Увидели совершенно одинокого Альхена и, не здороваясь, подозрительно близко прошли мимо, побросали свои вещи на соседний лежак и пошли купаться. Сперва вели себя жеманно и относительно тихо, но потом, под напором волн, забыли обо всем и вперемешку с водорослями и медузами в обнимку выкатились на пляж, икая и хихикая.
Альхен с любопытством поглядывал на нас обеих, а мы игнорировали его, точно как хотел папаша, взывая к моей совести, когда я качала права по поводу свободы и подтентовья. Мы сыграли две партии в «дурака», потом сушили волосы, то и дело поворачивая головы, чтоб молча и многозначительно подмигнуть друг другу.
Даже не глянув на мерзавца, ничего не понимающего и заинтригованного, мы, взявшись за руки, удалились с пляжа.
Домой мы пришли как раз тогда, когда папаша, еще спасительно сонный, чтобы не приглядываться к нашим спутанным влажным волосам и хитрым лицам, выходил из комнаты на кухню, чтоб заварить чай.
Tag Sechs (день шестой)
С крестообразными отпечатками простыни на своей алой воспаленной коже я плелась следом за папашей вниз по тенистой аллее санаторного парка. Мы были заняты неприятным разговором о скором сестринском приезде.
Сестра. Мрачное будущее. Вот тогда-то страсти точно закрутятся в лоснящуюся пружину – неправильно нажмешь – и отлетишь беснующимся чертиком аж до самого Киева. Они приедут через 3 дня на несносные 4 недели. И отец, о Боже, сказал, что попытается внушить мне некоторые moral principles, чтоб задумалась над тем, над чем раньше предпочитала не задумываться. Что он всерьез обеспокоен моим воспитанием и отсутствием каких-либо полезных интересов (мои бестолковые писульки не в счет), что я превратилась в обыкновенного, лишенного каких-либо амбиций подростка, к тому же неопрятного, забывчивого и необразованного. И ему где-то даже стыдно перед блистательной старшей, делающей завидную карьеру в одном из иностранных банков, воспитывающей прекрасную семилетнюю дочь (и мужа), что из младшенькой, несмотря на заложенный потенциал, ни черта не получилось.
– Ты же ничем не интересуешься! Тебя ничто не увлекает, не захватывает, – с пафосом сказал отец, когда мы спустились на пляж.
«Да уж… захватило так, что дальше некуда…» – подумала я, вспоминая свой сбивчивый, похожий на незаконченную мозаику сон, сложенный из кожаных кресел, высоких зеркал, искаженных в них, по-эльгрековски вытянутых бледных членов и порочного колыхания белесой непонятной жидкости, плещущейся о терракотовую плитку, какой был выложен странный бассейн в глубине сказочного дворца, где правил мой полуночный Альхен.
«Как же с вами сложно жить…» – думала я, вглядываясь в свежую прозрачность тихого утреннего моря. На предложение позаниматься французским я дала осторожный отказ. Гнусные и грустные мысли терзали меня, и невыученные вчера ma soeur est belle и c\'est sa femme не находили своего места в моей перегруженной голове. Какие-то черно-белые узоры по полям скучного учебника.
Обрадовала явившаяся раньше обычного Татьяна. Хотя она была без бесовского сопровождения, мне все равно стало как-то спокойнее.
Визжа и обнимаясь, мы катались со скользкого, поросшего коричневой водорослью камня, почти как с горки. Соленая прозрачная волна зачерпывает меня, тянет куда-то, а рядом рыжей рыбкой дергается Танька и будто оплетает меня всю, как юная сирена. Причудливый танец кислородных пузырьков, золотистое жжение мокрого солнца, скольжение тонких холодных пальцев, наши спутавшиеся, рассыпавшиеся по плечам волосы.
Когда очередная волна перевернула меня навзничь, а рядом, визжа, барахталась Танька, пытаясь встать, мой взгляд привычным сканирующим маршрутом двинулся по пляжным окрестностям. Он стоял, опираясь о красные перила, и с нежным любопытством созерцал наши невинные забавы. Я махнула ему и была смыта ласковой волной.
Siesta И действительно не ходили.
Жара, осевшая пыль и скрежет первой цикады. Бабочка «аполлон» летает под окном. Уже пишу стихами. Асфальт тает под нашими шагами, и мы решительны и бесстрастны.
Запрещено выходить на улицу – воздух больше тридцати восьми градусов, а это слишком вредно для моего хилого организма. Лучше поспать. Нет, папа, спасибо, поиграю в карты с Зиной.
Играли в восхитительный бридж – из голубого неба, горячего солнца, клонящихся над дорожкой можжевельников и Зинкиной пушистой спины, снопа соломенных волос. Она скакала на два шага впереди меня. Мы спешили на пляж. Важное мероприятие, требующее от меня максимальной осторожности и изобретательности, а от девчонки – элементарного молчания.
Продираясь сквозь пахучие заросли, через каждые пять взволнованных шагов эту солнечную тишину прорезало ее несносно повторяющееся: «Я так боюся… я так боюся… я так боюся…»
– Перестань скулить! – не выдержала сержант Самаркандова. Видимо, для девчонки ряд ритмично повторяющихся звуков был чем-то вроде отражения той отчаянной пустоты, правящей в ее провинциальной, лишенной рисков жизни, но на меня подобное нагнетание действовало просто ужасно.
К тому же начал мерещиться какой-то далекий киевский придурок, решивший пообщаться со мной именно сейчас и в эти знойные секунды будящий отца частой трелью междугородного звонка. А ни на балконе, ни во дворе меня нет. И что тогда?
– Значит, так: ты купаешься, плаваешь, робыш шо хош или сидишь где-то в сторонке. Нет. Стоп. Чешешь вниз, на край пирса, и смотришь на нас оттуда. Дошло? Только не смей подходить к нам – Йог тебя боится и откровенничать не станет.
Дошло. У нас был час в запасе.
– Здравствуй, Саша.
Взволнованный и удивленный взгляд, осторожный поворот головы и приподнятое плечо.
– Как ты неожиданно…
Вера спала, трогательно свернувшись калачиком на погруженном в тень лежаке. Господи, сколько детского было в ней теперь, какая беззащитность!
Зинка, ничего не сказав, угрюмо потопала к пирсу и на какое-то время скрылась из виду.
Он глянул на меня так, будто всего час назад мы вылезли из постели: такой, знаете ли, родной, одомашненный, немного собственнический и довольно равнодушный взгляд.
– Я вот Зинку решила на море выгулять.
Он слушал через один наушник что-то черное, прямоугольное, чем-то напоминающее маленький плоский телевизорчик.
– Это что?
Он равнодушно смахнул мой волос со своего плеча:
– Приемник. Цифровой. Память на двенадцать радиостанций. Так… хорошая игрушка.
Боже мой! И он отвернулся! Отвернулся с безошибочным раздражением, напуская на свое темное лицо пятно неприязненной усталости.
Я просидела так – на одном полотенце, на волшебном расстоянии в полруки, все ожидая, когда, наконец, будет выдохнуто волшебство из округлившихся губ, коснется моего плеча так, что станут заметны приподнявшиеся волоски. Или… или он хотя бы спросит меня о чем-то.
Впрочем, уж слишком демонстративным было это игнорирование. Слишком театрально он тыкал пальцем в лоснящиеся черные кнопочки, чересчур увлеченно слушал что-то в наушнике.
Все немногое, что было на мне, теперь лежало, свернутое клубочком, на его лежаке. В одних трусах я помчалась в море.
В меру порезвившись, я оставила белобрысую наблюдать за ходом событий со своего пирса, а сама, с горящими глазами, совсем без лифчика, мокрая, в пупырышках, рванула наверх, под тент.
Альхену пришлось приподняться, чтоб я могла воспользоваться его полотенцем. Создание и Рыжая куда-то исчезли.
Я бежала слишком быстро и остановилась слишком резко, так, что теплый вальяжный Гепард поймал меня в спасительный тупик своих крепких рук.
Я дрожала и улыбалась, с морскими капельками на ресницах.
Глаза.
Прогресс!!! Эти глаза… да вы посмотрите! Он держал меня за талию и где-то между лопаток, и вместо того чтоб отпустить, увлеченно обратившись к приемничку, Гепард продолжал смотреть на меня. До тех пор, пока на его обветренных губах не появилась томная, знойная улыбка.
– Я вижу, морские купания приводят тебя в хорошее настроение, – изменившимся голосом промурлыкал он, отпуская меня и как бы случайно проводя рукой по позвоночнику.
– Оно у меня всегда хорошее, – соврала я и бухнулась на полотенце.
– Ну, сейчас оно у тебя просто восхитительное.
– Как и я сама?
– У тебя очень красивая грудь. Ты действительно похорошела. Да и свобода, я смотрю, все-таки более выражена. Уж очень я сомневаюсь, что в прошлом году ты рискнула бы прийти сюда совсем одна.
– Я с Зиной. Ответственная миссия – выкупать ребенка.
– Брось ребенка, я прошу тебя. Это дитя такая же стерва, как и большинство баб. Как же ты не понимаешь, что у нее в груди сидит огромная жаба на тебя. Ты, глупенькая, пойми, что на свете нет ничего страшнее, хитрее и безжалостнее ревнующей женщины.
– Думаешь, она тебя хочет?
Далее он пытался внушить мне, что девчонка мне страшно завидует, что она в этой своей приморской глубинке чахнет от скуки, что она просто мечтает оказаться на моем месте, а я шипела, что он сошел с ума и что от секса крыша таки едет. В конце концов он сказал, что уж мне, во всяком случае, должно быть известно, что девочки в 11–12 лет играют не только с куклами.
Спустя какое-то время я повернулась к нему, коснувшись локтя.
– Ты мне лучше расскажи, чем ты занимаешься в свободное от любви время.
– Я коммерсант.
– А точнее?
– У меня своя фирма.
– А еще точнее?
– Я уволил почти всех сотрудников, остались лишь избранные, лучшие, те, чьи интересы никоим образом не соприкасаются. У нас царит полная гармония и взаимопонимание. Никто ни от кого не зависит, никто никого не раздражает, и все очень работящие люди. – Он задумчиво поджал губы, сделал повествовательный жест рукой: – Умеют мыслить и, главное, любят работать. Полная идиллия – лучше дружбы, в какой-то мере. У нас отличный офис – спортивный зал, душ, у каждого свой кабинет с компьютером и прочим оборудованием. Есть видик, когда мало работы, то фильмы смотрим. У нас очень много интересных кассет.