игаемая оставалась безмолвною, но вопросы по чиноположению следовали один за другим, так и видно было, что в ответах не настояло необходимости. Безмолвную одели в иноческую мантию, покрыли куколем, переименовали из Анны Анисьею, дали в руки четки и обряд пострижения был окончен. Фурьер вручил постригавшему письменное удостоверение, что был очевидцем пострижения в монашество девицы Анны… и тут же сдал юную печальную инокиню игуменье под строжайший надсмотр и на вечное безисходное в монастыре заключение» (384). Другую дочь Волынского, Марию, привезли в Рождественский монастырь в Енисейске и в ноябре 1740 г. постригли там как старицу Марианну. Старице было не более 14 лет. 31 января 1741 г. пострижение это было признано незаконным, и дочери казненного Волынского возвратились в Москву (304, 166; 795, 304).
О поведении новопостриженной игуменья регулярно сообщала в Тайную канцелярию. Так, о Юсуповой, заточенной в Тобольский Введенский монастырь, мы читаем: «Монахиня Прокла ныне в житии своем стала являться бесчинна, а именно: первое, в церковь Божию ни на какое слово Божие ходить не стала; второе — монашеское одеяние с себя сбросила и не носит, третье — монашеским именем, то есть Проклою, не называется и велит именовать Парасковиею Григорьевной». Кроме того, отказывается есть монашескую пищу, «а временем и бросает на пол». В ответ из Петербурга пришел указ заковать княжну в ножные железа, наказать шелепами «и объявить, что если не уймется, то будет жесточайше наказана» (322, 375–376; 695, 304). По-видимому, только так можно было смирить упрямых узниц-монахинь.
Крепостные тюрьмы были очень удобны для содержания политических преступников. Камеры устраивали в башнях, казематах или в гарнизонных казармах на дворе крепости. Иногда там же строили специальное здание для заключенных. Если Петропавловскую крепость можно назвать следственной крепостной тюрьмой, то тюрьмой для постоянного содержания узников служила Шлиссельбургская крепость, хотя и в ней проводили расследования по делам Долгоруких (1738–1739 гг.), Э.И. Бирона в 1741 г., Н.И. Новикова в 1792 г. Одним из первых узников крепости на острове стал знатный пленный — канцлер Карла XII граф Пипер, доставленный в Шлиссельбург в июне 1715 г. Его, согласно указу Петра I, разместили «в квартире в удобном месте» и разрешали гулять по крепости в сопровождении приставленного к нему охранника. Там он и умер, как считали жившие в Петербурге иностранцы, от сурового обращения стражи (633-11, 54, 150-1, 60). В 1718 г. в Шлиссельбурге поселили царевну Марию Алексеевну, которой отвели «хоромы близ церкви», оставили при ней слуг и небольшую свиту (325-1, 314–315). В 1725–1727 гг. в крепости жила старица Елена — бывшая царица Евдокия. Берхгальц в 1725 г. видел Елену, которая прогуливалась, «окруженная сильною стражею», по двору дома, в котором она жила. «Это был один из четырех деревянных домов в крепости. Другими были императорский дворец, дом Меншикова и дом коменданта» (150-4, 120–121). О содержавшихся в конце 1730-х гг. в Шлиссельбурге князьях Дмитрии Голицыне и Михаиле Долгоруком известно только, что их водили под караулом в крепостную церковь на службу (385, 745). Менее знатных преступников содержали в солдатских казармах, разбросанных по двору крепости.
Самым знаменитым безымянным колодником русской истории стал бывший император Иван Антонович, живший в Шлиссельбургской крепости в 1756–1764 гг. Содержали этого «безымянного колодника» с большой строгостью. Особенно она усилилась после того, как в 1762 г. началось дело Хрущова и братьев Гурьевых, которых обвиняли в намерении возвести Ивана на престол. Бывший император жил в отдельной казарме. Ее охраняла особая воинская команда во главе с офицерами, которые находились в непосредственном подчинении начальника Тайной канцелярии. Узник находился безвыходно в камере. Окна ее не были забраны решетками, но их тщательно закрывали и замазывали белой краской, свечи в казарме горели круглосуточно. Ивана Антоновича держали без оков, спал он на кровати с бельем, в камере стояли стол и стулья. Узник имел цивильную, неарестантскую одежду и, возможно, книги духовного содержания. Ни на минуту его не оставляли одного, караул из нескольких солдат постоянно сидел с ним в камере. Дежурный офицер жил в соседней комнате и обедал за одним столом с узником. Кроме внутреннего караула снаружи был особый внешний караул. На время уборки, которую делали приходившие из крепости служители, секретного арестанта отводили за ширму.
В 1763 г., после приезда в Шлиссельбург Екатерины II, караульные офицеры Данила Власьев и Лука Чекин получили новую инструкцию. Согласно ей они могли убить узника, если кто-то попытается освободить его. Когда в ночь с 4 на 5 августа 1764 г. подпоручик Мирович с солдатами хотел захватить казарму, в которой сидел Иван Антонович, Власьев и Чекин умертвили узника.
В ралорте от 5 августа Н.И. Панину они писали: «И потом те же неприятели и вторично на нас наступать начали и уграживать, чтоб мы им сдались. И мы со всею нашею возможности) стояли и оборонялись, и оные неприятели, видя нашу неослабность, взяв пушку и зарядя, к нам подступили. И мы, видя оное, что уже их весьма против нас превосходная сила, имеющегося у нас арестанта обще с поручиком умертвили. И больше, видя свою совсем невозможность, принуждены были уступить свое место» (662, 295).
Неясно, где находилась казарма Ивана Антоновича и имеет ли она какое-либо отношение к знаменитому впоследствии Секретному дому во дворе крепости. Эта страшная тюрьма во второй половине XVIII в. стала главным узилищем для государственных и других опасных преступников. В 1794 г. кроме «отставного поручика Новикова», его друга доктора Багрянского и слуги в Секретном доме сидели еще пятеро: два фальшивомонетчика, «буйного поведения» пономарский сын Григорий Зайцев, у которого ревизор обнаружил на лбу огромную шишку «от полагаемых частых земных поклонов», а также богоотступник Протопопов и некий Карнович, бывший поручик, торговавший чужими крепостными, сочинявший фальшивые паспорта и печати, к тому же обвиненный, как и Зайцев, «в дерзком разглашении», правда, неясно чего (см. 208, 238 242).
Узников Секретного дома содержали строго по инструкции. В ней предписывалось держать имя арестанта в секрете даже для охраны, узник находился в полной изоляции от других заключенных и посетителей, охране строго запрещалось разговаривать с ним. Часовые должны были следить, чтобы не было побегов и самоубийств. Кроме того, в инструкции обязательно определяли довольствие узника из расчета 3–5, во второй половине XVIII в. — 20–30 копеек в сутки (208, 248–253). Камеры обыскивали и у заключенных отбирали запрещенные или подозрительные предметы и особенно бумагу и перья. Начальник охраны регулярно писал отчеты на имя коменданта или старшего начальника, а тот периодически (раз в квартал или в полгода) рапортовал о поведении и разговорах узника «из подозрительного» в Петербург, нередко прямо генерал-прокурору или кому-то из высших должностных лиц империи.
В более удобных условиях находились присланные в крепость «на житье». Они получали жилье (по-видимому, в казармах гарнизона), им разрешали взять с собой семью, иметь перо и бумагу. Один из узников, Николай Чоглоков, даже женился на дочери коменданта крепости Бередникова, и она народила ему восьмерых детей (633-10, 441). Таким заключенным разрешались в сопровождении охраны прогулки по крепостному двору, а родственников узника выпускали за пределы крепости на городской базар. Так жила семья алхимика и экономиста Филиппа Беликова, который в 1745 г. объявил, что может сочинить две книги, идеи которых принесут казне большой доход. Власти поощряли всевозможных прибыльщиков, поэтому отнеслись к Беликову хорошо, освободили его из сибирской ссылки, куда он попал ранее по неизвестной нам причине, и вместе с семьей отправили в Шлиссельбург «для лучшего сочинения оных (книг. — Е.А.)». Первая книга, «Натуральная экономия», была закончена Беликовым уже через год и вызвала сомнения в умственном здоровье сочинителя, тем не менее ему разрешили сочинять обещанную им алхимическую книгу. С ее написанием у Беликова возникли проблемы, как творческие, так и бытовые, — жить на 25 копеек в день ему не нравилось, семья же алхимика постоянно увеличивалась. Случай с Беликовым уникален, судьбы сочинителей в России были всегда несколько иные. Как отмечал большой специалист тюремной истории М.Н. Гернет, «царское правительство за время своего существования пересажало немало авторов в крепости и тюрьмы за то, что они писали. Беликов же был заключен в Шлиссельбургскую крепость не за то, что он писал, а для того, чтобы он писал». Правда, толку от сидения автора не было никакого, через 18 лет его выпустили, но он так и не закончил свой труд (208, 233).
Из прочих крепостных тюрем особенно известны тюрьмы в Выборгской и Кексгодьмской крепостях. В первой содержался Феофилакт Лопатинский (1739–1741 гг.), а во второй с 1775 г. и до начала XIX в. жили обе жены Емельяна Пугачева и трое его детей (325-3, 481–485). В.В. Долгорукого в 1732 г. заточили в Иван-город, а С.Ф. Апраксина в 1757 г. — в Нарву (385, 745; 657, 291). Арсений Мациевич был посажен в 1767 г. в Ревельскую крепость. Поначалу он пользовался некоторой свободой — его водили в церковь, разрешались и прогулки по крепости. Но потом, после дошедшего до Петербурга слуха о готовящемся побеге узника, условия заточения опального иерарха резко ужесточили (591, 570–572). Под тюрьму постоянно использовали и крепость Динамюнде под Ригой. В ней несколько месяцев содержали Брауншвейгское семейство, а в конце XVIII в. крепость стала местом заточения двух сотен духоборов и скопцов (410, 73–93, 208, 204). Жить в этой крепости было тяжело, что можно заключить из воспоминаний сидевшего там в конце XVIII в. Василия Пассека, хотя из его же записок следует, что узника в заточении «тайно навещала» его жена, которая, как писал Пассек, даже «родила от испуга безвременно… сына; он жил несколько токмо минут. Тело его оставалось у меня до того, пока чрез два или три дня найден был случай вынесли его тайно из тюрьмы моей для погребения в Риге»