(664, 121).
За покорность церковников светская власть платила сторицей — без ее гигантской силы и могущества официальная церковь никогда бы не справилась со старообрядчеством. А именно старообрядцы признавались церковью как заклятые враги, недостойные пощады. Горделивое утверждение некоторых отечественных историков о том, что в России XVII–XVIII вв. не было ужасов инквизиции Западной Европы, требует значительных оговорок Действительно, церковных судов, подобных инквизиции католической церкви, у нас не было. Но их роль исправно исполняли органы политического сыска, как и все государство, взявшее на себя функции защиты православной веры в ее единственной официальной версии. На страницах этой книги нет возможности подробно рассматривать весь многосложный инквизиторский процесс, который целое столетие велся над старообрядцами, но он был полностью скопирован со светского политического процесса и был так же пристрастен, жесток и несправедлив. Нераскаявшихся раскольников пытали, сжигали, подвергали всем позорным казням и ссылкам.
В России не было такого количества костров для еретиков, как в Западной Европе, но их заменяли гари, к которым своими грубыми, бесчеловечными методами официальная церковь и власти понуждали старообрядцев. Законодательство о старообрядцах имело неуклонную тенденцию к ужесточению, что видно как по принятым законам конца XVII — первой половины XVIII в., так и по проекту Соборного уложения 1700–1703 гг. (162, 92–91). На старообрядцев, как на диких зверей, устраивались в лесах многолюдные облавы. Конец XVII — первая половина XVIII в. прошли под знаком — без преувеличения — тотального преследования старообрядцев. Своей бескомпромиссностью, жестокостью в многолетней борьбе с «расколом» официальная церковь способствовала, в сущности, подлинному расколу русского общества, превращению его части в париев и одновременно к отторжению от официальной церкви верующих народных масс, втайне симпатизировавших старообрядческим мученикам. Вместе с тем наступление на раскольников как врагов веры и государства вело к усилению фанатизма старообрядчества, к идейному застою, окрашенному эсхатологическими цветами ожидания конца света.
Старообрядцы были поставлены за грань человеческого и гражданского сообщества Прощение мог получить только тот раскольник, который отрекался от своей веры и приносил унизительное покаяние. Остальных подвергали разнообразным репрессиям, их принуждали нести двойные повинности и налоги, им запрещали заниматься торговлей и другими видами деятельности, быть в мирских должностях, свидетельствовать в суде, их нельзя было приводить к присяге, им не давали издавать, переписывать, хранить книги, запрещали читать и писать. Мужчинам предписывали носить на спине платья специальные красные четырехугольники — «козыри», а женщинам — позорные шапки с рогами (см. 325 и др.).
Особо зловещую роль в преследовании старообрядцев сыграли три церковных иерарха: архиепископ Нижегородский Питирим, Феофан Прокопович и Феодосий Яновский. Они особенно тесно сотрудничали с политическим сыском. Питирим был настоящим фанатиком борьбы с расколом. Он пытался одолеть старцев в религиозной дискуссии, которая сочеталась с шантажом и угрозами, умело вносил смуту в их среду, вылавливал наиболее авторитетных старцев, отправлял их в Петербург на допросы в Тайную канцелярию и Синод. Да и сам Священный Синод почти с первого дня работы в 1721 г. стал фактически филиалом Тайной канцелярии. Феодосий был близким приятелем П.А. Толстого и Ушакова. В Синоде была оборудована тюрьма с колодничьими палатами, где людей держали столь же сурово, как в Петропавловской крепости: в оковах, в голоде, темноте и холоде. Была тюрьма и в Александре-Невском монастыре. Сюда, в эту подлинную вотчину Феодосия, привозили церковников, заявивших «Слово и дело» или обвиненных в «непристойных словах». Здесь Феодосий и его подчиненные допрашивали их, а потом отсылали Толстому. Одновременно из Тайной канцелярии к Феодосию присылали пытанных в застенке и раскаявшихся раскольников. Феодосий должен был установить, насколько искренним было раскаяние этих, не выдержавших мучений людей, и затем сообщал об этом Толстому.
В деле священника Якова Семенова за 1720 г. сохранилось мнение Феодосия, которое он объявил 2 декабря 1720 г. в Тайной канцелярии: «Он, поп, в бытность в Москве, будучи в расколе, действовал по старопечатным книгам… и за такое его дерзновение, ежели не касается до него какое государственное дело, надлежит его, с наказанием сослать в Соловецкий монастырь в земляную тюрьму для покаяния и быть ему до кончины жизни неисходно». Тайная канцелярия так бы и поступила, если бы колодник вскоре не умер в тюрьме (325-1, 142, 234–236, 618; 9–3, 94). После ссылки и заточения самого Феодосия в 1725 г., к чему приложил руку Феофан Прокопович, последний занял место не только главы Синода, ной ближайшего сподвижника А.И. Ушакова в делах веры. До самой своей смерти в 1736 г. Феофан тесно сотрудничал с сыском. Он давал отзывы на изъятые у врагов церкви сочинения, участвовал в допросах, писал доносы. Он давал Ушакову советы по делам веры. В 1734 г. Феофан долго увещевал старца Пафнутия, читая ему священные книги и пытаясь вступить с ним в беседу, но Пафнутий «наложил на свои уста печать молчания, не отвечал ни слова и только по временам изображал на себе крест сложением большаго с двумя меньшими перстами». Увещевание проходило в присутствии секретаря Тайной канцелярии, Пафнутия спрашивали о скитах старообрядцев и их жителях. Не достигнув цели, Феофан рекомендовал Ушакову поручить беседу со старцем архиепископу Питириму, но и этот опытный церковный следователь успеха не добился. Старца увезли вновь в Тайную канцелярию и после допросов приговорили в 1736 г. к битью кнутом и ссылке на каторгу (325-1, 128–155).
Как и Феодосий, Феофан не только боролся рука об руку с Толстым и Ушаковым за чистоту веры, по и использовал могучую силу политического сыска для расправы со своими конкурентами в управлении церковью. Жизнь великого грешника Феофана проходила в писании доносов, ответов на «пункты». Феофан был умнее, изворотливее и удачливее Феодосия и кончил жизнь свою не как Феодосий в запечатанной подземной камере, а в собственном доме в Петербурге (484, 67; 775). И хотя после смерти Феофана в церкви не осталось таких, как он, умных, «пронырливых» и жестоких инквизиторов, дело, которое было начато Никоном, подхвачено Питиримом, Феодосием и Феофаном, продолжили чиновники специального Сыскного приказа, который к середине XVIII в. выполнял роль инквизиторского филиала Тайной канцелярии. Сюда передавали из Тайной канцелярии упорствующих в своих убеждениях старообрядцев «для изыскания истины пытками». В приказе была налажена целая система мучений людей. Старообрядец либо там погибал, либо выходил из него раскаявшимся в своих убеждениях изгоем и калекой. Пытки в приказе были очень жестокие. Приведу несколько примеров. Дмитрий Белов был пытан 13 апреля 1752 г. (50 ударов), 6 ноября 1752 г. (35 ударов), 18 января 1753 г. за отказ признать свою ересь получил 35 ударов. При этом у дыбы стоял священник и увещевал вернуться к церкви. Так было и с 60-летним каменщиком Яковом Куприяновым, которого в 1752 г. пытали и на первой пытке дали 90 ударов кнута, а на второй — 70 ударов. На третьей пытке несчастный получил 100 ударов! Несмотря на эти мучения, Куприянов от старообрядства не отрекся. Его приговорили сначала к сожжению, но потом били кнутом и сослали в Рогервик — известно, что раскольников в Сибирь, боясь их побегов, на ссылали. Упорствующий в расколе дворцовый 70-летний крестьянин Полуехт Никитин был настоящим борцом за то, что теперь называют свободой совести. В 1747 г. он выдержал две пытки, на которых получил 73 удара кнутом, но по-прежнему утверждал: «Будь-де воля Божия, а до души моей никому дела нет и никто отвечать не будет» (242, 45, 47–48, 15). Лишь со времен Петра III и Екатерины II можно говорить об ослаблении репрессий государства и церкви против старообрядцев. Главное направление борьбы изменилось — началась борьба с хлыстами и другими сектантами.
Подведем итоги. Важнейшей особенностью истории русской государственности было то, что развитие правовых основ общественной жизни не затрагивало института самодержавия. Как сказано выше, развитие его происходило фактически за пределами складывавшегося в России правового поля (117, 289). В итоге существовало право, записанное и утвержденное в указах, уставах, Уложении, и одновременно царила воля самодержца, пределов которой право не устанавливало, а проявления которой и были собственно самодержавным правом. Можно привести много примеров, подтверждающих это, как из времен Петра I, так и послепетровского периода. Выразительнее всего кажутся примеры из царствования Екатерины II — законодательницы знающей и опытной, для которой законность как непременное следование утвержденным ею же самой благим законам не оставалась пустым звуком. В 1772 г. началось дело о фальшивомонетчиках братьях Пушкиных. Екатерина II сама им занималась. В деле оказался замешан вице-президент Коммерц-коллегии Федор Сукин, который, несмотря на свою очевидную вину, чем-то был симпатичен императрице. Она писала о Сукине князю М.Н. Волконскому: «Прикажите выдать жене его тысячу рублей, чтобы ей пока было чем жить, и велите ей сказать, чтоб она надеялась на мое правосудие и человеколюбие и поуспокойте их; а что [с ним] будет, право сама еще не знаю и сказать не могу. А законы ему, кажется, противны, разве я помогу». 2 апреля 1772 г. Екатерина снова писала в Сенат о Сукине: «Теперь к его облегчению то единственно служить может и то не по законам, но из милосердия». О главном преступнике по этому делу — Сергее Пушкине — в письме императрицы сказано иначе: «Сенат поступит по законам и для тою я уже в сем не мешаюсь» (554, 99, 101).
В дневнике от 15 апреля 1789 г. Храповицкий записал: «Назван умницей за то, что вместо ссылки на поселение по мнению Сената написал того 24-х-летнего преступника в матросы»