Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке — страница 24 из 176

(482, 27).

Вообще, личные расправы царя над подданными признавались в народе позорным, нецарским делом. То, что Петр «немилосердно людей бьет своими руками», воспринималось как свидетельство его «неподлинности» (88, 647). Занятия Петра в застенке принесли ему дурную славу. В 1698 г. велось дело одной помещицы и ее крепостного, говоривших о царе: «Без тово-де он жить не может, чтоб ему некоторый день крови не пить». В подтверждение этой мысли помещицу и ее холопа казнили. Мнение о царе-кровопийце жило в обществе и позже. В 1701 г. Петр приказал наказать Евдокию Часовникову, которая сказала о Петре и о Ф.Ю. Ромодановском: «Которого-де дня Великий государь и… Ромодановский крови изопьют, того-де дни, в те часы они веселы, а которого дни они крови не изопьют и того дни им и хлеб не есца» (212, 47, 50; см. также 89, 639). В 1699 г. полковник Иван Канищев донес на азовского губернатора князя А.П. Прозоровского — человека осведомленного и близкого ко двору. Оказывается, губернатор при гостях говорил следующее: государь людей «казнит же и своими руками изволит выстегать, как ему, государю, [у]годно». А.В. Кучумов в 1702 г. был сослан на каторгу за слова: «Государь с молодых лет бараны рубил, а ныне руку ту натвердил над стрельцами». «Какой он государь, — говорил при посторонних князь В.Ю. Солнцев-Засекин в 1701 г., — он — стрелецкий добытчик» (88, 653). Тогда же ссыльная Анисья Васильева рассказывала, что когда ее пороли в Преображенском приказе, то «в то время Великий государь был и полы затыкал, будто-де он палач» (664, 192).

Возможно, что слухи о кровожадности царя были порождены жуткой и кощунственной обстановкой в Москве в 1698 г., когда царь и его приближенные участвовали в пытках и кровавых казнях, а потом пировали с безудержным весельем на безобразных попойках. Все это напоминало времена опричного террора Ивана Грозного. В деле своего сына царевича Алексея Петр сыграл роль палача. Известно, что он лично участвовал в допросах и пытках собственного сына, а потом стал сыноубийцей. Летом 1718 г. повсеместно говорили о казни царевича и осуждали царя, которому якобы «царевича не жаль, уморил-де ево в тюрьме… и не стыдно ль-де ему о том будет», что «Великий государь царевича… потребил своими руками», или это дело рук Меншикова, действовавшего по указу царя. Арестованный по доносу капитан Выродов якобы говорил: «Какой он царь, что сына своего царевича Алексея Петровича казнил и кнутом бил?» «Какой он царь! — говорили на рынках, сына своего, блаженной памяти царевича Алексея Петровича, заведши в мызу, пытал из своих рук» (88, 832; 8–1, 24 об., 344; 322, 129).

В 1725 г. Василий Селезнев был арестован за слова: «Естли б-де он был наш царь и он бы-де сына своего, царевича до смерти из своих рук не убил» (8–1, 304). Некто Борщов в 1730 г. вспоминал о Петре I: «Кто перед ним в чем погрешит, за вину изволил сам наказывать, из своих рук кнутом, на дыбе» (8–1, 143 об.). Даже в 1736 г. воронежские однодворцы говорили между собой о Петре: «Наш-де император вывел роту и велел сына своего ротою расстреливать, и рога-де не стала расстреливать, палили все в землю» (44–10, 176).


Особенно много сведений об участии Петра в работе сыска сохранили источники из Тайной канцелярии. Для работы в ней Петр 25 ноября 1718 г. даже выделил особый день — понедельник, еда, (181, 109–110). В этот день Петр приезжал в Петропавловскую крепость, слушал и читал там доклады, выписки и приговоры по текущим делам, являя собой в одном лице и следователя, и судью. К приезду царя судьи готовили экстракты и писали проекты приговоров, которые государь либо утверждал традиционной фразой «Учинить по сему», либо собственноручно правил и даже заново переписывал. Порой он детально вникал в обстоятельства дела, вел допросы и присутствовал при пытках. Иван Орлов в 1718 г. писал в челобитной по поводу очной ставки в застенке с Марией Гамильтон: «Когда при Царском величестве был розыск и она меня в ту пору оговорила..»(664, 249). Резолюции царя показывают глубокое знание им тонкостей сыскного процесса и дел, которые его чем-то особо привлекали (см. 181, 111–116).

Не всегда розыски при царе фиксировались на бумаге, как было в деле Монса в 1724 г. Петр вообще был свободен в выборе решений по каждому делу. Все было в его воле: дать указ арестовать, допросить, пытать, выпустить из тюрьмы. Он отменял уже утвержденный им же приговор, направлял дело на доследование или приговаривал преступника к казни. При этом он исходил не из норм тогдашнего права, а из собственных соображений, оставшихся потомкам неизвестными.

Впрочем, ссылки на законы и процессуальные нормы тогда не были обязательны — традиция и право позволяли самодержцу выносить любой приговор по своему усмотрению. В 1720 г. Петр указал о подавшем ему челобитную старообрядческом дьяконе Александре и его сообщнике, старце Ионе: «Дьякона пытать к кому он сюда приехал и приставал, и кого здесь знает своего мнения потаенных; а по важных пытках, послать с добрым офицером и солдаты от гвардии в Нижний, и там казнить за его воровство… Другого, Иону, пытать до обращения или до смерти, ежели чего к розыску не явится» (325-1, 640; 181, 118).

Мы видим, как понимал царь весь сыскной процесс: еще до следствия вина Александра для Петра очевидна, требовалось лишь узнать о его сообщниках в столице, а потом отвезти преступника в Нижний и казнить. Сообщника же дьякона нужно было пытать до смерти, если тот не откажется от своей «ереси» и не вернется в лоно православной церкви. При этом Петр исходил из общих представлений о праве государя как верховного вершителя судеб подданных (см. 301, 105). Любопытно дело бывшего фискала Санина. Вначале Петр вынес резолюцию о его казни, потом распорядился, чтобы казнь Санина «умедлить для того, что Его величество изволил иметь тогда намерение сам его Санина видеть». Затем царь встретился с Саниным, выслушал его… и повелел ужесточить казнь: вместо отсечения головы он предписал колесовать преступника. Нужно согласиться с В.И. Веретенниковым, который писал, что в подобных случаях «личная воля монарха является высшей и в данном случае единственной нормой» (181, 121).


В принципе в системе самодержавной власти ни одно государственное дело не должно было миновать государя. Однако на практике смотреть все дела царь не мог и происходила их неизбежная сортировка. В обычных, маловажных делах критерием решения служил закон, регламент, инструкция. Если же подходящего к делу закона не было, дело должно было поступать на рассмотрение государя. Эту схему Петр довольно последовательно проводил во время реформы государственной власти.

Эта же схема действовала в целом в делах политического сыска, хотя они, в силу особой важности их, подлежали рассмотрению государя. Кроме общей сортировки наиболее существенных дел по «двум первым пунктам» от прочих, менее важных, сложилась устойчивая классификация рассматриваемых дел по степени их важности. В служебном языке политического сыска при Петре появилось определение «важность», которое использовали в классификации дел. «Важность» — это обобщенная оценка значимости дела, это же и общее определение преступления как перспективного для расследования в сыске, а также достойного внимания государя: «вымышленные им (преступником. — Е.А.) важные непристойные слова», «важные их вины», «важные письма», «затейные важные непристойные слова», «дела важные…». Иные преступления и дела считались незначительными, «неважными», «посредственными»: «Из распросных ево речей важности никакой не явилось…»; «Потем письмам важности не касается»; «Сказал, что имеет… великую важность по первому пункту, а роспросом такой важности не показал», «То дело Его и.в. изволит считать за неважное», «Здесь вновь важных дел нет, а имеются посредственные» (10, 116, 125, 151, 159 об, 161; 8–1, 358 об.; 7, 134–136, 181, 180–185).

Одновременно «важность» понималась и как конкретные преступные действия или «непристойные слова», и как криминальная суть, самое существо преступления: «Чтоб вы при себе окончили самую важность» (181, 180–185). «Важность» соседствовала с «тайностью», «секретом», доступным только сыску и государю. Дела «по важности» почти всегда были «секретные», «тайные». В 1723 г. Тайная канцелярия отчитывала членов Главного магистрата за то, что они, исследуя какое-то дело по извету, совершили проступок: «Самую важность открыли, чего весьма чинить им не надлежало» (181, 182). Только знающие суть отличий «важного» дела от «неважного» руководители сыска могли точно определить, какие из дел следует подносить государю, а какие к «важности не касаются» и могут быть решены в самом сыскном ведомстве по формуле «По указу Его и. в.… Поток таких, не содержащих «важность» дел — а речь идет о тысячах их — и шел, минуя государя, через постоянные сыскные органы XVIII в. (Преображенский приказ, Тайную канцелярию и Тайную экспедицию). Поэтому для политического сыска разбор «маловажных» дел о пьяной болтовне, непристойностях, ложном кричании «Слова и дела» быстро стал рутиной. Сыскное ведомство являет собой некий конвейер по порке и ссылке «болтунов» по «маловажным» делам. Как писал П.А. Толстому оставшийся за старшего в Тайной канцелярии А.И. Ушаков, «в Канцелярии здесь вновь важных дел нет, а имеются посредственные, по которым також, яко и прежде, я доносил, что кнутом плутов посекаем, да на волю выпускаем» (181, 124).

Впрочем, эта рутинная работа могла быть резко прервана. В любой момент самодержец мог взять к себе любое из дел, в том числе имеющее для приговора твердую законодательную основу, и решить это дело так, как ему заблагорассудится, даже вопреки закону и традиции. И тогда в какой-то момент, казалось бы, второстепенное, типично «неважное» дело вдруг становилось по воле разгневанного государя «важным», сверхважным. Тогда некую «бабу Акулину», сказавшую в 1721 г. в гостях нечто «непристойное» о государе, разыскивали по всей стране многие месяцы как особо опасную государственную преступницу. Поймав же ее, как и не донесших на нее свидетелей, страшно пытали, заботливо лечили, чтобы опять пытать, хотя никакого угрожающего целостности России и власти самодержца преступления за бабой Акулиной Ивановой явно не числилось. Но именно в таком повороте дела, придании ему «важности» и проявлялась воля самодержца и страшная с