(8–1, 25).
21 апреля 1721 г. царь выслушал донос Акима Иванова на помещика Скобелева и через кабинет-секретаря А.В. Макарова велел А.И. Ушакову принять Иванова в Тайной канцелярии и там разобраться с ним (664, 51; 181, 173–176). В 1726 г. арестованный по делу Феодосия Яновского обер-секретарь Синода Герасим Семенов потребовал встречи с императрицей Екатериной I, чтобы «донести самоустно подлежащее яко верный патриот предостерегательство» (322, 303).
В 1731 г. Савва Дугин написал доношение, в котором утверждал, что «имеет он за собою великие и многие, и важные государевы дела, которые-де надлежит объявить только самой Ея и.в.», но затем на пытках показал, что «то затеял, вымысля собою» (42-1, 94). При расследовании дела Артемия Волынского в 1740 г. главный доносчик на кабинет-министра, его дворецкий Василий Кубанец, заявил, что имеет нечто объявить, «но не может иначе, как лично самой императрице». В тот же день ему зачитали именной указ, чтобы изветчик изложил свое «объявление» письменно и запечатал в отдельном конверте для передачи лично государыне (304, 147). Так поступали и иари XVII в. в ответ на рапорты — «отписки» уездных воевод о том, что изветчик молчит и лишь требует, чтобы его везли в Москву, к самому царю. Указ государя воеводе в таком случае гласил: выдать доносчику бумагу и перо, пусть он напишет извет своею рукою, «чтоб того дела никто не ведал», и за своей печатью перешлет его государю в Москву через воеводу (500, 138, 142). Это упоминание о печати кажется весьма забавным, ибо «Слово и дело» часто кричали разбойники или воры, сидевшие годами в тюрьме, у которых если и имелись печати, то только на лбу или на щеках.
В 1743 г. перед императрицей Елизаветой предстали доносчики на Ивана Лопухина, которых она выслушала и потом распорядилась о начале арестов по этому делу. Известны и другие попытки доносчиков связаться с Елизаветой. Дворовый Ивана Бахметева послал письмо придворной даме Корф, требуя, чтобы «она, госпожа Корфова, представила ею скоро всемилостевейшей государыне, что-де он имеет объявить тайный секрет Ея величеству, а именно-де о смертном злодействе, токмо-де никому и верным объявить не изволите». Оказалось, что некий подпоручик передал ему два письма в пакете, на котором стояла надпись: «Секрет, тайно Ея и.в. единой про себя прочесть не давать синклиту», а в самих письмах шла речь о некоем «подозрительном злодействе на здравие Ея и.в. и наследника Ея и.в.». В 1747 г. добивалась свидания с императрицей увлеченная спиритизмом майорша Элеонора Делувизе. Она хотела объявить государыне «тайное, важное дело» (661, 524–525; 431, 493).
Этим освященным традицией и принятым с древности обычаем предстать перед государем, чтобы сообщить повелителю нечто важное, тайное, некоторые авантюристы пытались воспользоваться и позже. В 1762 г. беглый дворовый человек Никиты Новикова Ласков, пойманный своим помещиком, кричал «Слово и дело», как потом выяснилось, «боясь побои». Но на допросе он заявил, что знает за своим помещиком «точно по первому пункту о злом умысле», но «о том он в Тайной конторе (дело было в Москве. — Е.А.) не объявил, а объявит-де о том самому Его и.в. и для того б представлен он был пред Его и.в.». Несмотря на уговоры и угрозы «с прещением о точном важности показании», Ласков стоял на своем, вероятно, до тех пор, пока сам Петр III не умер от «геморроидальных колик» (83, 31 об.).
В 1774 г., в разгар восстания Пугачева, некий купец Астафий Долгополов сумел заморочить голову не только Г.Г. Орлову, поднятому ради него посреди ночи, но и самой Екатерине II, с которой Орлов ему устроил встречу. Долгополов наобещал государыне поймать и доставить властям «злодея» Пугачева. Императрица приняла простолюдина в своих покоях — честь невиданная — и благословила на благородное дело, а Орлов снабдил удальца мешком денег и сам подписал ему паспорт. Авантюрист, добравшись до Пугачева, все открыл мятежникам и, вероятно, не без юмора передавал «амператору Петру Феодоровичу» привет от «его супруги». Потом, когда стали вылавливать сподвижников Пугачева, императрица очень опасалась, как бы Долгополова под горячую руку (без должного следствия и наказания за его «продерзостъ») не повесили бы среди прочих мятежников (522, 48; 554, 152).
В октябре 1774 г. древней привилегией изветчика предстать с «верхним секретом» перед государыней пытался воспользоваться и сам Пугачев. Охранявший его в пути из Симбирска в Москву П.С. Рунич впоследствии вспоминал, что, когда в дороге Пугачев вдруг серьезно занемог, он подозвал Рунича и «прерывчивым голосом, со вздохом, сказал мне: “Если не умру в сию ночь или в дороге, то объявлю вам, чтобы доведено было до Ея и.в. государыни императрицы, что имею ей одной открыть такия тайныя дела, кои, кроме Ея в., никто другой ведать не должен, но чтоб был к ней представлен в приличном одеянии донского казака, а не так, как теперь одет» (629, 155). Однако Екатерина благоразумно уклонилась от встречи с «супругом», предоставив назначенным ею следователям вытянуть из него все, что было ей нужно.
Любопытную подробность сообщает неизвестный поляк-конфедерат, сосланный в 1769 г. в Сибирь. Когда он с товарищами оказался в ссылке в Тобольске, то решил пожаловаться на злоупотребления местных властей. Кто-то из местных доброхотов посоветовал полякам положить письмо на имя государыни перед ее портретом и подобием трона, находившимся в Тобольской судебной палате, после чего по давней традиции прошение «немедленно препровождалось в Петербург». Поляки так и сделали. И действительно, их жалоба очень быстро дошла до Екатерины II, и участь пленных облегчили (588, 291). Следовательно, сакральность государевой тайны сохранялась, даже если челобитчик обращался к изображению монарха, подобно тому как он обращал свои тайные молитвы к Богу, молясь перед иконой.
Все самодержцы и самодержицы XVIII в. были причастны к политическому сыску, все занимались его делами. Даже от имени двухмесячного императора Ивана Антоновича, «правившего» Россией чуть больше года, издавались указы и манифесты по делам сыска. В этом можно видеть традицию, уходившую к истокам самодержавия, к исключительному праву самодержца разбирать такие дела. Бывали на допросах в застенке и «думали думу с бояры» о тайных политических делах цари Михаил и Алексей, причем последний писал вопросы для Разина, пытаясь найти его связи с патриархом Никоном (233, 308–309, 312).
Интерес Петра I к сыску объясняется как личными пристрастиями царя, так и острой борьбой за власть, которую он выдержал в молодости. В этой борьбе Петр рано проявил решительность и жестокость. Недоверчивый и подозрительный, он был убежден, что только страх и насилие могут удерживать подданных в узде. Первые уроки сыскного дела Петр получил в августе 1689 г., когда допрашивал своего врага — Федора Шакловитого (623-1, 16 и др.;. Легенда связывает имя Петра и с разоблачением заговора Цыклера: в 1697 г. царь получил донос об этом заговоре и нагрянул в дом Цыклера, застав заговорщиков во время совещания (797, 28–31).
Анекдот этот похож на правду. Петр вполне мог так поступить — тому есть пример. 7 декабря 1718 г. царь получил донос о ночных тайных литургиях, которые служил у чудотворной иконы архимандрит Тихвинского монастыря Рувим, а затем самолично нагрянул ночью на монастырское подворье как раз в тот момент, когда Рувим, по просьбе подосланного царем человека, служил молебен. После того царь «образ пресвятой Богородицы на квартире ево (Рувима. — Е.А.) взял, и оного архимандрита и при нем служителей указал забрать… и указал Его ц.в. о вышеписанных чудотворениях для чего оные разглашал и певал молебны тайно по ночам, а не явно, исследовать и розыскать в Канцелярии…». 8 декабря, в присутствии царя, допрашивали в застенке стряпчего Петра Шпилькина о тех, кто приезжал по ночам к Рувиму на молебны (13, 1–3; 181, 290).
Помазанник Божий хорошо знал дорогу в застенок. Исследователи сыскной деятельности Петра (163; 212; 171) пишут о непосредственном участии Петра I в Стрелецком розыске 1698 г. С началом розыска Петр сам допрашивал стрельцов, и это занятие явно его увлекло, захватило целиком. Один из важнейших документов розыска — «Вопросные статьи» 1698 г., которые определили весь ход расследования, — продиктовал сам царь, и они, по мнению М.М. Богословского, «носят отпечаток его слога» (163, 28, 36–37).
Петр часто бывал на пытках и приглашал своих гостей в застенок посмотреть на мучения, которым подвергали приближенных женщин царевен Софьи и Марфы. Царь лично допрашивал этих своих сестер (163, 63, 81). С 1700 по 1705 г. Петр рассмотрел в Преображенском приказе и вынес резолюции по 50 делам (212, 39). Даже в свои походы он брал с собой арестованных и допрашивал их (557а-5, 301; 557а-9, 109; см. также 210, 303; 536, 31). Судить о том, насколько опытным следователем был Петр, трудно. Конечно, он оставался сыном своего века, когда признание под пыткой считалось высшим и бесспорным доказательством виновности человека. Петр не отличался какой-то особой кровожадностью. Известны только два случая, когда царь указывал запылать до смерти упорствующих в своих «заблуждениях» старообрядцев (325-1, 640; 181, 112, 118).
В делах сыска, как и во многом другом, Петр часто проявлял свой неуравновешенный характер, им подчас руководил не хладнокровный расчет, а импульсы его необузданной натуры. Поэтому он нередко ошибался в людях, что особенно заметно в деле Мазепы, которому слепо доверял, и был глух ко всем доносам на него, многие из которые подтверждались фактами: гетман давно встал на путь измены русскому царю. Но Петр выдавал доносчиков на Мазепу самому же гетману, который их казнил. Даже накануне перехода Мазепы к шведам Петр сообщал гетману, что ложные доносчики на него — Кочубей и Искра — арестованы (357, 71–72). Согласно легенде, единственным выводом Петра I, попавшего с этой историей впросак, была знаменитая сентенция: «Снявши голову, по волосам не плачут». Екатерина II в разговоре с потомком Искры выразила сочувствие судьбе его несчастного предка, на что потомок Искры дерзновенно ответил государыне, что, мол, монарху надобно лучше думать перед вынесением приговора, ибо голова — не карниз, заново не приставишь