Мы были призраками — я никогда не осознавал это так четко, как в тот день. Деревенские улыбались и хлопали в ладоши, когда мы проходили мимо. Однако они не смотрели на нас. Люди видели лишь улыбающегося аббата, которому пожимали руки, и персонал: нескольких сестер, Рашида и Камий, вызвавшихся нас сопровождать. Деревенские не замечали новенького малыша, покачивавшегося во главе нашего призрачного шествия. Их взгляд скользил над нашими головами. Без прошлого, без будущего, без «до» и «после»: сирота — это мелодия из одной ноты. А мелодии из одной ноты не существует.
Мы обретали телесную оболочку, лишь когда заходили в магазины. В те минуты деревенские прищуривались, что стоило им нечеловеческих усилий, всматривались в расплывчатые формы, но не в упор, словно сомневались в том, что видели. Чем дольше мы оставались, чем больше тратили, тем сильнее приободрялись деревенские, обменивая наши купюры на сладости, открытки или спортивные журналы.
Затем мы исчезали. Следов на снегу не оставалось, а в вибрирующем воздухе витало сумеречное ощущение, словно воробушки пролетели. Даже если мы и оставляли следы, их быстро разметали: деревенские закрывали ставни, возможно, думали: «Бедные дети», а затем тут же: «Как хорошо дома».
— За столом мы не разговариваем ни о политике, ни о сексе, ни о религии, — учил меня отец.
Этот хороший совет достался ему от матери. За рождественской трапезой в столовой в свете нескольких дюжин свечей мы не говорили о политике, а о сексе — тем более. Однако много беседовали о религии. Очень много. Аббат взял на себя роль чтеца и вставал с каждой сменой блюд, чтобы прочесть нам отрывок из Евангелия. Мы дрожали от голода и нетерпения после двухчасовой службы в доминиканском монастыре. Сенак призывал возрадоваться сердцами и преисполниться ликованием. У нас же сосало под ложечкой.
Меню не отличалось от обычного. К нему добавили лишь липкую, усыпанную цукатами булочку — лакомство за три дня до праздника привез грузовик с хлебозавода в качестве десерта. Тем, кому больше шестнадцати, удвоили порцию вина, и мы тайком подпаивали малышей. Булочная также прислала нам ящик колпаков и серпантина, но их мигом принесли в жертву паровому котлу. Так аббат напомнил нам, что Рождество — это не карнавал. Но обитатели приюта, казалось, были счастливы. Сенак сам весь день ходил веселый и какой-то легкий.
— Что у тебя с лицом? — шепотом спросил Проныра.
— На прошлое Рождество я ел индейку. И торт.
— А на мое прошлое Рождество рухнул дом.
Нам разрешили выйти на улицу. С приближением полуночи в воздухе витал аромат смолы и шишек, темнота вливалась в трескучий мороз. Лягух, которого одолел чудовищный грипп после похода в деревню, ворчал и притоптывал на свежем снегу. Слегка закинув голову, будто не в силах до конца открыть веки, он наблюдал за нами. К приюту поднялся бронзовый звон — двенадцать ударов, подхваченных снежным вихрем у колокольни. Немая радость наполнила наши сердца — так в хлеву животные говорят друг с другом в полночь, в то время как на востоке три пастуха идут за звездой. Те, кто слышал эти слова в прошлой жизни, повторяли: «Счастливого Рождества», у некоторых защипало в глазах. Я поддел локтем Момо:
— Эй! Счастливого Рождества, старик!
Он энергично кивнул несколько раз, прижал губы к уху Азинуса и без слов поведал ему о запеченных в марципанах финиках, о жирных пирожках, об анисовых пончиках, апельсиновом цвете и других ароматных рождественских лакомствах из прошлого.
Сенак хлопнул в ладоши, требуя внимания.
— Спаситель родился, аллилуйя, аллилуйя!
— Аллилуйя! — крикнули несколько подхалимов.
— В это радостное время, когда мы все смиренно собрались перед самым великим из чудес, даруется прощение. Величайший грешник из всех, тот, чье имя вы прогнали из своих воспоминаний, сегодня утром раскаялся. Он на коленях умолял меня позволить вернуться к Церкви. Разве может отец отказать?
По двору побежал возбужденный шепот.
— Сатана склонил шею перед силой Христа. Настало время вернуть из забвения заблудшего агнца!
Проныра побледнел. Остальные ребята переминались с ноги на ногу, один малыш зарыдал в истерике.
— Что случилось?
Белый как полотно Проныра не услышал мой вопрос.
— За мной, воспитанники!
Щеки Сенака горели от холода. Такой довольной рожи я у него никогда не видел. Он шел к спальне, а за ним — толпа сирот и прихрамывающий Лягух. Однако Сенак прошел мимо спален, достал из кармана тяжелый ключ и открыл металлическую дверь, за которой скрылся в тот вечер, когда я узнал о существовании Дозора. Разревевшийся малыш заорал еще громче при виде спускающейся в кромешную тьму лестницы. Он наотрез отказывался идти дальше. Веселая толпа обошла малыша стороной, не обращая внимания ни на него, ни на растущую под его дрожащими ногами лужу.
Вы думаете, что всё знаете, но это не так. Вы думаете, что уже всё поняли про приют «На Границе», про человеческое безумие, однако то немногое, что я знаю о сумасшествии, я увидел в то Рождество тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, спустившись по каменной лестнице в подвал. То место отличалось от подвала, где стоял паровой котел, стены были из желтого камня — бывший монастырь наверняка строили на уже существующем фундаменте. Пронзенный боковыми арками с решетками, каменный коридор вел к металлической двери. Вокруг было чисто, ровный пол освещали свисающие с черного кабеля лампочки, развешенные на равном расстоянии друг от друга. Мы готовились к влажному запаху старинного подземелья, однако в воздухе витал аромат благовоний, словно весь дым воскресных служб отяжелел от молитв и ушел под землю вместо того, чтобы взмыть ввысь. Может, именно поэтому Господь не отвечал на мольбы.
— Где мы? — спросил я Безродного.
— В Забвении.
Клянусь, в тот раз я расслышал заглавную букву. «Настало время вернуть из Забвения заблудшего агнца». Воспитанники встали по обе стороны от двери в конце коридора. Сенак выждал несколько секунд и открыл дверь другим ключом.
Ничего не произошло.
— Не бойся, — сказал аббат. — Подойди.
Моргая, вышел мужчина с бритым черепом, все еще исполосованным мстительной машинкой для волос. Его лицо утопало в бороде.
— Кажется, ты хотел что-то сказать.
Мужчина вышел на свет. То, что я сначала принял за бороду, оказалось тенью впалых щек. И это был не мужчина. Но и не подросток — не с такими глазами. И поскольку он не был ребенком, как и любой другой обитатель приюта «На Границе», с мгновение я любовался этой инопланетной формой жизни. Я узнал его только по красной футболке — той же самой, которую я видел на единственном снимке. Правда, от красного цвета на ткани остались лишь неровные полосы, утопающие в слоях черной грязи.
— Ну же, повтори товарищам то, что ты сказал мне сегодня утром.
— Простите, — едва выдохнул инопланетянин.
— Громче, — приказал аббат.
— ПРОСТИТЕ!
Он крикнул. Не из мятежности, а от забвения — это был крик новорожденного. Сенак сиял.
— Добро пожаловать, Данни. Семья принимает тебя с распростертыми объятиями в этот святейший из часов. В честь Данни пропоем Символ веры.
«Верую в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого…»
~
Мне приснилось, что это место стало мягким. Стены, лестницы — все стало мягким настолько, что, когда мы врезались в стены или бегали по лестницам, наш порыв, толчок, усталость и неловкость поглощало теплое объятие. Оно, словно мягкая пружина, утешало нас и ставило обратно на ноги. Хотелось бы мне сказать строителям Сен-Мишель-де-Жё построить что-то мягкое.
Но, Джо, скажете вы, приди в себя. Твой мягкий монастырь тут же рухнул бы, не выдержав, и на его месте остался бы лишь спокойный, пустивший столетние корни лес.
Я вот об этом и говорю.
~
Сенак не изобрел Забвение. Оно досталось ему от предшественника, отца Пуига. После войны бывшую кладовую превратили в место для молитв, чтобы непокорные поняли: в любой тяжелой ситуации может быть еще хуже. В Забвение заточали воспитанников любого возраста. Кристально чистые слезы орошали каменный пол с небольшой высоты. Обычно провинившегося оставляли там на день-другой в темноте, едва разбавленной светом из-под двери. Самых упрямых запирали максимум на неделю.
Данни провел там двести тридцать восемь дней.
После того как он пытался сбежать, спустившись по склону, Данни нашли у стен лежащим с разбитой лодыжкой. Попав в Забвение в конце апреля, он поклялся, что никогда не попросит прощения. Сенак пообещал, что он выйдет оттуда, лишь когда раскается. Двести тридцать восемь дней. Все это время я жил в приюте и не подозревал, что у нас прямо под ногами бьется еще одно сердце. Когда я прыгал на кровати в гостях у Анри Фурнье и вопил: «Pleased to meet you, hope you guess ma name!» — Данни уже был в Забвении. Он был там, когда разбилась «Каравелла», когда Майкл Коллинз высадил Армстронга и Олдрина на Луну. Он был там, когда я встретил Розу, поймал ритм и тут же его потерял. Но самое удивительное в том, что Данни там не было.
Самое удивительное в том, что мои друзья оказались правы. Данни умер.
Конечно, его тело двигалось по принципу механического пианино, реагируя на раздражители. День за днем члены Дозора слагали легенды о мифическом Данни: они и меня зажгли своей надеждой настолько, что я приукрашивал его образ, описывая остальным того Данни в цветочном платье, исчезнувшего несколько месяцев назад после избиений. Несмотря на плохое воспитание, на абсолютное невежество, мои друзья тогда поняли с необыкновенной проницательностью, что их Данни угас в тот весенний вечер, и были правы: они не видели, как он встал, как душа покинула его тело и улетела прочь от сковывающей оболочки на холодном полу приюта. Данни больше не было — и они поняли это давно. Остальные убедились в этом, когда в первую неделю после возвращения Данни подошел к трем здоровякам, которые полировали ботинки какого-то малыша плевками. Увидев Данни, обидчики замерли: несколько месяцев назад он бы их просто отлупил. Но Данни прошел мимо, не обращая внимания на маленького мученика.