(756, 471). При экзекуции палачу требовались ассистенты, порой их нужно было немало. Кроме учеников помощниками палача выступали гарнизонные солдаты, низшие чины полиции и… даже люди из публики. Так, с древних времен при казни кнутом существовал обычай выхватывать из любопытствующей толпы, теснившейся вокруг эшафота, парня поздоровее и использовать его в качестве живого «козла», чтобы сечь преступника на спине этого «ассистента». Лишь указом 20 апреля 1788 г. этот обычай был отменен (208, 87–88).
Приведенного или привезенного под усиленной охраной преступника пропускали внутрь цепи или каре стоявших на месте казни войск. В инструкции офицеру гвардии, командовавшему казнью Гурьевых и Хрущова, предписывалось расставить солдат в три шеренги «циркулем вокруг эшафота» (245; 244, 100–101). У солдат в оцеплении было две задачи: одна реальная, другая — гипотетическая. Во-первых, они сдерживали, подчас с трудом (об этом пишут все свидетели казней), народ, стремящийся подойти к эшафоту поближе. Во-вторых, организаторы казни опасались попыток отбить преступника, что происходит, кажется, только в современных исторических фильмах. Тем не менее в рапорте Петру I в 1708 г. о казни Кочубея и Искры сообщалось, что в момент экзекуции вокруг эшафота стояли «великороссийской пехоты три роты с набитым ружьем» (357, 140). Вокруг эшафота Разина стоял тройной кордон солдат, а войска, окружавшие в 1764 г. Лобное место, на котором казнили Мировича, также имели заряженные ружья «при полном числе патронов», причем все стоявшие в столице полки по первому сигналу могли выйти на улицы, на которых и так всюду были караулы (615, 119; 566, 479–480). С боевыми зарядами стояли солдаты на Болоте во время казни Пугачева в 1775 г. При экзекуции в Черкасске в 1800 г. к эшафоту прикатили четыре заряженные пушки, которые были поставлены по углам каре. Их стволы были нацелены в толпу, и артиллерийская прислуга держала наготове зажженные фитили (375, 574; 240, 119).
Преступник, доставленный к подножию эшафота, слушал последнюю молитву священника, прикладывался к кресту и, в окружении конвойных с примкнутыми штыками, поднимался на помост. Вся процедура казни была довольно хорошо продумана Координатором действий охраны и палачей был обер-полицмейстер или иной старший полицейский чин. На эшафоте преступника расковывали, но есть сведения о том, что некоторых преступников вешали в оковах. Звучала воинская команда «На караул!», раздавалась барабанная дробь (все это предусматривала инструкция 1762 г.), чиновник (секретарь) громко, «во весь мир», зачитывал приговор. В 1674 г. при казни лже-Симеона дьяк читал приговор «с поставца» (104-4, 230). В XVII в. приговор, объявленный на Лобном месте, назывался «сказкой у смертной казни и у наказанья». 201 стрельцу, которых 30 сентября 1698 г. привезли из Преображенского на казнь в Москву, сказку прочитали у Покровских ворот в присутствии царя и иностранных дипломатов. Потом приговоренных развезли по местам казни (163, 67–68; см. 322, 5).
С древних времен объявляемый преступнику письменный приговор был по форме выговором «неблагодарному государеву холопу» от имени государя, который провозглашался у крыльца царского дома. Опального привозили в Кремль в простой телеге под охраной. Боярам и другим высшим сановникам гнев государев объявлял думный дьяк на лестнице Красного крыльца, причем опальный стоял внизу, в окружении стражи: «Князь Андрей Голицын! Великие государи указали тебе сказать, что ты говорил про Их царские величества многия неистовыя слова. И за те неистовыя слова достоин ты был разоренья и ссылки. И Великие государи за милость положили — указали у тебя за то отнять боярство и указали написать тебя в дети боярские по последнему городу, и жить тебе в деревне до указу великих государей!». Теше Голицына и ее братьям приговор объявили тогда же, в 1690 г. на площадке лестницы Стрелецкого приказа (290, 213; см. 103-3, 382–383).
В XVIII в. церемония упростилась, но приговор непременно объявляли публично. В приговоре 1725 г. о казни Самуила Выморкова сказано: «За его важные вины учинить ему, Выморкову, смертную казнь: отсечь голову в С-Петербурге с объявлением ему той вины» (664, 182–183). «Вор и изменник и клятвопреступник, и бунтовщик Афанасьева полка Чюбарова стрелец Арпошка Маслов! Великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич… велел тебе сказать…» — далее в объявлении следовало перечисление преступлений казнимого. Оканчивается указ словами о том, что государь «указал тебя за то твое воровство, и бунт, и измену — казнить смертью». Такой указ в 1707 г. прочитали стрельцу Маслову, одному из участников стрелецкого мятежа 1698 г. (197, 259).
«Рас[с]трига Алексей! В прошлых годех, в бытность свою в Москве, в Чудове монастыре, простым старцем у чудотворцова гроба влампадчиках, имея ты у себя в кельи образ Иерусалимския Богородицы ханжил и прельщал простой народ, объявляя себя яко свята мужа…» — и т. д. Это цитата из указа, прочитанного перед казнью в 1720 г. бывшему архимандриту Александро-Свирского монастыря Александру. После перечня всех «вин» преступника следовало заключение: «И Великий государь указал за те твои вышеписанныя зловымышленныя вины учинить тебе смертную казнь — колесовать». Подобным же образом объявлялся приговор и в деле Монса (1724 г.) синодского обер-секретаря Семенова (1726 г.) и многих других (325-1, 155; 664, 219; 322, 307).
Приговор 1738 г. о сожжении заживо татарина Тойгильды — настоящий обличительный акт, написанный довольно витиевато самим В.Н. Татищевым. Думаю, что смысл этого обличения дошел до приговоренного и собранной толпы его соплеменников, вероятно, только в конце: «По указу Ея и.в. самодержицы Всероссийской и по определению его превосходительства тайного советника Василья Никитича Татищева, велено тебя, татарин Тойгильду, за то, что ты, крестясь в веру греческого исповедания, принял паки махометанский закон и тем, не только что в богомерзское преступление впал, но, яко пес, на свои блевотины возвратился, и клятвенное свое обещание, данное при крещении, презрел, чем Богу и закону Его праведному учинил противление и ругательство — на страх другим таковым, кои из махометанства приведены в христианскую веру, при собрании всех крещенных татар, велено казнить смертию — сжечь» (781, 312).
Именной указ-приговор, прочитанный секретарем Сената Замятниным при казни Лопухиных на эшафоте 31 августа 1743 г., выдержан в таком же обличительном стиле: «Указ Ея и.в. самодержицы Всероссийской. Объявляется: Понеже, по известному нам делу о ваших против Ея и.в. и государства злых замыслах, явились вы в важных государственных преступлениях и винах. Ты, Степан Лопухин! забыв страх Божий и не чувствуя Ея и.в. высочайшей к себе и фамилии твоей показанный милости… А ты, Наталья Лопухина тож забыв вышеуказанный Ея величества высочайшия милости… А ты, Иван Мошков! ты, слышав…» — и т. д. Во времена Екатерины II прямого обращения к казнимому уже не было, но приговоры («сентенции») сохраняют повышенную эмоциональность публичного документа, позорящего человека «Кречетов, как все его деяния обнаруживают его, что он самого злого нрава и гнусная душа его наполнены злом против государя и государства… яко совершенный бунтовщик и обличен в сем зле по законам государственным яко изверг рода человеческого…» — и т. д. (401, 58).
Все присутствующие ждали, когда прозвучит конец документа — там содержалась самая важная резолютивная часть приговора: «За которые ваши богопротивные и Ея и.в. и государству вредительные злоумышленные дела, по генеральному в Правительствующем Сенате суду и по подписанной сентенции, как от духовных и всего министерства, и придворных, как воинских и гражданских чинов, Ея и.в. указала всем вам учинить смертную казнь: вас, Степана, Наталью и Ивана Лопухиных — вырезав языки, колесовать и тела ваши на колеса положить; вас, Ивана Мошкова, Ивана Путятина — четвертовать, а вам, Александру Зыбину — отсечь голову и тела ваши на ко-лесаже положите; Софье Лилиенфельтовой отсечь голову, когда она от имевшегося ея бремя разрешится, зачем она к той казни ныне и не выведена».
После этого чтец-приказной либо заканчивал чтение, либо делал паузу, после которой оглашал уже тот «приговор внутри приговора», которым суровое наказание существенно смягчалось: «Ея и.в., по природному своему великодушию и высочайшей своей императорской милости, всемилостивейше пожаловала, указала вас всех от приговоренных и объявленных вам смертных казней освободите, а вместо того, за показанныя ваши вины, учините вам наказание: вас — Степана, Наталью и Ивана Лопухиных, и Анну Бестужеву — высечь кнутом и, урезав языки, послать в ссылку, а вас, Ивана Мошкова и Ивана Путятина, высечь кнутом же, а тебя, Александра Зыби-на — плетьми и послать всех в ссылку же» (660, 193–196).
При казни Пугачева произошел примечательный случай. Как только секретарь прочитал имя и фамилию Пугачева, обер-полицмейстер Н.П. Архаров прервал его и громко спросил Пугачева: «Ты ли донской казак Емелька Пугачев?” На что он столь же громко ответил: “Так, государь, я — донской казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев» (608, 148). Архаров не случайно прервал чтение высочайше утвержденного приговора Своим громогласным вопросом он лишний раз позволил всем убедиться, что казнят не Петра III, а самозванца.
О поведении приговоренных накануне и в момент казни мы знаем мало, многие наши источники кратки: «Положа на плаху, смертью показнили» или «Казнен отсечением головы на плахе» (537-1, 541; 88, 738). Иностранцев, видевших русские казни, поражала покорность, с какой принимали свой удел казнимые. Корб писал, что стрелец, идущий на казнь мимо царя, произнес что-то вроде русского варианта латинского выражения «Идущие на смерть приветствуют тебя», а именно: «Посторонись, государь, это я должен здесь лечь» (399, 124).
Через несколько лет другой путешественник, Корнелий де Бруин, видевший в Москве казнь тридцати стрельцов-астраханцев, писал: «Нельзя не удивляться, с какой ничтожной обстановкой происходит здесь казнь, а что того более, с какой покорностью люди, будучи даже не связаны, словно барашки, подвергают себя этому наказанию, на что в других краях потребно столько приготовления, чтобы избавить общество от одного какого-нибудь негодяя»