Допрос Пугачева перед судом был ограничен шестью составленными заранее вопросами. Их, перед тем как ввести преступника в зал, зачитал судьям сам Вяземский. Целью этого допроса была не организация судебного расследования, не уяснение каких-то неясных моментов дела, а только стремление власти убедить судей, что перед ними тот самый Пугачев, простой казак, беглый колодник, самозванец, и что на следствии он показал всю правду и теперь раскаивается в совершенных им преступлениях («1. Ты ли Зимовейской станицы беглой донской казак Емелька Иванов сын Пугачев? 2.Ты ли, по побегу с Дону, шатаясь по разным местам, был на Яике и сначала подговаривал яицких казаков к побегу на Кубань, потом назвал себя покойным государем Петром Федоровичем?» — и т. д. — 684-6, 143).
После утверждения судом этих вопросов ввели Пугачева, который, как записано в журнале судебного заседания, упав на колени, «на помянутая вопросы, читанные ему господином генерал-прокурором и кавалером, во всем признался, объявя, что сверх показанного в допросах ничего объявить не имеет, сказав наконец: “Каюсь Богу, всемилостивейшей государыне и всему роду христианскому”. Собрание оное приказало записать в журнал» (684-6, 144). Кроме того, от Собрания была «отряжена… депутация» из четырех человек к сообщникам Пугачева, «дабы, увещевая сих преступников и злодеев, равно вопросили, не имеют ли они еще чего показать и, чистое ль покаяние принося, объявили все свои злодеяния». Вернувшись, депутация «донесла, что все преступники и способники злодейские признавались во всем, что по делу в следствии означено и утвердились на прежних показаниях» (196, 188; 522, 158).
На этом судебное расследование крупнейшего в истории России XVIII в. мятежа, приведшего к гибели десятков тысяч людей, закончилось. «Сие соверша, — сказано в приговоре — «решительной сентенции», — уполномоченное собрание приступив к положению (т. е. составлению. — Е.А.) сентенции, слушало вначале выбранные из Священнаго писания приличные к тому законы и потом гражданских законов положения». О подготовке этих выписок позаботился А. А. Вяземский утром 30 декабря 1774 г. (196, 199).
Тогда же, «по выводе злодея» из зала заседания, Вяземский предложил Собранию не только подготовленные выписки из законов, но и «сочиненной… Потемкиным краткий экстракт о винах злодея Пугачева и его сообщников, дабы, прослушав оные, к постановлению сентенции… решиться можно было». Указ Екатерины о составлении «Краткого экстракта» был дан Потемкину не позже 20 декабря (684-6, 144, 140). И все же следует отметать, что «решительная сентенция», в отличие от подобных ей приговоров предшествующих царствований, не была целиком готова до суда и не была лишь подписана присутствующими судьями. Екатерина II, контролируя подготовку процесса, дозируя информацию для судей, все же дала суду определенную свободу действий, взяв за образец процесс Мировича 1764 г., о чем и писала Вяземскому (684-9, 140). Но Вяземский не допустил свободных вопросов судей Пугачеву, как это было в деле Мировича, и для этого заставил их, перед самым приводом «злодея», утвердить заготовленные им вопросы для Пугачева. И тем не менее дискуссия на суде разгорелась. Она коснулась меры наказания преступника и поставила Вяземского в довольно трудное положение.
Как известно, русское дворянство было потрясено пугачевщиной, обеспокоено последствиями бунта, опасалось за сохранение крепостного права, а поэтому требовало примерной жестокой казни бунтовщиков. У Екатерины II в конце 1774 г. были все юридические основания и силы казнить тысячи мятежников, как это в свое время сделал Петр I, уничтожив фактически всех участников стрелецкого бунта 1698 г. и выслав из Москвы тысячи их родственников. И тем не менее Екатерина II не пошла на такую демонстративную жестокость. Она дорожила общественным мнением Европы. «Европа подумает, — писала она относительно жестоких казней Якову Сиверсу в декабре 1773 г., — что мы еще живем во временах Иоанна Васильевича» (169, 230). И хотя в охваченных бунтом губерниях (без особой огласки) с пугачевцами расправлялись весьма сурово, устраивать в столице средневековую казнь с колесованием и четвертованием императрица не хотела.
Конечно, дело было не только в нежелании Екатерины казнями огорчать Европу. Она считала, что жестокость вообще не приносит пользы и мира обществу, поэтому нужно ограничиться минимумом насилия. В переписке с Вяземским императрица наметила «контуры» будущего приговора: «При экзекуциях чтоб никакого мучительства отнюдь не было и чтоб не более трех или четырех человек», т. е. речь шла о более гуманных казнях, да и то только для нескольких человек. Еще не зная о вынесенном в Кремле решении, она писала 1 января 1775 г. М.Н. Волконскому: «Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность как в числе, так и в казни преступников. Не должно быть лихим для того, что с варварами дело имеем» (684-9, 14, 145).
Между тем судьи, высшие сановники и дворянство исходили из иного принципа: «чтоб другим неповадно было». Зная об этих кровожадных настроениях в Москве, Вяземский писал: «Слышу я от верных людей, что при рассуждениях о окончании пугачевского дела желается многими, и из людей нарочитых, не только большей жестокости, но чтоб и число немало было». На этом настаивал генерал П. И. Панин. Он был карателем мятежников, состоял членом суда над Пугачевым, отличался независимостью поведения и пользовался большим авторитетом в столице.
В случае, если суд пойдет на ужесточение наказания, А.А. Вяземский предполагал прибегнуть к «модерацию», т. е. к затяжке с вынесением приговора. Именно для того, чтобы не распалять судей, он и не дал им возможности устроить полноценный судебный допрос Пугачева. И все же избежать дискуссии в суде не удалось. 31 декабря Вяземский сообщал Екатерине, что «при положении казни Пугачеву согласились было сначала оного только четвертовать, но как после, рассуждая о вине Перфильева и найдя оную важную, положили тоже, и настояли в том, упорно говоря, со мною некоторые, что и о Белобородове (сподвижник Пугачева И.Н. Белобородов был казнен ранее, 5 сентября. — Е.А.) в народе отзывались, что оной казнен весьма легкою казнию, то потому хотели Пугачева живова колесовать, дабы тем отличить ею от прочих. Но я принужден с ними объясниться и, наконец, согласил остаться на прежнем положении, только для отличения от протчих части [тела] положить на колеса, которые до прибытия Вашего величества (в Москву. — Е.А.) созжены быть могут» (684-9, 145).
Вяземскому не удалось буквально выполнить указ Екатерины. Вместо трех-четырех приговоренных к смерти суд назвал шестерых, при этом двоих из них — Пугачева и Перфильева — суд обрек на четвертование. Екатерине пришлось одобрить «решительную сентенцию» без изменений. И все-таки Вяземский сумел исполнить негласный указ императрицы о смягчении наказания. Он исключил из числа приговоренных к смерти Канзафара Усаева и во время казни остальных приговоренных обманул суд и публику, собравшуюся на Болоте, о чем будет сказано ниже.
Любопытно, что суд из высших должностных лиц, получив некоторую свободу при выборе средств наказания, использовал ее только для ужесточения этого наказания. Государственная безопасность понималась судьями не с точки зрения государственного деятеля, стоящего над сословиями, классами, «состояниями», думающего о восстановлении в стране гражданского мира, а только с узкокорпоративных позиций дворянства, полного мстительного желания примерно наказать взбунтовавшихся «хамов». Екатерина же была как раз дальновидным государственным деятелем, она была сторонницей минимума жестокостей при казни предводителей мятежа. Более того, императрица сделала выводы из пугачевщины, продолжила свои реформы и сумела ослабить социальную напряженность. Это привело к стабилизации положения в стране и подъему экономики, упрочению внутреннего порядка.
Дело А.Н. Радищева 1790 г. уникально в истории политического сыска XVIII в. тем, что показывает, как работал его механизм, когда он оказывался «сцеплен» с публично-правовым институтом состязательного суда Как известно, Екатерина II, услыша о выходе скандальной книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», приказала найти ее, прочитала, сделала многочисленные замечания по тексту книги, которые передала С.И. Шешковскому. Тот, исходя из пометок императрицы на полях книги, составил вопросы для арестованного автора 13 июля 1790 г. императрица послала главнокомандующему Петербурга графу Я. А. Брюсу указ, в котором охарактеризовала книгу как «наполненная самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное к властям уважение, стремящимися к тому, чтоб произвесть в народе негодование противу начальников и начальства и, наконец, оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской». Екатерина предписала Брюсу: «таковое… преступление повелеваем рассмотреть и судить узаконенным порядком в Палате уголовного суда Санкт-Петербургской губернии, где, заключа приговор, взнесть оный в Сенат наш» (730, 211).
Так впервые за всю русскую историю дело о политическом преступлении было передано в общий уголовный суд для рассмотрения в узаконенном судебном порядке. Дело было возбуждено по воле самодержицы, преступление состояло в публикации литературного произведения, его продажа рассматривалась как распространение материалов, наносивших ущерб государству и самодержавной власти, т. е. существующему строю. 15 июля Брюс направил в Палату уголовного суда особое «предложение», в котором предлагал книгу «господам заседающим и прочесть, не впуская во время чтения в присутствие канцелярских служителей, и по прочтении помянутого Радищева о подлежащем спросить». Весь процесс тщательно режиссировался. 16 июля Шешковский срочно направил Брюсу копию составленного ночью Радищевым чистосердечного раскаяния, которое, как пишет Шешковский, «иного не содержит, как он описал гнусность своего сочинения и кое он сам мерзит (презирает. —