е — Сенак, сестры, Этьен — все без исключения. Однако из-за расставленной в лесу засады на кабана им пришлось вернуться обратно в приют.
Услышав в здании шум, все сначала подумали об ограблении. Удаляющиеся шаги, хлопающие двери. Лягух схватил лопату и пошел вперед с грацией, которой раньше за ним никогда не замечали. Жадные до происшествий аббат, четверо ребят, сестры и завхоз последовали за ним. Лягух прижал палец к губам и показал на дверь чулана.
Подняв лопату, он открыл чулан пинком. И тут повисла тишина. В чулане оказалась женщина: высокая, в цветочном, несколько старомодном платье. Волосы средней длины были спрятаны под шелковым шарфом. Хуже всего: все как один вспоминали, что подумали: какая она красивая.
Пожираемая черными глазами, она в ужасе смотрела на них, пока ребята не узнали в женщине Данни. Сенак попросил всех сделать шаг назад. Высоко подняв голову, дрожащий Данни вышел из чулана. Поначалу никто не двигался. Затем послышались первые смешки. Шуточки. Заклятые враги бросились к Данни, чтобы сорвать платье. Тот шел, не пытаясь защищаться, среди поглотившего его моря насмешек. Гомье, парень, который плюнул на ботинки Момо, первым нанес удар. Лягух хотел вмешаться, но Сенак остановил его. Миллионы кулаков и ступней обрушились на Данни. Некоторые били, сами не зная зачем — просто повторяли за остальными. Пришло время ужинать, Данни получил еще несколько слабых ударов, а потом все бросили его лежать на холодном полу среди цветочных лоскутов.
Провели расследование. Данни нашел платье и шарф в шкафу медпункта — их забыла какая-то послушница. Кусочком угля он подвел глаза. Под матрасом Данни Лягух нашел вырванную из журнала фотографию, найденную во время одного из походов в деревню, — мятый портрет модного молодого певца, который больше походил на певицу. От имени «Дэвид Бо…» был оторван кусочек. Никто так и не узнал, почему Данни переодевался женщиной и бродил в таком виде по коридорам. Может, чтобы развлечься, или в знак провокации. А может, как и любой истинный герой, он долгое время скрывал свою истинную сущность. А может, все вместе. Никто не хотел знать на самом деле. Однако было в этой истории что-то странное, как поговаривали некоторые великие умы, не оставляя сомнений в собственном благочестии: зачем переодеваться девчонкой, когда никто тебя не заставляет?
Вернувшись после ужина, пансионеры обнаружили лишь лужу черной запекшейся крови на полу в коридоре. Данни исчез.
— Исчез! — повторил Безродный, взмахнув руками, словно фокусник.
— Как исчез?
— Пойдем покажу.
Друзья повели меня к углу террасы. Хижина Этьена мерцала внизу в темноте, стараясь оттолкнуть мрак желтыми окошками. Проныра показал на водосток, зигзагом спускающийся по задней стороне здания.
— Пока мы ужинали, Данни сбежал, несмотря на страшные побои. Он спустился тут. Видишь, внизу? Решетка так близко подходит к стене, что ее можно перепрыгнуть с того карниза. Чистое безумие. Этому водостоку лет сто. И шурупам, на которых он держится, тоже.
— И он умер.
— Нет. Водосток каким-то чудом выдержал. Данни не побежал к дороге, он знал, что его там поймают. Вместо этого он решил слезть по горному склону и выбраться через дно долины.
— Без оборудования? В его состоянии?
— Без оборудования. В его состоянии. И он умер.
— Ну, то есть не совсем… — начал Эдисон.
— Что не совсем? Он ведь умер в итоге, так? — перебил его Проныра. — В этом вся суть. Конец истории. Отсюда не выбраться, Джо. Если и получится, нас тут же поймают. Каждое воскресенье мы можем собираться — это да. Но не сбежать.
— Голосуем. Кто за то, чтобы свалить отсюда?
Я единственный поднял руку. Момо сидел, прислонившись к стене, смотрел на звезды и не обращал внимания на мою мольбу во взгляде. Словно затекшая рука, на которой уснули, он ведь был членом Дозора, немым, но все же членом, частью организации. Его голос тоже имел вес. Момо улыбнулся, но руку не поднял.
— Предложение отклонено, — прошептал Проныра.
Эдисон вдруг вскочил на ноги.
— Письмо.
— А?
— Джо прав, так не может продолжаться. И ты прав, Проныра, мы не можем сбежать. Но мы можем написать письмо. В нем объясним, что происходит. Попросим о помощи.
С мгновение эта блеклая, но сильная мысль парила над нами, принимая форму взрослого поступка, компромисса. Я подпрыгнул от сверхзвукового «бум», хотя думал, что уже тоже забыл об этом звуке, стал одним из них. Одним из приюта.
— А кому мы напишем это письмо? Мы никого снаружи не знаем.
— Мы знаем Мари-Анж, — торжественно заключил Эдисон. — С радио.
Синатра хихикнул:
— Она никогда о тебе не слышала. С чего вдруг ей нам помогать? Конечно, мы могли бы написать моему отцу, только вот его дурацкий агент…
— Мари-Анж, — повторил Проныра. — А это умно. Напишем, что любим ее, что слушаем передачу каждое воскресенье… Женщины любят такие комплименты.
— А адрес?
— Мари-Анж Роиг, «Сюд Радио», Андорра, — не так уж и сложно. Проблема в том…
Проблема состояла вот в чем: ничто не покидало пределов приюта без предварительной цензуры. Стащить конверт из кабинета аббата было легкой задачей. Я бы с ней справился. Но вся почта сдавалась Сенаку или сестре, которая следила за «моральной благонамеренностью» корреспонденции и только потом на конверт клеился пропуск в мир — заветная марка. Легенда гласила, что несколько лет назад один парень пожаловался в письме на качество еды, и целый месяц ему пришлось питаться лишь тем, что возвращалось на кухню, и ничем больше. На кухню никогда ничего не возвращалось: сироты сметали все. Из своих сорока кило парень потерял десять. Такая легенда.
Парни как один повернулись ко мне.
— Ты можешь попросить буржуйку.
— Розу? О чем?
— В следующую субботу возьми письмо и спрячь под бельем. А потом попроси ее наклеить марку и отправить конверт за нас.
— Вы в своем уме? Я терпеть ее не могу. Точнее, ее и ее «Диорлинг».
— Ее что?
— «Диорлинг». Так называются духи. Она пользуется ими, как моющим средством, каждый раз, как я прихожу.
— Ты знаешь, как называются ее духи?
На этот вопрос был только один правильный ответ.
— Хорошо, я отдам ей ваше чертово письмо.
Парни с насмешкой уставились на меня. Я чуть не прогорел.
— Все на боевые позиции, — приказал Эдисон. — Русские атакуют.
Безродный рассмеялся — больше у него нигде не болело. В тот момент — и лишь в те моменты — мы сливались воедино с ветром и лесными зверями, ничто больше не отделяло нас от свободы, разгуливающей по голубой линии горизонта.
~
Ожидание среди цветов в коридоре, обремененное письмом. От него чесалась кожа, оно весило тонну. Я не смел достать это письмо.
«Дорогая Мари-Анж Роиг».
Ожидание, обремененное унизительной необходимостью просить помощи у нее; я никого и никогда не ненавидел настолько сильно, даже свою невыносимую сестру, когда она засунула мою пластинку «Манкис» в духовку, «чтобы проверить, вдруг она из лакрицы».
«Мы — Дозор».
В особняке царила тишина. Я представлял, как вся семья вернулась в Париж и позабыла обо мне, сироте, сидящем в коридоре каждую долгую субботу. Я воображал, как они вдруг вспомнят обо мне, позовут, только на клич никто не явится — будет уже слишком поздно. Сердце бешено заколотилось.
«Мы ученики из пансионата „На Границе“. Мы слушаем вас каждое воскресенье, у вас очень красивый голос. Мы пишем вам, потому что вы — единственная, кто может нам помочь».
Напротив висел пучок гвоздики в черной рамке. Где-то хлопнула дверь. Похоже, не забыли. Я снова задышал.
«Наш главный надзиратель жесток, несколько учеников пострадали. Мы не знаем, к кому обратиться. Но вы-то точно знаете, вы должны знать много важных людей, потому что работаете на радио. Если вы получили это письмо, произнесите „Дозор“ в передаче, единственной программе, которую мы слушаем в воскресенье вечером. Уверяем вас, дорогая сестра во Христе, в наших самых лучших намерениях».
Я убедил их ввернуть фразочку аббата: судя по притоку пожертвований, она творила чудеса. И слово «пансионат» было тоже моей идеей. В поисках руки помощи лучше прикрыть собственные язвы.
Слева от общего полумрака отделилась чья-то тень. Мимо прошел какой-то серый низкорослый мужчина с чемоданчиком, в таком же сером костюме. Серый человек поприветствовал меня едва заметным кивком и исчез справа. Снова тишина. Наконец появилась гувернантка и отвела меня, шаркая пробковыми каблуками, в гостиную. С прошлой субботы ничего не изменилось — как и с позапрошлой, как и за целые века. Ни Роза за фортепиано, ни ангелы-астматики, задыхающиеся под потолком, ни их раковины и любовные дудки, ни копоть, годами выплевываемая из камина им на грудь.
Ноты хрустнули в тишине. Бах. Я читал с листа «Гольдберг-вариации». Роза повторяла за мной, словно болезненный, неловкий, сонный щенок. Ее лоб слегка блестел. И я, и она — мы оба находились далеко от ритма. Сидя ровно в кресле, гувернантка прислушивалась и, казалось, впервые в жизни не клевала носом. Через час после занятия прозвенел колокольчик в прихожей особняка. Старуха встала, пригладила юбку, кивнула нам и вышла. Я тут же приподнял кофту. Роза в недоумении вытаращилась на меня.
— Что это ты делаешь? Если ты думаешь, что…
Я протянул ей письмо. Всю неделю я прокручивал в голове наш разговор, проигрывал голливудский фильм, чтобы не упустить ни одной детали. «I know we’ve had our ups and downs, baby, mostly downs…» По-французски эта фраза звучит не так красиво, но что есть, то есть. «Знаю, между нами случались разногласия, но сейчас настал момент о них забыть. Мне нужна твоя помощь».
— Я хочу, чтобы ты отправила это письмо.
— Ты хочешь?
— Да. Мы сами не можем его отправить.
— Что это?
— Письмо.
— Я вижу, что письмо. Почему ты сам его не отправишь? Ты за кого вообще меня принимаешь? За свою секретаршу?
— Мы не можем отправить это письмо сами.