«о том (преступлении. — Е.А.) сведом был, а не известил». Артикул 129 угрожает смертью тем, кто узнает или заподозрит кого-либо в готовящейся измене или в сношениях с неприятелем, но не донесет. Важно, что, учитывая обстановку военного времени, возможного изветчика в этом случае освобождали от обязанности «довести» — доказать извет и назвать свидетелей. Также человек, слышавший или читавший призывы к бунту и возмущению, но не донесший «в надлежащем месте» или своему начальнику, согласно артикулу 136, подвергался наказанию, которого был достоин преступник. Артикул 194 обещал виселицу не только казнокрадам, но и тем, «кои ведая про то, а не известят» (626-4, 331, 351, 352, 363). Извет считался обязанностью не только служащих, но и всех подданных, был их присяжной должностью. В решении Тайной канцелярии за 1732 г. по делу посадского Никиты Артемьева и торговки Татьяны о оказывании «непристойных слов» отмечено, что Артемьев хотя только слышал эти слова, но является преступником, ибо «по присяжной своей должности в тож время, как от помянутой вдовы Татьяны непристойные слова услышеть довелось ему было, не разглашая донестъ, но он, Артемьев, того не учинил и за то ему учинить наказанье — бить кнутом и послать в Охоцкий острог» (42-2, 164 об.).
Угрозы неизветчикам не оставались на бумаге. Приговоры сыска были страшны и подводили неизветчика под кнут, к ссылке на каторгу и даже к смертной казни «за то, что он ведал воровской умысл, а не известил» или что он «знал за тем… (имярек) Г осударево слово и дело и нигде о том не донес» (623-1, 235, 238; 52, 87). Так было с новгородским распопом Игнатием Ивановым, который по указу Петра I был казнен в 1724 г. за недонесение слышанных им от других «непристойных слов» (8–1, 64 об.). Приговор о другом участнике этого дела, Иване Афанасьеве, гласил: Афанасьев «слыхал… а о том недоносил, учинить смертную казнь и все имение его взять на государя». За недонесение о побеге царевича был приговорен к смерти также и Федор Воронов (752, 191–193). Многие участники дела царевича Алексея — Александр Лопухин, Федор Журавский, Григорий Собакин, Гаврила Афанасьев и другие — были жестоко наказаны зато, что не донесли о намерениях наследника престола бежать за границу. Одиннадцать священнослужителей Суздаля обвинили в недонесении и подвергли суровому наказанию: ведь они часто видели, что бывшая царица Евдокия — старица Елена, сбросив монашескую одежду, ходила в светском одеянии, но об этом не сообщили куда надлежит (8, 14–22). Брата преступника Левина Герасима в 1722 г. били кнутом и сослали в Гилянь за то, что «он слышал от брата злые слова про Его и.в., дай велел еще конопатьевскому попу Глебу Никитину не доносить» (325-1, 50).
Указы об обязательности извета и наказании неизветчика подтверждались и позже. Упомянутый выше указ Анны Ивановны от 2 февраля 1730 г. гласил: «Кто такия великия дела сам сведает или от кого услышит и доказать бы мог, а нигде не донесет, а потом от кого обличен будет, что он про такое великое дело ведал и доказательство имел, а нигде не донес, а хотя и доносить будет, да поздно, и тем время отпустит, а сыщется про то до время, и тем людем за то чинить смертную казнь без всякия пощады» (199, 532). Как и в петровское время, угрозы законодателя были серьезны. На следствии в Тайной канцелярии довольно быстро выявлялся круг людей, которые знали, но не донесли о сказанных «непристойных словах» или ином государственном преступлении. С тех пор эти люди уже не могли ожидать от властей пощады. Поэтому многие, чтобы не оказаться неизветчиками, были вынуждены идти «где (или куда. — Е.А.) надлежит донести» (подчеркиваю, что это выражение XVIII в.) и сообщать, что за ними есть «Слою и дело государево». Так, в мае 1735 г. знакомый читателю по предыдущим разделам Михалкин, как он потом писал — «отважа себя», подошел к часовому гвардейцу, стоявшему у Зимнего дворца, и объявил «Слово и дело», а затем донес на несколько человек, обсуждавших в тесной компании сплетню о Бироне, который с императрицей Анной «телесно живет». Михалкин пояснил, что он донес из-за опасения, как бы «из вышеписанных людей кто, кроме ево, о том не донес» (53, 4).
Угроза упреждающего доноса была вполне реальна, и об этом знали даже дети. Когда 14-летний ученик Кронштадтской гарнизонной школы Филипп Бобышев во время рождественского гулянья 1736 г. с приятелями высказался в том смысле, что принцесса Анна Леопольдовна недурна собой и что ей, наверное, «хочетца», то его товарищи — 14-летний Иван Бекренев и 15-летний Савелий Жбанов — имели между собой, согласно записи в протоколе Тайной канцелярии, следующий разговор. Бекренев «сказал Жбанову: “Слушай, что оной Бобышев говорит!”, и означенной Жбанов ему, Ивану говорил: “Я слышу и в том не запрусь, и буду свидетелем” и [сказал] чтоб он, Иван, о том объявил, а ежели о тех словах не объявит, и о том, он [сам], Жбанов, на него, Ивана, донесет» (63, 1-11 об.). После этого Бекренев и пошел доносить на Бобышева Посадский Матвей Короткий в 1721 г. поспешил с доносом на своего зятя Петра Раева потому, что о его пьяных «непотребных» словах рассказал ему их батрак Карнаухов, слышавший откровения Раева — своего господина. Короткий испугался, как бы ему не впасть в роковую ошибку и не стать, в случае упреждающего доноса батрака, неизветчиком. Он донес на зятя первым, так как имел «опасение, чтоб не причлось впредь мне в вину» (664, 23, 52).
Особо следует сказать о служащих, давших присягу. Их, как людей поклявшихся на кресте и Евангелии доносить, но не донесших, ждало более суровое наказание, чем обычных подданных. Опасаясь именно этого, В.Н. Татищев сел в 1738 г. за сочинение извета на своего гостя — полковника Давыдова, который позволил себе «острые» застольные разговоры. Перед писанием доноса Татищев рассказал о происшедшем полковнику Змееву. Тот дал Татищеву совет в том смысле, что нужно доносить немедля, ибо, сказал Змеев, «здесь он, Давыдов, врет, а может и в других местах будет что врать, [а] здесь многие ссылочные имеютца и, то услыша, о том как донесут, а Давыдов покажет, что и с тобою о том говорил, то можешь и с того пропасть, и для того надобно тебе писать, куда надлежит немедленно» (64, 64). Этой же причиной объяснял свой донос фельдмаршал Миних, который в 1730 г. сообщил императрице Анне о том, что при вступлении ее на престол адмирал Сивере публично сказал: «Корона-де Ея высочеству царевне Елизавете принадлежит» (340, 175).
Дело изветчика Павла Михалкина интересно тем, что он, подобно многим другим доносчикам, был законопослушным и богобоязненным человеком и опасался не только упреждающего доноса тех, кто присутствовал при «непристойном» разговоре о Бироне и Анне, но еще и боялся доноса со стороны своего духовного отца-священника. Уже надопросе в Тайной канцелярии Михалкин сказал, что в Великий пост не ходил на исповедь потому, что «мыслил он, Павел, когда б он был на исповеди, то и об означенных непристойных словах утаить ему не можно и потому в мысль ему пришло: ежели на исповеди о том сказать, [то] чтоб за то ему было [чего] не учинено и оттого был он в смущении и никому об оных словах не сказывал», пока, наконец, не решился идти к Зимнему дворцу и донести (53, З об.-4).
Опасения Михалкина были вполне основательны. 1 мая 1722 г. Синод опубликовал указ, в котором священнику предписывалось без колебаний и сомнений нарушать одно из основополагающих христианских таинств — таинство исповеди, если в ней будет замечен состав государственного преступления. В объявлении по этому поводу Синода говорилось, что нарушение тайны исповеди «не есть грех, но полезное, хотящаго быть злодейства пресечение». Если в исповеди духовный сын скажет своему духовному отцу, что хочет совершить преступление, «наипаче же измену или бунт на государя, или на государство, или злое умышление на честь или здравие государево и на фамилию Его величества», то священник должен донести на него где надлежит, но сделать это должен не публично, а «тайно сказать, что такой-то человек (показав тем чин и имя) имеет злую на государя или на прочее… мысль». Так с этого времени поп выступал в роли доносителя, и его под арестом препровождали в Тайную канцелярию «для надлежащего таких злодеев обличения».
Синод не только предупреждал священников об обязательном доносе под угрозой лишения сана, имущества, а также жизни, как «противника и таковым злодеем согласника, паче же государственных вредов прикрывателя», но и требовал от попов принести присягу специальной формы, более похожую на клятву тайного сотрудника политического сыска: «Когда же к службе и пользе Его и.в. какое тайное дело или какие б оное не было, которое приказано мне будет тайно содержать, то содержать в совершенной тайне и никому не объявлять, кому о том ведать не надлежит и не будет поведено объявлять» (589-6, 4012). Указ этот лишь узаконил практику надругательства над тайной исповеди во имя государственной безопасности. Когда это началось, точно установить трудно. Исповедуя стрельца Ганку Гагару во время Стрелецкого розыска 1698 г., священник Иван Григорьев узнал, что за его духовным сыном есть «Государево слово». Он тотчас сообщил об этом куда надлежит, и вскоре Гагара предстал перед князем Ромодановским (163, 102–103). В 1708 г. допрашивали Василия Кочубея о том, «что попу Ивану Святайло он, Кочубей, яко отцу своему духовному, во всем ли объявлял, что он на гетмана (Мазепу. — Е.А.) в измене затеял ложь доносить?». Затем об этом же допросили и попа Святайло: «И того ж числа против распросу Василья Кочубея поп Иван Святайло распрашиван, а в распросе сказал, что… говорил ему он, Кочубей, на исповеди в Великий пост…. что он жалеет, что на такой своей старости в такое трудное дело вступил и на гетмана то затеял». Показания попа использовали при обвинении Кочубея, а Святайло за недонос сослали на Соловки № 57. 132–134).