Е.А.) что государь укажет, посмотря по человеку» (626-2, 101). Такая же формула встречается и в указах конца XVII в. («Смотря по вине и по человеку» 587-2, 1014), да и в XVIII в. Соответственно этому и устанавливалась тяжесть вины государственного преступника. Сам государь, а чаще выполнявший судебно-сыскное поручение чиновник мог без всяких ссылок на законы написать в приговоре (если он заносился на бумаге), что «Петр Великий… указал: по именному своего величествия указу… учинить следующее: Троицкого собору, что в Санкт-Петербурге дьякона Степана Федосеева за непристойные слова, что он говорил, «пустеть-де Санкт-Петербурху», послать его, дьякона, в каторжную работу на три года; иноземца Питера Вилькина, который говорил про Его и.в. непотребные слова, бить батоги нещадно и свободить… Сей Его и.в. именной указ в Канцелярии тайных дел объявил господин генерал-маэор Ушаков». Да и сам Ушаков, облеченный доверием государя, самостоятельно мог решить судьбу политического преступника «По Уложенью… над лежало было ему учинить смертную казнь, отсечь голову, а по мнению генерала-майора Ушакова смертной казни ему, Корноухову, не чинить… а вместо смертной казни быть ему тамо [в земляной тюрьме] неисходно». Так мнение генерала, которое ничем не обосновывалось, становилось приговором и отменяло норму Уложения (181, 185, 275–276).
Без всякой ссылки на законы государь мог вынести приговор, а потом его отменить и назначить новый. 23 января 1724 г. Петр «изволил читать экстракты по новгороцкому делу, по вологоцкому и указал… те дела решать по Уложенью». И втотжеденьбез всякого объяснения изменил приговор: «Его величество, будучи там же, указал по имянному своему указу бывшаго фискала Санина, хотя приговором и определено отсечь ему голову и оное утверждено собственною Его величества рукою тако: “Учинить по сему”, однако же ево, Санина, колесовать». Не было объяснений ужесточения казни бывшего фискала и в книге приговоров Тайной канцелярии: «И по именному Его и.в. за собственной Его величества рукою генваря 23 дня 1724 году велено учинить ему, Санину, смертную казнь — отсечь голову, а потом повелено ево колесовать и для экзекуции выведен был на площадь». Когда дело дошло до казни, то царь, бывший сам на Троицкой площади, вдруг распорядился отменить четвертование Санина и отослал его снова в крепость (9–3, 107; 9–4, 18 об.).
В конечном счете у самодержца XVIII в. оставалось никем не ограниченное право предков налагать опалы, наказывать и миловать по собственной воле. Очень ярко это право (понимаемое здесь как свобода и возможность действовать, а не как совокупность законодательных норм) видно во многих приговорах преступникам. В 1732 г. императрица Анна Ивановна указала сослать фаворита цесаревны Елизаветы Петровны Алексея Шубина в Сибирь, «в самый отдаленный от Тобольска городской острог, в котором таких арестантов не имеется и велеть там содержать его в самом крепком смотрении, дабы посторонние никто известиться о том не могли». Что же инкриминировано прапорщику Шубину, проведшему в Сибири почти десять лет? В приговоре без ссылок на законы сказано предельно кратко: «Алексея Шубина за всякия лести его указали мы послать в Сибирь» (549, 148). Интересен и указ 1758 г. Елизаветы по делу А.П. Бестужева-Рюмина. Чувствуя приближение опалы, канцлер умело замел следы затеянного им заговора, уничтожил все бумаги. В итоге все обвинения против него повисли в воздухе. Но судьба его была решена уже в самом начале расследования. 27 февраля 1758 г. был опубликован манифест о винах канцлера, в котором было сказано прямо, без особых ухищрений в том смысле, что, уж если вольная в своих решениях самодержица наказывает бывшего канцлера, то есть несомненное свидетельство его вины, да к тому же Бестужев давно на подозрении и раздражал императрицу своим поведением («И подлинно столь основательные причины мы имели уже с давняго времени ему недоверять, паче же поведением его крайне раздраженными быть всегда»). Между тем следствие велось еще полтора месяца и все без толку — Бестужев защищался прекрасно, а улик против него не было. Наконец, 17 апреля 1758 г. государыня с раздражением потребовала «как наискорее иметь сентенцию». Следователи-судьи тотчас ее и представили, написав, что, во-первых, преступления Бестужева «так ясны и доказательны» и, во-вторых, «дабы не утруждать В.и.в. пространным чтением мерзостных и гнусных непорочной Вашего величества душе дел», Бестужев по «всенародным правам генерально и здешними законами» достоин смертной казни (587-15, 10802; 657, 317).
Из дел сыска мы часто узнаем только то, что многие важные государственные преступники наказаны, как отмечается в приговорах, «за их вины», «за важные вины», «за некоторые важные вины», «за его немаловажные вины», «явился в важных винах». И это все, что мы знаем из приговоров об их преступлении. Так, в приговоре от 7 ноября 1737 г. о наказании художников братьев Ивана и Романа Никитиных сказано: «За вины их, Иван, по учинении наказания плетьми, а Роман з женою ево сосланы в Сибирь, на житье вечно» (8–2, 124 об., 125; 775, 654). Капрал Фридрих Пленисер, рейтар Андрей Фурман были наказаны в 1735 г. «за некоторую непристойную в словах продерзость», а капитан Мазовский — «за происшедшие от него важные продерзостные слова», о которых мы так и не узнаем (8–5, 126).
И все же «глухота» многих приговоров не снимает научной проблемы классификации тогдашних государственных преступлений и поиска соответствия им в шкале распространенных тогда в праве наказаний. Существовали (особенно если шла речь о рядовых, «неважных», шаблонных делах) определенные и довольно устойчивые принципы, по которым судьи сыска выносили приговоры. Так, правовые нормы не дают никаких градаций «непристойных слов», но между тем различия в наказаниях за произнесение этих слов бросаются в глаза, и они порой оказываются весьма значительными. Правда, здесь возникает одна серьезная источниковедческая проблема, о которой нужно сказать, насколько это позволяют источники и нормы современной этики, подробнее.
Речь идет о том, чтобы попытаться понять, почему за одни произнесенные «непристойные слова» людей отпускают из сыска с выговором и предупреждением, а за другие подвергают пыткам и мучительной казни. Чем определяются «цена» этих слов и соответствующие им наказания? В документах политического сыска мы не встретим делопроизводственного единообразия: в одних случаях «непристойные слова» воспроизводятся, а в других — нет. В экстракте из дела поручика Кондырева (1739 г.) записано практически все, что он сказал, когда за какую-то служебную провинность его пытались заковать в кандалы: «Я ведаю, кто меня кует сука, курва императрица!» Надопросе Кондырев сначала утверждал, что «сукой» императрицу не называл, а только «курвой», но потом признал, что «может быть что он [государыню] и “сукою” называл, да не помнит» (42-1, 114). Обычно же бранные, нецензурные слова почти никогда «прямо», т. е. буквально, не записывали. Люди опасались повторять на бумаге «непристойное слово», несшее угрозу каждому, кто его произносил или писал. Как записано в протоколе допроса 2 июля 1729 г., некий колодник был «распрашиван секретно, а по роспросу его такого важного дела не явилось, а сказывал другие непристойные слова, которых и записывать неприлично» (284, 248). В 1740-х гг. академик Гольдбах, дешифровавший донесения французского посланника Шетарди, требовал особого указа, который бы разрешал ему безбоязненно записывать встречавшиеся в донесениях «непристойные речи» об Елизавете Петровне 763, 198).
При передаче содержания «непристойных слов» канцеляристы сыска чаще всего прибегали к эвфемизмам различной степени приближения к подлинным словам. В XVII в. писали обобщенно: «Про государя говорит неистовое слово» или «Говорил про государя непригожия речи» (500, 189, 185). В документах XVIII в. уже встречается иная, более открытая и пространная «зашифровка». В приговоре 1727 г. о крестьянине Никите Заботове, который ложно донес на своего помещика, сказано, что, по словам изветчика, помещик якобы государя «бранил матерно прямо» (8–1, 319 об.). Псковский дьякон Данила, согласно доносу на него в 1727 г. попа Васильева, бранил Екатерину I «матерно прямо: мать ее-де так» (8–1, 324). В 1739 г. крестьянка Маланья в ссоре с соседкой сказала об императрице Анне, что «этакую государыню черти делают (выговорила прямо)» (44-1, 93 об.), а матрос Илья Башмаков так выразился о государыне: «Я-де государыню Елизавет Петровну, греби ее мать (выговоря по-матерны прямо), бранил» — и эти слова привели его на каторгу (8–2, 76).
В некоторых делах «непристойные слова» — матерная брань в ее изначальном, оскорбительном значении — переданы почти буквально. В 1740 г. солдат сказал своему товарищу: «Ты служил у растакой матери, а не у Ея и.в.» (44–16, 232). В 1745 г. высказывание преображенца Петра Чебышева об императрице Елизавете было записано в деле в таком виде: «Сначала ее князь Иван Долгорукий погреб (выговорил по-скверному)…», а другой подследственный, Егор Фелисов, «произнес троекратно слова такия: растакая мать (выговаривая по-соромски прямо)…» (8–2, 51, 53). Встречается и весьма «прозрачный эвфемизм»: «Государыня такая мать (выговорил то слово по-матерны прямо)» или «Называл Ея императорское величество женским естеством (выговорил прямо) (44–10, 162; 44 16, 225). Весьма прозрачно записан и смысл высказывания Лаврентия Шишацкого в 1750 г.: «Разумовской нажил себе щастие чрез тур (выговоря то слово скверно)» (8–3, 7).
Эвфемизмами непристойных действий, которые встречаются в документах сыска (кроме упомянутого выше глагола «делать»), являлись глаголы: «погреб», «прогреб», «перегреб» («Мать-де, вашу, перегреб (выговорил то слово прямо)» (8–2, 51, 53). Иногда в документах сыска использовали «усиленный» вариант евфемического глагола, который обозначал как бы «многоэтажность» брани: «расперегреб»