Потом он резко повернул меня к себе и стал жадно, жарко целовать в губы. Это был четвертый человек в моей жизни, с которым я целовалась в губы. Альхен, с его натренированной прыткой сухостью, был лучше всех.
А когда его рука, дрожа и изнемогая, добралась до внутренности нижней части моего купальника, я ловко перехватила ее и, немного отстранившись, сказала:
– Дальше нельзя. У меня дела.
– Как?!
Вы только представьте физиономию этого обиженного пупса!
– Не веришь? Вот, смотри, я тебе сейчас ниточку покажу.
Его глаза заблестели еще больше и ходуном заходили ноздри.
– Ну ладно. – Я надела лифчик. – Пора идти за печеньем.
– Ты хоть телефончик оставь. Там, глядишь, и встретимся.
Я неопределенно пожала плечами и сказала, что завтра еще увидимся, – тогда и оставлю.
Когда я, крайне довольная, шла мимо тента с гепардами, неся пачку турецкого печенья, папаша все еще сидел на своем матрасе с Анной и, судя по их оживленной жестикуляции, беседа была в самом разгаре. Улыбаясь, я пошла к Вере. Она встала. Эти ее глаза…
– Ну, как дела?
– Я не знаю… наверное, очень хорошо, потому что ко мне все липнут. Пока я шла, народ шеи сворачивал, будто я свечусь.
– А ты действительно светишься, – подал голос сидящий в позе лотоса Альхен.
Она взяла меня за руки, притянула к себе (и откуда в ней, на голову ниже меня – столько силы?), обняла и жарко, долго поцеловала в губы.
Мне померещился хруст шейных позвонков ошарашенной пляжной публики.
А потом пришла Поленька.
– Адка… ты… но я же видела… это ты специально? Вы ведь по-настоящему… что у вас там произошло?
Я села на край теплого пирса, свесила ноги в кисельную, мерно колышущуюся гладь бирюзового моря. Причудливая водоросль исполняла медленный танец с большой замечтавшейся медузой.
– А все произошло.
– Что?! Как все? Что? То самое? Адка! – Она вся чесалась, ни одна часть ее тела не могла усидеть на месте.
– Ну, как бы тебе сказать…
– Слушай, от тебя же спиртным пахнет!
– А… да.
– Ну, так расскажи же! Это с дядей Сашей?
– Что?
– Ну… ну все… ну ты пила…
– А, нет, не с ним.
– А Вера? Адка, ну расскажи… Ну, пожалуйста! А что дядя Саша сказал, когда увидел, как вы целуетесь?
– Он? Он сказал, что не видел в жизни ничего более прекрасного.
– Да?! Ой… а ты? Что ты думаешь по этому поводу?
– Я думаю? Я думаю, что он… как это ни печально, самый лучший мужчина на земле. Лучше его не бывает.
– Правда?! – Ее густые черные ресницы вздрогнули и замерли. В глазах промелькнуло что-то настораживающее и взрослое. – Ада, то есть, у тебя с ним… с ней… с ними что-то было?
Я попыталась достать носком воду. Потянулась всем телом, съехав на самый край пирса, но не получилось. Гепард стоял наверху, держась за перила. Я помахала ему. Он кивнул.
– Так много всего было, Поля, что я просто не знаю, с чего начать. Я так запуталась!
– Ада! Ты же завтра уезжаешь! Как же я все узнаю?
Тут к нам неслышно подкралась Танька и, шлепнув нам на спины по медузе, молнией умчалась прочь с пирса. Мы дружно завизжали и погнались за ней, прямо под тент. Я резко затормозила перед лежаком с красным полотенцем, Танька юркнула куда-то между бетонным барьером и скалой, а замечтавшаяся Поля с размаху налетела на меня, сбивая прямо на лежак, Вере под нос.
Она удивленно смотрела, как мы барахтаемся.
– Мы прилетели на крыльях любви! – с пафосом сказала я, поправляя купальник.
Пришел Гепард, сел рядышком, с любопытством рассматривая наш свежий дуэт.
– Вот, – я взяла Полину за плечи. – С чувством выполненного долга передаю из рук в руки.
Ну а потом замаячила бабулина панамка. Мы, смеясь, бросились наутек, и Поля сама взяла меня за руку, то и дело оглядываясь на ставшего еще более таинственным дядю Сашу.
Abend Я прислонилась к теплому можжевельнику и заплакала.
Дома было застолье. Оба Цехоцкие в этот день не работали и вместе с Зинкой составили нам компанию. Это было невыносимо. Мой последний имрайский вечер рассыпался, как сочащийся сквозь пальцы песок. Говорили банальные тосты, и папаша с гнусной ухмылкой жаловался, какая я дура, и сколько еще нужно работать, чтоб вырастить из меня человека. Галина подняла бокал и сказала, что главное – это чтоб я была счастлива.
Это мое странное самаркандовское счастье. Я стою на балконе, в своем индийском сари, мои мокрые свежевымытые волосы гладко зачесаны назад. Я опираюсь о деревянные балконные перила, смотрю на бархатистое индиговое небо с сочными низкими звездами, теплый ветерок ласкает мои обнаженные плечи. Маячный луч делает свое «Ух-х-х-х?» по задремавшим кипарисам, по резной веранде Старого Дома, по лавровым кустам, по моему локтю и углу балкона, по белому столбику ограды над обрывом и, вырвавшись на свободу, летит далеко в черное с лунной рябью море. В моем теле сидит приятная усталость, в груди – сладкая истома. Нежная боль. Но где же счастье? Боже… последний в моей жизни имрайский вечер… и вроде как по-настоящему счастлива, и мне так больно!
Я тихонько вышла на улицу. Стрекотали цикады, жаркая ночь дышала. Далекий лай собак, сверчки и «Московский бит», спускающийся с танцплощадки нежной прозрачной волной:
«Ту-у-ула и Ереван-н-н… Ри-и-и-ига и Магадан-н-н» .
Tag Sechtsundvierzig (день сорок шестой)
Утром мы, как обычно, пошли на пляж. Жара стояла невыносимая. В преддверии путешествия все были собраны и не отвлекались на дурацкие пререкания по поводу несъеденного творога со сметаной.
Отец прощался с морем, сидя на конце пирса и ведя неспешную беседу с утонченной гепардоненавистницей в белом купальнике. Моя Полинка чего-то не шла, и я расстраивалась, что мы так и не обменялись адресами, чтоб потом изысканным эпистолярием поведать друг другу обо всех подробностях этого рокового лета. Мне не с кем было разделить угнетающее предвкушение разлуки. Я поплелась в «Украину», к Максу, и тут же меня окликнул отцовский рычащий бас, рвущийся из-под пирса. Я вздрогнула и обернулась вместе с остальными прогуливающимися пляжниками. Он с суровым и бескомпромиссным видом махал мне, чтоб немедленно поворачивала.
– Но почему?! – заорала я, перегнувшись через перила.
– Потому что я так сказал! – гавкнул он и, сменив лицо, обратился к Анне.
Так я промаялась до 10:30, пока не была дана команда на последнее в этом году купание. И все.
Это новое утонченное одиночество моей новой, неоформившейся жизни… Я поняла тогда, чего хочу больше всего на свете – вытянуть ноги в дорогой обуви на светлую кожу модернового диванчика и, попивая красное французское вино, рассуждать с каким-нибудь сорокалетним отпрыском западной буржуазии… об истории и политике, и, будучи одетой, совершенно не касаясь в своих разговорах темы секса – быть его олицетворением.
Пока я с унылым видом плавала от пирса к пирсу, по набережной в нашу сторону шел кто-то высокий, блондинистый, в пляжных шортах. Согласно мановению отцовской руки, я покорно вылезла на берег, схватила полотенце, сухой купальник и пошла наверх, переодеваться. Макс поймал меня за предплечье, капельки катились по моему лицу, дрожали на ресницах, светились на губах.
– Ну, привет, чего же ты не явилась сегодня?
– Я уезжаю. Папа не пустил. – Я обняла его, такого большого и тепленького.
– Телефончик оставишь?
– У меня нет ручки.
– Я запомню.
И я сказала. А он, перекатывая цифры на губах, наклонился к моему лицу и осторожно поцеловал. Я улыбнулась ему и умчалась в кабинку.
Потом мы уже брели к лифту. Отец на мгновение отвлекся на Анну с Виктором, а с другой стороны к нам уже подходили Гепард, Вера и Танька. Я замолчала, потому что меня, во-первых, все равно не слушали, а, во-вторых, мы выехали на горный «серпантин», и в пологой пропасти под нами, в объятиях спокойного серо-бирюзового моря покоилась вся наша Имрая – красная черепичная крыша Старого Дома, белая маячная башня, укромный изгиб «генералки» и замок «Ласточкино гнездо».
– В следующем году нас тут не будет. Это место, я говорил, исчерпало себя. И мы уже нашли, куда поедем. Туда. – Он махнул за Ай-Петри, в сторону Фороса.
– Значит, мы никогда больше не увидимся?
– Никогда не говори наперед. Будущее никто не сможет угадать. Никто и никогда не докажет, что ты не приедешь ко мне в Питер.
Отпустив его руку, я пожала плечами:
– Кто знает… а пока – пока, Сашка.
– Пока, Львенок.
Отец на удивление терпеливо стоял в десяти метрах от нас, поглядывая из-за Анниного плеча. Я рванула к морю бросить монетку. Глаза застилали слезы. По дороге обратно меня перехватила Вера.
– К чертям все… – И мы стали целоваться. Потом, с кружащейся головой, я нагнулась к Таньке, чмокнула ее, помахала отдаляющимся, ошарашенно глядящим из-за плеча Анне с Виктором.
Гепард махнул мне в последний раз и показал «класс». Я улыбнулась ему, развернулась и поняла, что больше я никогда не увижу его на этих лежаках под тентом. Никогда больше не буду с замиранием сердца нестись по каменистым тенистым тропам к генеральскому пляжу, никогда больше не будут терзать меня сладкие муки ожидания на моих двух досках в трех метрах над морем. Никогда больше не будет этих душных, страстных, пахнущих «Каиром» сиест и мечтательных, сытых, с истомой в ногах nach mittag’ов. Никогда я больше не буду испытывать на себе волшебство случайного взгляда, в луч которого, бывало, попадаешь во время заурядной пляжной возни и, отразив, покрываешься пупырышками.
Двери лифта закрылись, и закрылось все.
Дома мы быстро собрались, съели невыносимо сытный обед (и мой всплывший с завтрака творог со сметаной). Изнывающим, воспаленным взглядом я проводила невостребованный «Каир».
И в самую жаркую, самую сочную и сонную сиесту мы, нагруженные сумками, поковыляли к автобусной остановке. Наш путь лежал через весь «Днепровский» парк, по извилистым, рябым от бликов дорожкам, мимо аллеи мушмулы, вверх по крутой каменной лестнице, к проходной.