не делал больше, чем требовал долг. В нем не было того, что Император называл священным огнем. Несмотря на его красоту, которой я отнюдь за ним не отрицаю, я находил, что под красивыми чертами у него, в сущности, прячется довольно противная физиономия. Пошатавшись по музеям, куда вы не заглядываете, я однажды встретил там подобие майора Идова. Кричащее сходство с ним обнаружилось у одного из бюстов Антиноя,[214] которому ваятель из прихоти или дурного вкуса вделал в мрамор зрачков два изумруда. Конечно, глаза цвета морской волны озаряли у майора не белый мрамор, а кожу теплого оливкового оттенка и безупречный лицевой угол,[215] но, несмотря на свет меланхолических вечерних звезд, которыми казались его глаза, в нем таился не Эндимион[216] объятый сладостным сном, а тигр, и однажды я видел, как он пробудился. Майор Идов был одновременно брюнетом и блондином. Очень черные и густые волосы вились у него вокруг маленького лба с припухлыми висками, а длинные шелковистые усы были светлыми и почти рыжеватыми, как у соболя. Говорят, что шевелюра и борода разного цвета — признак предателя. Предателя? Позднее майор, пожалуй, им бы и стал. Он, как столько других, вероятно, предал бы Императора, но не успел. В бытность же в восьмом драгунском он был просто лжив, притом настолько, чтобы этого не показывать, как учил старый хитрец Суворов, знавший толк в притворстве… Не с этой ли особенности началась его непопулярность у товарищей? Во всяком случае, он быстро сделался предметом ненависти всего полка. Фатоватый красавец, которому я предпочел бы многих знакомых мне уродов, он был, в сущности, как по-солдатски выражаются солдаты, зеркалом для… тех, о ком ты, Рансонне, вспомнил в связи с Розальбой. Майору Идову было тридцать пять. Сами понимаете, что при такой красоте он нравился всем женщинам, даже самым гордым: красота — их слабость, — был отвратительно избалован ими и щеголял всеми пороками, какими могут наделить женщины, хотя у него, как поговаривали, были и такие пороки, которыми они не наделяют и которыми нельзя щеголять… Разумеется, в те времена мы не были капуцинами, если употребить твое словечко, Рансонне. Мы были довольно скверными субъектами — игроками, вольнодумцами, бабниками, дуэлистами, при случае пьяницами — и проматывали деньги в любой монете. Нам ведь щепетильничать не приходилось. Так вот, какими бы мы тогда ни были, Идов слыл штучкой куда почище, чем мы. Были вещи — немного — одна или две, но все-таки были! — на которые не пошли бы даже такие демоны, как мы. А он (по слухам) был способен на все. Я не служил в восьмом драгунском, однако знал в нем всех офицеров. Они отзывались об Идове совершенно беспощадно, обвиняли его в угодничестве перед начальством и в мелком карьеризме. Он казался им ненадежным. Они доходили до того, что подозревали его в шпионаже, и два раза он отважно дрался на дуэли из-за прозрачных намеков на это подозрение, но общее мнение на его счет не переменилось. На майоре всегда лежала тень, которую ему не удавалось рассеять. Точно так же, как он был брюнетом и блондином одновременно, что случается довольно редко, он был удачлив и в картах, и с женщинами, что случается не чаще. Впрочем, он дорого за это расплачивался. Его двойные успехи, ухватки Лозена,[217] ревность, возбуждаемая его красотой, — потому что, когда дело идет о собственной внешности, мужчины столь же мелочны и низко завистливы, как женщины, сколько бы они ни прикидывались сильными и равнодушными и ни повторяли изобретенную ими утешительную максиму: мужчина, которого не пугается собственная лошадь, уже красавец, — вся эта совокупность достоинств, несомненно, и вызывала антипатию, предметом которой он был и которая из ненависти принимала форму подчеркнутого презрения, поскольку презрение оскорбляет сильнее, чем ненависть, и ненависти это известно! Сколько раз на все лады, от крика до шепота, его честили при мне «опасной сволочью», хотя, потребуйся тому доказательства, никто не сумел бы доказать, что это так!.. В самом деле, господа, даже сейчас, говоря с вами, я не уверен, что майор Идов был тем, чем его считали. Но — гром небесный! — добавил Менильгран со странной смесью энергии и отвращения, — я знаю, чего о нем не говорили и кем он однажды оказался, и этого с меня хватит.
— С нас, вероятно, тоже, — веско заметил Рансонне, — но, черт возьми, какая же, к дьяволу, связь между церковью, куда, как я видел, ты заходил вечером в воскресенье, и этим треклятым майором из восьмого драгунского, который разграбил бы все церкви и храмы Европы и крещеного мира, лишь бы осыпать золотом и каменьями с дароносиц свою негодяйку сожительницу?
— Осади назад, Рансонне! — цыкнул Мениль, словно подавая команду своему эскадрону. — Веди себя смирно. Ты, я вижу, все та же горячая голова, и тебе вечно не терпится, словно перед лицом неприятеля! Не мешай мне маневрировать, как умею, в своей истории.
— Ну что ж, марш-марш! — согласился пылкий капитан, опрокинув для успокоения стаканчик пикардана.
Менильгран продолжал:
— Весьма вероятно, что без сопровождавшей его женщины, которую величали его женой, хотя она была только любовницей и не носила его имени, майор Идов мало общался бы с офицерами восьмого драгунского. Но эта женщина, которую считали бог весть чем за то, что она прилипла к такому человеку, мешала образоваться вокруг него пустыне, где ему пришлось бы прозябать, если бы не Пудика. Я видел в полках подобные вещи: человек попадает под подозрение, выходит из доверия, с ним поддерживают лишь строго служебные отношения, перестают общаться по-товарищески, ему не подают руки; даже в кафе, в этом офицерском караван-сарае, в теплой атмосфере панибратства, где тает любая холодность, от него держатся подальше, с ним принужденны и чопорны, затем отказываются даже от этого — и происходит взрыв. Возможно, то же случилось бы и с Идовым, но женщина — это магнит дьявола! Те, кто не желал видеть майора, виделись с ним ради нее. Тот, кто в кафе не поднес бы Идову и сивухи, не будь у него Розальбы, угощал майора в расчете на его половину: выпить с ним значит получить приглашение к нему домой, а там встретить ее… Существует ведь правило нравственной арифметики, этакое поощрение нечистого, записанное в груди каждого мужчины, прежде чем кому-нибудь из философов пришло в голову изложить его на бумаге: «Расстояние между женщиной и первым ее любовником больше, чем между первым и десятым», и эта аксиома была применима к сожительнице майора лучше, нежели к любой иной женщине: коль скоро она отдалась ему, она могла отдаться любому другому, и, честное слово, этим другим мог быть кто угодно. За короткое время в восьмом драгунском убедились, что подобная надежда отнюдь не беспочвенна. Все, у кого есть чутье на женщину, кто различает ее истинный запах через все белые и душистые покровы добродетели, в которые она кутается, сразу же угадали в Розальбе распутницу из распутниц, этакий совершенный образец зла!
Я ведь не клевещу на нее, верно, Рансонне? Ты, возможно, сам обладал ею, и если да, знаешь теперь, существовало ли когда-нибудь более блестящее, более чарующее воплощение всех пороков! Где откопал ее Идов. Откуда она взялась? Такая молодая! Сначала никто не решался задаваться подобным вопросом, но колебания длились недолго. Пожар, — потому что она подожгла не только восьмой драгунский, но и мой гусарский полк, и — ты же помнишь, Рансонне? — все штабы экспедиционного корпуса, в который мы входили, — словом, пожар, устроенный ею, приобрел гигантские размеры. Мы видели немало офицерских любовниц, следовавших за полком, если офицер мог позволить себе роскошь возить в обозе женщину: командиры частей закрывали глаза на такое нарушение и порой совершали его сами. Но мы и представления не имели о женщинах склада Розальбы. Мы привыкли к красоткам, согласен, но почти всегда одного сорта — решительным, смелым и дерзким, почти как мужчины; чаще всего это были хорошенькие, более или менее темпераментные брюнетки, похожие на красивых юнцов, весьма пикантные и сладострастные под мундиром, в который подчас их одевали не лишенные фантазии любовники. Если законные и добропорядочные жены офицеров выделяются среди остальных женщин некой особенной, свойственной им одним повадкой, печатью военной среды, в которой они живут, эта повадка становится совершенно иной у офицерских любовниц. Однако Розальба майора Идова не имела ничего общего с тащащимися за полками авантюристками, к которым мы привыкли. На первый взгляд это была высокая бледная девушка, — которая, как увидите, недолго оставалась бледной, — с целой копной белокурых волос. Вот и все. Ничего особенного. Белизна ее лиц