Ран на плечах действительно стало меньше, во всяком случае Эйлерт видел белую кожу в некоторых местах. Он выдохнул ещё раз, — устало, измученно — а потом перестал дышать на какое-то время, потому что снова почувствовал мерзкий металлический запах крови. Что они с ним делали?.. За что?..
Эйлерт чуть ли не рухнул на стул и склонился над столом, положив голову на руки.
— Ты в безопасности, — прошептал он то ли для себя, то ли для Рагиро, а после сразу же уснул.
ГЛАВА 22
«ИСПОВЕДЬ: ПУТЬ БОГОВ»
— Асеры, звери, люди, демоны, боги… между ними нет разницы. Все они монстры, одинаково жестокие, одинаково беспощадные. Все они любят причинять боль другим, и каждый уверен в своем превосходстве. Никто не согласится пойти на уступки, никто не захочет быть хуже других. Это заложено в их природе. Из меня хотели сделать такого же монстра. Как думаешь, у них получилось?
Отец Мартин опомнился не сразу, думая, что вопрос не требовал ответа, но Рагиро сверлил его выжидающим взглядом.
— Что? Простите, Рагиро, я… — он растерялся, язык запутался, и Мартин так и не связал слов в нормальное предложение.
Выглядел он огорошенным, смущённым, а Рагиро ждал ответа, давая понять, что ему важно то, что мог сказать священник.
— Нет. У них не получилось. — Выпалил Мартин на одном дыхании, когда понял, что это единственный возможный ответ.
Рагиро никак не отреагировал, лишь опустил глаза, переставая пугать — отца Мартина всё ещё приводили в ужас его глаза — разноцветными яркими радужками.
— Разве?
— Вы не монстр, Рагиро. И никогда им не были.
— Откуда тебе об этом известно? — грубо спросил заключенный.
Вопросы Рагиро из раза в раз ставили отца Мартина в тупик. Он не знал, что отвечать, как реагировать и нужно ли это все самому Рагиро или он спрашивал только ради приличия. Мартин одёргивал себя: такой человек как Рагиро никогда не стал бы спрашивать что-то из чувства вежливости.
— Я не так много времени знаю вас. Если быть совсем точным, то всего лишь несколько часов. Я бы сказал, что мне жаль, потому что был бы рад встретиться с вами раньше, но вам, вероятно, не понравится, поэтому сделайте вид, что вы этого не слышали, — Мартин тщательно подбирал каждое слово, и чем больше он говорил, тем увереннее звучал его голос. — Мне хватило несколько часов, чтобы понять, что ни у кого не получилось сделать из вас монстра. Вы остались человеком. Останьтесь им, пожалуйста, до конца.
— Ведь конец уже так скоро, да, священник? Сложностей никаких.
Отец Мартин задохнулся. Последняя фраза отозвалась в сознании двойным ударом молотка. Сложностей никаких. И правда, у того, кто одной ногой в могиле не должно возникать проблем с тем, чтобы ничего не менять в своей жизни.
— Я имел в виду немного другое.
— Я знаю, что ты имел в виду. Не оправдывайся.
Оба замолчали, провалившись куда-то в свои мысли и переживания.
— Никогда ни перед кем не оправдывайся. Я уже понял, что ты это любишь, но пора прекращать, Мартин, — первым нарушил тишину Рагиро.
Отец Мартин подскочил со скамейки, услышав своё имя, — привык к неуважительному и наглому «священник». Без необходимой приставки «отец», просто по имени, как обычно обращались к друзьям, как обычно Рагиро обращался к Эйлерту, так легко и непринужденно, собственное имя показалось Мартину чужеродным.
Это не казалось неправильным. Это казалось очень-очень нужным. Сделать видимость того, что они не в тюремной камере, что Рагиро не заключенный, а Мартин не священник.
Мартин обошел скамью и почти что упал на пол рядом с Рагиро, получив от того взгляд, полный благодарности. Разноцветные глаза вмиг перестали быть такими пугающими.
— Путь Богов не был похож на другие пять. В нем вообще не было физической боли. Знаю-знаю, звучит непривычно. Я и сам удивился, когда понял, что меня не собирались бить, резать или ещё как-то кромсать на куски. То ли я и без этого был достаточно измучен, то ли Боги оказались жестче, чем я предполагал, и требовали другого.
Язык онемел, но железный вкус крови я все ещё чувствовал. Мирелла кивнула посмотревшему на неё Чезаре, молча куда-то вышла и вернулась довольно скоро с другой деревянной коробкой поменьше. Оттуда она вытащила небольшую чашку и ещё одну бутылку с оранжеватого цвета напитком. Потом я узнал, что это настойка из водорослей високкана. Они вызывают сильнейшие галлюцинации, частичную потерю памяти и речи. Рвоту, агрессию, учащённое сердцебиение и что-то ещё.
Не самое приятное, но поприятнее хлыста и деревянных колов. Может быть, мне так кажется спустя почти восемнадцать лет, потому что тогда этот ужас был примерно на одной ступени с поркой. Но меня хотя бы не избивали в кровь, — Рагиро хотел добавить, что это можно рассматривать в качестве положительной стороны, но не стал, понимая, что отец Мартин и без того достаточно услышал за сегодняшнюю ночь.
Он не беспокоился за психическое состояние священника, просто решил избавить его от ненужных деталей. Священник ещё вызывал отрицательные эмоции, и его хотелось выставить за дверь. Рагиро в очередной раз напомнил себе об этом.
— Мирелла наполнила стакан и протянула его Чезаре, а Чезаре — мне. И приказал то же самое, что приказывала Мирелла:
— Пей.
Ослабевшими руками я взял стакан и медленными глотками выпил, не чувствуя вкуса.
Они молча встали и направились к выходу. На пороге, прямо около двери Мирелла оставила коробку с бутылками. Я заметил её, когда Чезаре закрывал за ними дверь. А потом услышал, как он защелкнул замок на ключ.
Сначала почти ничего не происходило. Настойка обожгла горло, лёгкие и желудок, но огонь довольно быстро утих.
Ничего.
Я не понимал, потому что привык к боли настолько, что она была моим естественным состоянием. Жизнь без боли не имела очертаний — а ещё без панического ужаса, холода и писка крыс. Если честно, не уверен, что даже после того, как я вышел, она обрела другую форму, ведь я по-прежнему не понимал, как жить и что это вообще значило.
Ничего не происходило, и это тихое ничего почему-то заставляло ждать того, что было в сто крат страшнее боли.
Сначала я почувствовал ветер, не сообразив, что ветра в запертой комнате быть не могло. Клубы пыли взвились вверх, воздух обволок лицо своими холодными порывами, заставляя немного расслабиться. Это была главная ошибка — расслабляться нельзя. Ветер стал обретать вполне конкретные черты. Целая толпа призраков стояла напротив меня с безумными улыбками от ушей до ушей. Но кроме улыбок на их лицах больше не было ничего. Белые зубы, острые углы ртов и тихий, писклявый смех. Они обступали меня со всех сторон и тянули ко мне гибкие тонкие руки в остервенелом желании забрать с собой. На ту изнанку, о которой вы, священники, рассказываете у себя в храмах. Я отказался.
И им это не понравилось.
Я жался спиной в стену, пытаясь стать как можно меньше и убраться от их вездесущих рук, а они продолжали тянуться ко мне, но почему-то все равно не касались, несмотря на то что могли. Смеялись все громче и громче. Безликие головы с безумными, почти что нарисованными улыбками приближались ко мне, маячили перед глазами, а потом сразу же исчезали и появлялись вновь в других местах.
Разумеется, я не понимал, что на самом деле этого не было. Думал, это проделки Инганнаморте. И в общем-то был прав, потому что именно они напоили меня високканом. Только тогда я был уверен, что они использовали тёмную магию, чтобы свести меня с ума.
Призраки заполонили всю комнату. В ней не осталось свободного места, и мне самому едва ли хватало маленького закутка у стены.
Призраки смеялись с надрывом. Их смех оглушал и сводил с ума одновременно. Мне стало казаться, что они проникли в мою голову своими руками, пусть по-прежнему не касались.
Призракам было мало. Они хотели всего и сразу. Они жаждали выпить всю мою кровь, высосать душу, как будто душа — это что-то материальное.
Я знал, чувствовал, видел.
Сердце вдруг стало тяжелым и непреодолимо большим. Отдало сильный удар, а потом забилось часто-часто, хотело выпрыгнуть из груди и остановиться. Руки вспотели, задрожали. Дыхание участилось вместе с сердцебиением. Призраки все никак не исчезали, а смех звучал все громче, улыбки становились безумнее, а на месте глаз появились чёрные дыры.
Это были призраки тех детей, только в несколько раз злее. Они излучали ненависть чёрными волнами вокруг себя, и эти чёрные волны я видел своими глазами. Эту ненависть я ощущал всем нутром. Она была сильной, намного сильнее любого другого чувства. Она поглощала меня целиком, и я не чувствовал ничего кроме ненависти.
Огромная волна растоптала бестелесных призраков, стерла их улыбки, заглушила смех. И окатила меня ледяным ветром, заключая в деревянные, равнодушные объятия.
Сердце билось сильнее, я задыхался во вдохах и выдохах. И кричал, что было мочи, чтобы избавиться от всепоглощающей ненависти. Свет погас, и даже из маленького окошка у потолка не проходили лучи. Вокруг теперь была лишь чёрная ненависть, осязаемая, холодная, страшная.
Мне хотелось бить. Себя или кого-то. Резать. Тоже себя или кого-то другого, мне было не важно. Убивать всеми способами, которые я знал, а знал я очень много способов благодаря Инганнаморте. Даже тогда, когда Чезаре — или Гаспаро — бил меня, я не ненавидел их настолько сильно. Даже когда они хлестали меня или заставляли хлестать других, я не чувствовал такой ненависти. Такой, что не мог дышать.
Ненависть — самое сильное чувство.
Она сильнее привязанности, симпатии. Любви. Сильнее эйфории и упоения. Сильнее разочарования и злости. Когда человека пожирает ненависть, он не может сопротивляться. Возможно, именно поэтому Боги предпочитали ненависть любви.
Ненависть обезоруживала и подчиняла всех без разбору.
Черные сгустки тумана сужались рядом со мной, становясь все плотней, гуще. Они хотели меня сожрать, но я сопротивлялся. Не знаю, как, но точно сопротивлялся. В те мгновения больше всего я ненавидел ненависть.