прописка — пропуск. Вместо слова «всепресветлейшая» Латышев написал «всепрестлейшая», т. е. пропустил слог «ве». В конце челобитной нашли еще одну прописку: вместо слова «всемилостивейшая» он написал «всемлстивейшая», пропустив буквы и и о. Причем во втором случае можно было говорить скорее не о прописке, а о выносе гласных, что часто делалось при написании длинных слов. Тем не менее пропущенные слог и две буквы дорого обошлись Латышеву: его вздернули на дыбу и допросили с пристрастием: «С какова подлинно умыслу он написал, и те написанные им неисправности помещик ево и другие, кто именно, видел, и в каком намерении о тех неисправностях [они] умолчали?» Латышева наказали плетьми, а помещика его, под диктовку которого писалась роковая челобитная, оштрафовали на 300 рублей. За эти огромные деньги таких Латышевых можно было купить целую деревню. Так же, как Латышев, ошибся в 1731 г. мастер Семен Сорокин, написавший в документе «Перт Первый». Несмотря на его оправдания, что «сделал это простотою своею и недосмотрением, а ни с какого своего умысла», мастера приказали «за ту его вину, в страх другим» наказать плетьми (143).
Не было принято к сведению при наказании плетью и объяснение канцеляриста из Казани, который в 1739 г. пропустил две буквы в титуле императрицы Анны Ивановны, да еще позволил себе сказать в оправдание: «Оная невеликая вещь учинена опискою, кто не пишет, тот не опишетца» (11-4, 265). Тогдаже пострадал писец Кольской воеводской канцелярии, пропустивший в титуле слово «Величество» (зл. 623). «Прописка» иногда называлась еще и «недопискою». Так, в 1726 г. шацкий священник Василий Пихтелев в титуле императрицы Екатерины I («по указу Ея императорского величества Самодержицы Всероссийской») недописал два последних слова, за что был бит плетью (285, 78–79). В указе Военной коллегии 1738 г. о выдаче жалованья «явилась недописка, а именно написано тако: “И по силе оных Ея Императорских указов, а “Величество” не написано» (44-4, 265). В проекте Уложения 1754 г. о подобных преступлениях было сказано: приказным и частным лицам надлежало «титул Наш писать пред прочим письмом отменными крупными литерами осторожно, дабы отнюдь никакой несправности не было» и при ошибке переписывать, а секретарям «о таких описках и приправках накрепко смотреть», но уже пороть и ссылать в Сибирь при этом не предполагалось (596, 77).
Известен случай курьезной оговорки, которую можно считать «устной опиской». В 1729 г. в Ярославле поссорились купцы — сын и отец Пастуховы. Потом Федор донес на своего отца Михаила, который, ругая сына, сказал: «Я-де, сам более Бога и я велю тебя по всем рядам бить кнутом”, и он-де, Федор, ему, отцу своему, молвил: “Без указу-де Его величества кнутом бить не надлежит”, и отец же-де ево, Михаила, говорил к персоне Его и. в.: “Ваш то-де Пилат на Москве, а я-де дома”. А те-де слова слышали свидетели два человека». Михаил Пастухов оправдывался тем, что «сказал, не умея он выговорить титула Его императорского величества, молвил “инпилатор”-де на Москве и в том на оных свидетелей слался же». Свидетели встали на сторону отца — «сказали тож, что и оной Михаила показал», и ложный изветчик — сын Федор Пастухов — был бит кнутом и отправлен в Гилянь (8–1, 355 об.-356).
Следственные дела сыска показывают, что в России было немало «непристойных» песен, за которые резали языки, били кнутом и ссылали в Сибирь. Здесь нужно отличать так называемые «блядские песни» от «непристойных песен». Первые как раз являлись, по-современному говоря, непристойными, и против пения их предостерегали подданных закон и церковь (626-4, 360). «Непристойные» же песни XVIII в. не содержали в себе непристойностей, их даже нельзя назвать песнями политическими, так сказать песнями протеста. Они были в основном посвящены жизни царственных особ. Это лирические песни о любви и вообще о судьбе цариц, печальном уделе женщины в короне. Эта «самодеятельность» приносила крупные неприятности певцам, так как рассматривалась как произнесение «непристойных слов». Одно из первых упоминаний о пении такой песни (о царице Настасье Романовне) было зафиксировано сыском в 1618 г. (500, 5, 42). Дела о подобных певцах встречаются и позже. В 1752 г. открыли дело по доносу дьячка Делифовского, который содержался под арестом в Казанской консистории «за насильное блудодеяние с новокрещенкою». Он донес на своего пристава Спиридонова, который пел песню с такими словами:
Зверочек, мой зверочек,
Полуношный мой зверочек,
Повадился зверочек во садочек
К Катюше ходить…
Спиридонов при этом пояснил дьячку, что «за эту-де песню наперед сего кнутом бивали, что-де государь [Петр I] с государынею Екатериною Алексеевною жил, когда она еще в девицах имелась и для того-де ту песню и сложили» (465, 683). Были и другие песни, за которые люди оказывались в застенке: «Постригись моя немилая» (о принуждении Петром I к пострижению царицы Евдокии); «Кто слышал слезы царицы Марфы Матвеевны» и другие. В 1739 г. началось дело о посадской бабе Авдотье Львовой, которая очень некстати, в присутствии бдительных гостей, вспомнила и пропела давнюю песню о царевне Анне Ивановне, которую выдавали замуж за границу:
Не давай меня, дядюшка, царь-государь, Петр Алексеевич,
В чужую землю нехристианскую, босурманскую,
Выдай меня, царь-государь, за своего генерала, князь-боярина…
Певицу приказали пытать и задавали ей при том характерные для «исследования» по песенным делам вопросы: «Подняв на дыбу, роспросить с пристрастием накрепко…: с какова умыслу она говорила те непристойные слова, и не из злобы ли какой, и от кого именно такие слова она слышала, и о тех непристойных словах не разглашала ли она, и для чего подлинно?» После виски на дыбе и нещадного наказания кнутом Львову отпустили домой, а не отправили, как случалось с подобными певцами, без языка в Сибирь (66, 5, 322, 791; 124, 595–597). В 1766 г. появлением песни, бывшей «между простым народом в употреблении», была обеспокоена и просвещенная Екатерина II. Это была сочиненная в народе песня о печальной судьбе брошенной жены-императрицы. Она начиналась словами:
Мимо рощи шла одиниоханька, одиниоханька, маладехонька.
Никого в роши не боялася я, ни вора, ни разбойничка, ни сера волка-зверя лютова,
Я боялася друга милова, своево мужа законнова,
Что гуляет мой сердешный друг в зеленом саду, в полусадничке,
Ни с князьями, мой друг, ни с боярами, ни с дворцовыми генералами,
Что гуляет мой сердешной друг со любимою своею фрейлиной, с Лизаветою Воронцовою,
Он и водит за праву руку, они думают крепку думушку, крепку думушку, за единое
Что не так у них дума зделалась, что хотят они меня срубить, сгубить…
По указу Екатерины А А Вяземский 1 августа 1764 г. написал главнокомандующему Москвы П.С. Салтыкову, чтобы тот приложил усилия, дабы песня «забвению предана была с тем, однако, чтоб оное было удержано бес-приметным образом, дабы не почювствовал нихто, что сие запрещение происходит от высочайшей власти» (610, 588).
В середине XVIII в. стали заметны влияния идей философии Просвещения на право вообще, сыск и корпус государственных преступлений в частности. Это в 1762 г. привело к отмене института «Слова и дела». Впрочем, некоторая либерализация репрессивного законодательства наметилась давно, и тенденция к такому смягчению ощущалась даже внутри самого политического сыска, столкнувшегося с валом ложных доносов о «маловажных непристойных словах» и других мелких политических преступлениях. Эти тенденции, хотя и слабо, видны уже в 1730-е гг., знаменитые весьма суровым политическим сыском. Во-первых, в некоторых случаях заметно стремление следователей отделить серьезный умысел к государственному преступлению от имитации такого умысла. Соответственно устанавливали и разную степень наказания. В 1737 г. в указе о предупреждении поджогов в Петербурге сказано, что «кто таким злым делом похвалится и в том обличен будет и хотя того в действо не произведет, однакож таковыми розыскивать и ежели кроме таких похвальных слов иного никакого воровства не сыщется и такие слова произнес по какой-либо ссоре или во пьянстве», то наказание — не сожжение, как действительному поджигателю, а лишь кнут. В 1734 г. при расследованиях государственных преступлений на Украине генералу князю А. Шаховскому предписывалось различать произнесение «непристойных» слов «из злости» и «спроста». В последнем случае карающая десница власти должна была дать преступнику легкий шлепок и вместо сурового наказания чиновник должен был малороссиянам «вытолковать с запрещением» о недопустимости в будущем подобных преступных речей (587-10, 7390; 587-9, 6611).
Во-вторых, уже в 1730-е гг. сыскное ведомство стало стремиться как-то регулировать направленный к нему поток «маловажных» дел. В 1736 г. Тайная канцелярия добилась указа Анны Ивановны, чтобы все дела о «неотправлении (церковниками. — Е.А.) служб в высокоторжественные дни» и в прочие «календарные» дни не пересылали бы с мест в Петербург. Из-за обилия их «по секретным делам в оной канцелярии чинится остановка». Поэтому следовало о таких преступниках — церковниках вести дела в епархиях, и если только выяснится, что они службы не отправляли «с какого противного вымысла», то присыпать экстракты допросов в Тайную канцелярию (589-9, 6937).
Как известно, с 1754 г. начала работать Уложенная комиссия, которая, уже не в первый раз в истории России, пыталась создать взамен Соборного уложения 1649 г. новый единый свод законов. Различные государственные ведомства представляли проекты тех разделов нового уложения, которые касались круга их компетенций. Поэтому нам особо интересен обнаруженный В.И. Веретенниковым черновик проекта закона о преступлениях «против первых двух пунктов», который составили чиновники Тайной канцелярии.