Отвечая на вялое государственное рукопожатие банкира, Штарк вполне отдает себе отчет, что выяснил много ненужного, но ни на шаг не приблизился к решению задачи, которую поручил ему Молинари. И все равно придется звонить Тому: без его помощи дальше будет трудно.
Шер, BelieveЛондон, 2013
Вот уже два месяца Анечка живет под мягким арестом в неброском особнячке в Излингтоне. Не самый модный район Лондона, но, видимо, решено, что в модных ей лучше не появляться. Анечке позволено выходить из дома — она и выходит в те немногочисленные окрестные магазины, в которых может что-то для нее найтись: в итальянскую лавку деликатесов «Монте», в паб (обычно к «Датскому королю» — здесь малолюдно, и бармен, уже не спрашивая, наливает ей сидр, пиво она не пьет). Побывала в обоих местных приличных театрах. Иногда Анечка добирается до блошиного рынка в Эйнджел-аркаде. Тогда за ней на корректном расстоянии, но не скрываясь, ходит неприметно одетый высокий мужчина. Это понятно: рынок слишком близко к метро, и в нем перестанет работать GPS-приемник на браслете, который Анечке нельзя снимать с лодыжки. Такой надевают приговоренным к домашнему аресту.
Анечкино преступление неподсудно, но очень серьезно. Она догадывалась, что Константинов не спустит ей измены. Думала, что будет как-то мстить, отлучит от денег, может, выгонит из квартиры. Явственно представляла себе даже сцену с побоями: в постели Константинов иногда с явным удовольствием делал ей больно. Она и сама подталкивала его к этому: показывала, что ей нравится.
Анечка привыкла подыгрывать мужчинам. Еще в Ташкенте, где она выросла, отец-кореец внушил ей, что потеря самообладания — это постыдная потеря лица. «Тот, кто кричит, навлекает на себя позор, — говорил он. — Такой человек проиграл спор, уже когда открыл рот». Анечка поняла его по-своему. Если она будет предугадывать, чего от нее хотят, и хотеть того же, никогда не будет повода для ссор. Покорность давалась ей легко.
В Москве, куда она перебралась в девятнадцать, намереваясь то ли работать моделью, то ли куда-нибудь поступать, вроде бы ценились сила и агрессия, а не покорность. Но Анечка не видела никакого смысла менять свои правила: она нравилась мужчинам больше, чем местные женщины. Она поддавалась с улыбкой. Стоило лишь немного потерпеть, и то, что поначалу вызывало отвращение или гнев, начинало доставлять удовольствие. А еще Анечка умела не жалеть о потерях: просто представляла себе, что утраченного никогда у нее и не было.
Такая должна была достаться самому властному самцу, и цепочка «состоявшихся», как говорили в Москве, любовников с неизбежностью привела Анечку к Константинову. Он был здесь царем горы.
До сих пор ей удавалось избежать эксцессов при расставаниях. Как только у нее возникала соперница, она мягко передавала ей мужчину: у нее всегда был наготове новый воздыхатель. Если соперница не появлялась сама, Анечка аккуратно знакомила надоевшего любовника с кем-то из подруг. Она ни с кем не ссорилась, на ее вечеринки охотно ходили — в том числе и бывшие с новыми подругами.
Константинов был старше ее прежних московских мужчин, он прожил с женой почти тридцать лет — со студенческих времен, и Анечка сразу поняла, что важно не представлять опасности для жены. Людмила Павловна, поначалу готовившаяся драться за мужа или хотя бы за свою долю имущества, если до этого дойдет, скоро с удивлением обнаружила, что Анечка не соперничает с ней и даже ищет ее общества. Что она отлично умеет слушать и приятна во всех отношениях. «У корейцев, только у обеспеченных, конечно, было раньше принято иметь по нескольку жен, — рассказала как-то Анечка своей новой подруге. — Младшая жена уважала старшую, называла ее сестрой. Советовалась, когда было нужно. И в доме была гармония». Людмила Павловна не знала и знать не хотела, что полигамия в Корее была ответом на монгольское завоевание, после которого в стране осталось слишком мало мужчин. На Руси такое прагматичное решение проблемы то ли не нашли, то ли отвергли, вот и Константиновой претил чуждый вариант. Однако она догадывалась, что по-другому будет хуже, и принимала Анечку в качестве «младшей жены».
Кореянка сжилась со своей ролью и знала, что из нее нельзя выходить: это поставило бы под угрозу все Анечкины привычки, заставило бы суетиться, как-то направлять свою жизнь. И все-таки нечто росло в ней все эти семь московских лет, начало расти еще до Константинова, — то ли злость, то ли просто недовольство собой. Анечка Ли чувствовала себя Шалтаем-болтаем, сидящим на стене. Вот-вот упадет, и сердце у всех вокруг ухнет в пятки. Но она уцелеет и просто пойдет своей дорогой.
Получилось иначе.
Сутки после ухода Иванова она не выходила из дома. Завернулась в плед, листала журналы, щелкала пультом, прыгая с канала на канал. Наконец, к вечеру собрала волю в кулак и уложила в чемодан любимые вещи. Лучше было уйти, не дожидаясь изгнания. Перестав избегать решений, она все еще остерегалась конфронтаций. Но, собравшись, вдруг поняла, что не продумала дальнейшую цепочку событий. Куда, собственно, она пойдет? Снимет номер в гостинице? Уж точно не напросится ни к кому из подруг: ни разговоров, ни неизбежного бабского сочувствия совсем не хотелось. Позвонить кому-нибудь из прежних мужчин? Те, конечно, приютят, помогут и не станут расспрашивать. Но одна только мысль о любом из них вызывала у Анечки раздражение и скуку. Не для того она бросает Константинова, чтобы сделать шаг назад.
«Переночую дома, а утро вечера мудренее», — решила Ли.
Утром, в приличное время — она уже встала и сварила кофе, — в дверь позвонили. Виктора, замначальника службы безопасности «Госпромбанка», Анечка знала: Константинов использовал его для личных поручений. Виктор, например, оформлял для нее покупку квартиры и машины. Анечка в коротком халатике — кожа ее была еще влажной после душа, она любила сохнуть, а не вытираться — налила кофе себе и гостю, усадила его напротив себя за кухонным столом и приготовилась слушать. Виктор без околичностей объяснил ей, что у него есть запись с камеры у подъезда, и Константинов эту запись видел. Что настроение у Константинова в этой связи не ахти, и поэтому он прислал Виктора, а не приехал сам. И что Анечке неплохо бы сейчас исчезнуть из Москвы.
— Зачем? — спросила она спокойно. — Я все равно собиралась уйти. Вот, даже чемодан собрала.
— Чемодан — это хорошо, правильно. А вопрос «зачем» при моей работе задавать вредно, — весело отвечал ей Виктор.
Когда он успел подсыпать ей что-то в кофе, Анечка гадает до сих пор. Но после нескольких минут приятной беседы у нее потемнело в глазах, и она утратила волю к сопротивлению — да и обычно-то, надо сказать, воли этой Анечке Ли не хватало. В аэропорту, где Виктор бережно поддерживал ее, всем, вероятно, казалось, что девушка слегка перебрала — с кем не бывает, может, боится летать. В самолете она крепко заснула. В полусне погрузилась в такси в Хитроу, а как попала в дом в Излингтоне, и вовсе не помнит. Видимо, Виктор внес ее на руках и уложил в кровать, но раздевать постеснялся: проснулась она в чем была через двенадцать часов. На ноге у нее обнаружился браслет с GPS-приемником. Лампочка на браслете мигала.
Другая на ее месте кинулась бы срывать браслет. Анечка Ли хорошенько его рассмотрела и оставила на месте. Найдя телефон, набрала номер Константинова.
— Ты же знаешь, я не люблю украшения, — сказала ему Анечка. — Зачем ты надел на меня браслет? И почему Лондон?
Банкир некоторое время молчал в трубку, и она слушала его сердитое сопение.
— Ты изменила мне, — сказал он наконец ровно.
— Да, — спокойно подтвердила она.
— Давно это у вас?
— Была только одна ночь.
Он снова молчал, сопел.
— Не хочу, чтобы это продолжалось. Поэтому услал тебя из Москвы. Не хочу тебя потерять. Мне нужно немного времени, чтобы смириться. А тебе — чтобы забыть его и чтобы простить меня.
— Я буду тут сидеть с передатчиком на ноге, забывать и прощать?
— Ты можешь выходить из дома, только не очень далеко.
— Я больше не такая, к какой ты привык. Я не дождусь.
— Я готов рискнуть. Я… люблю тебя.
Анечка положила трубку. И стала жить в Излингтоне с браслетом на ноге. Каждые два дня он звонил, заставлял себя говорить о чем-то неважном. Спрашивал, не скучно ли ей. Нет, всякий раз отвечала она. Шалтай-болтай свалился со стены, но не разбился, а взобрался на прежнее место.
Или не совсем на прежнее? Все чаще, закрывая глаза, Анечка видела, как Боб Иванов играл для нее. Как он неохотно поднялся на маленькую сцену и на две с половиной минуты наполнил московский подвал летящими осколками стекла, битым кирпичом, свинцовыми бляшками расплющенных о стены пуль, так что нельзя было не зажмуриться и хотелось закрыть голову руками, — а потом оказалось, что ничего этого не было, только слезы остались на глазах. Ей нравилось закрывать глаза и видеть все заново, а потом всякий раз чувствовать его рядом. А других воспоминаний, к которым хотелось возвращаться, у нее, как постепенно выяснилось, нет.
Наконец, Анечка во второй раз приняла то же самое решение, что и тогда, в Москве.
— А скажи, Леша, ведь это ты приказал скрипку украсть? — спрашивает она Константинова, когда он звонит в очередной раз.
— Дура! — мгновенно срывается на крик банкир. — Я догадывался, что твой этот кретин Иванов так считает. Но ты! Ты же знаешь меня три года! Ну на кой черт мне это сдалось?
— Ты мстительный, Леша. Ты и мне мстишь. Я считаю, что достаточно наказана. В общем, я ухожу. А скрипку лучше верни. На самом деле, зачем она тебе? Ты же не вор.
— Ты можешь уйти, только когда я скажу, что можно.
Константинов взял себя в руки, но, с Анечкиной точки зрения, он проиграл уже в тот момент, когда повысил голос. Так что она кладет трубку, собирает вещи — здесь это легче, чем в московской квартире, потому что она приехала только с самым необходимым и почти ничем не обзавелась в Лондоне. Волоча по крутым ступенькам чемодан, спускается на первый этаж. Отыскивает на кухне большие ножницы и разрезает браслет. Точь-в-точь как один американский дебошир на «Ю-тьюбе»: Анечка готовилась к бунту, разыскивая в Сети товарищей по несчастью. Глядя в камеру, американец потрясал снятым с ноги браслетом и восклицал: «Свободен! Я свободный человек!» Потом предъявил публике устройство, подключенное к его домашнему телефону: на черной пластиковой коробке яростно мигала зеле