(181, 280). Из этого следует, что Курзанцову устно объявили смертный приговор в тюрьме, но указа при этом никакого не зачитывали, чем он и был недоволен. Также 4 февраля 1724 г. в журнале Тайной канцелярии записано, что «ростриге Игнатью объявлено, чтоб он готовился к смерти, которая будет ему учинена на сей недели. При том были…» — и далее названы имена караульных и канцеляриста (9–4, 30).
Объявление приговора могло последовать за несколько дней до казни или буквально за несколько часов до нее. В 1740 г. А.П. Волынскому приговор объявили заранее, за четыре дня до казни в Петропавловской крепости. Там же в день казни, 27 июня, ему совершили часть экзекуции — «урезали язык» (как и П.И. Мусину-Пушкину), завязали рот платком и повели на Обжорку, к построенному накануне, 26 июня, эшафоту. В 1775 г. Емельян Пугачев, довольно спокойно выдержавший расследование, в последние дни своей жизни дрогнул. Это видно из письма А А Вяземского Екатерине II: «Еще за нужное ж почитаю В.в. донесть, что как Пугачев примечен весьма робкого характера, почему при вводе его пред собрание [судом] зделано оному было возможное одобрение, дабы по робости души его не зделалось ему самой смерти, то и приказал я, чтоб священника не прежде к нему допустить, как пред решением за день, коему дам наставление к его ободрению. Теперь, в рассуждение сей его робости, точно еще не решился, объявлять ему пред собранием сентенцию (приговор. — Е.А.) или же объявить оную там, откуда поведен будет и о сем советовать с собранием и как положат, то и зделаю» (196, 201).
То, что генерал-прокурор сомневался, провозглашать ли приговор Пугачеву перед судом в Кремле или ограничиться чтением его прямо в тюрьме незадолго до казни, можно объяснить опасениями, что Пугачева от волнения поразит удар и он не доживет до своей столь нужной власти смерти на эшафоте. Вяземский так и не решился привезти Пугачева в Кремль для объявления приговора в суде. 9 января 1775 г. он вместе с М.Н. Волконским и С.И. Шешковским явился на Монетный двор, где сидел Пугачев, и объявил ему, а также его товарищам смертный приговор. Пугачев воспринял приговор спокойно, пришедший к нему священник исповедал его, а потом и других приговоренных. Все они, кроме старообрядца Перфильева, как потом писал исповедник, «с сокрушением сердечным покаилися в своих согрешениях пред Богом», и это позволило освободить их от церковного проклятия — анафемы (612, 178; 684- 7, 97).
С момента объявления приговора священник становился главным человеком для осужденного. Согласно позднейшей инструкции (1840 г.), священник был обязан вселять в душу преступника страх Божий и «возбуждать расположение к чистосердечному раскаянию в соделанном преступлении» (711, 220). Священник сопровождал процессию до самого эшафота, где в последнюю минуту давал преступнику приложиться к кресту. Накануне казни надзор за приговоренным усиливался, охрана внимательно следила за каждым жестом преступника, стремясь не допустить попыток самоубийства или побега. Степан Шешковский и начальник охраны Пугачева Алексей Галахов даже ночевали в Монетном дворе, чтобы накануне предстоящей казни быть неподалеку от своего подопечного. В XVII в. закон предполагал, что приговоренный к смертной казни после приговора должен просидеть шесть недель в покаянной палате (избе) в тюрьме, чтобы подготовить себя к смертному часу («И пытан, и приговорен был к смерти, и сидел в покаянной» — 790, 213). Шестинедельный срок был установлен Уложением 1649 г., но Новоуказные статьи сократили срок до одной недели, хотя и эта неделя давалась не каждому приговоренному (673, 91, см. 526, 287–288). Впрочем, были и исключения. Сильвестр Медведев, казненный в феврале 1691 г., сидел «в твердом храниле» год после вынесения приговора. Перед казнью он был «паки пытан огнем и иными истязыми» (595, 371, 373). Пытали перед казнью Степана Разина и его брата Фрола, а позже самозванца лже-Симеона Алексеевича. Если о Разине известно, что предказневые пытки ему были даны жестокие (615, 119), то лже-Симеона пытали немного («пытка ему небольшая» —104-4, 529). Так было и в других странах. Во Франции так называемые ординарная и экстраординарная пытки перед казнью считались обязательными. С их помощью пытались добиться признания, раскаяния преступника, стремились выяснить дополнительные подробности, узнать имена сообщников. Пытки эти были крайне жестоки. Приговоренного пытали тисками, «испанским сапогом», клещами и др. (642-1, 122–123). Разина, Лже-Симеона и их сообщников пытали по той же «программе»: «Указано их, воров, роспрашивать накрепко и пытать всякими жестокими пытками одни ли они такой умысел воровской умышляли? и присылки от кого к ним не было ль? и писем и иных каких людей всяких чинов в заговоре с ними не было ль?» (104-4, 528). В XVIII в. никаких покаянных палат уже не было и срока на покаяние давали мало — день-два, а предказневые пытки вообще были отменены. Отпущенное судом время уходило на душеспасительные беседы со священником, исповедь, и если приговоренный своим чистосердечным раскаянием этого заслуживал, то и на причащение.
Как вели себя люди, узнав о предстоящей казни, известно мало. Артемий Волынский после прочтения ему приговора к смертной казни разговаривал с караульным офицером и пересказывал ему свой вещий сон, приснившийся накануне. Потом он сказал: «По винам моим я напред сего смерти себе просил, а как смерть объявлена, так не хочется умирать». К нему несколько раз приходил священник, с которым он беседовал о жизни и даже шутил — рассказал попу «соблазнительный анекдот об одном духовнике, исповедовавшем девушку, которая принуждена была от него бежать». Кроме того, за два дня до казни, как сообщал дежурный офицер, «изъявлял по одному делу негодование свое против графа Гаврила Ивановича Головкина, говоря: “Будем мы в том судиться с ним на оном (т. е. на ином. — Е.А.) свете”» (304, 164). Так же свободно вел себя перед казнью Мирович (566, 480).
Естественно, что не каждый мог так мужественно и спокойно встретить известие о предстоящих испытаниях. Духом беспокойства и страха перед будущим проникнуто письмо 1727 г. П.А. Толстого некоему Борису Ивановичу — возможно, своему управителю: «По указу Ея и.в. кавалерия и шпага с меня сняты и велено меня послать в Соловецкий монастырь от крепости (Петропавловской. — Е.А.) прямо сего дня, того ради, Борис Иванович, можешь ко мне приехать проститься… и немедленно пришлите Малова и Яшку с постелью, подушкой и одеялом, да денег двести рублей, да сто червонных, также чем питаться, и молитвенник и псалтирь маленькую и прочее, что заблагорассудите… а более писать от горести не могу, велите… кафтан овчинной и более не знаю, что надобно» (127, 91). В 1742 г. советнику полиции князю Якову Шаховскому поручили объявить опальным сановникам приговор о ссылке в Сибирь и немедленно отправить их с конвоем из Петербурга. Он заходил к каждому из узников Петропавловской крепости и читал им приговор. Люди по-разному встречали своего экзекутора. Вначале Шаховской зашел в казарму, где сидел бывший первый министр А.И. Остерман — большой, как мы видели выше, любитель и знаток сыскного дела: «По вступлении моем в казарму, увидел я оного бывшего кабинет-министра графа Остермана, лежащего и громко стенающего, жалуясь на подагру, который при первом взоре встретил меня своим красноречием, изъявляя сожаление о преступлении своем и прогневлении… монархини».
Тяжелой для Шаховского оказалась встреча и с бывшим обер-гофмаршалом графом Рейнгольдом Густавом Левенвольде. Это был один из типичных царедворцев того времени — холеный вельможа, обычно надменный и спесивый. Не таким он предстал перед Шаховским: «Лишь только вступил в оную казарму, которая была велика и темна, то увидел человека, обнимающего мои колени весьма в робком виде, который при том в смятенном духе так тихо говорил, что я и речь его расслушать не мог, паче ж что вид на голове его всклоченных волос и непорядочно оброслая седая борода, бледное лицо, обвалившиеся щеки, худая и замаранная одежда нимало не вообразили мне того, для которого я туда шел, но думал, что то был кто-нибудь по иным делам из мастеровых людей арестант ж».
В таком же плачевном виде оказался и третий арестант — М.Г. Головкин: «Я увидел его, прежде бывшего на высочайшей степени добродетельного и истинного патриота совсем инакова: на голове и на бороде отрослые долгие волосы, исхудалое лицо, побледнелый природный на щеках его румянец, слабый и унылый вид сделали его уже на себя непохожим, а притом еще горько стенал он от мучащей его в те часы подагры и хирагры».
И только фельдмаршал Миних показал себя мужественным человеком и на пороге тяжких испытаний выглядел молодцом: «Как только в оную казарму двери передо мною отворены были, то он, стоя у другой стены возле окна ко входу спиною, в тот миг поворотясь в смелом виде с такими быстро растворенным глазами, с какими я его имел случай неоднократно в опасных с неприятелем отражениях порохом окуриваемого видать, шел ко мне навстречу и, приближаясь, смело смотря на меня, ожидал, что я начну» (788, 38–47).
Прежде чем рассказать о процедуре публичной казни, остановлюсь на тайных казнях. К их числу относится казнь царевича Алексея Петровича. Как известно, есть две основные версии причины его смерти. Согласно одной из них, царевич умер от последствий пыток, согласно другой — его тайно казнили в Петропавловской крепости после вынесения смертного приговора. А.И. Румянцев сообщал в одном из своих писем, что вместе с ним царевича казнили ближайшие сподвижники Петра I П.А. Толстой, И.И. Бутурлин и А.И. Ушаков. Они удушили Алексея подушками в казарме Петропавловской крепости: «На ложницу (ложе. — Е.А.) спиною повалили и, взяв от возглавья два пуховика, глаза его накрыли, пригнетая, дондеже движения рук и ног утихли и сердце биться перестало, что сделалося скоро ради его тогдашней немощи; и что он тогда говорил, того никто разобрать не мог, ибо от страха близкой смерти ему разума помрачение сталося. И как то совершилося, мы паки положили тело царевича, яко бы спящего и, помолився Богу о душе, тихо вышли. Мы с Ушаковым близ дома остались, да кто-либо из сторонних туда не войдет; Бутурлин же, да Толстой к царю с донесением о кончине царевичевой поехали»