(374, 252). Из этих и многих других дел следует, что влиятельные сановники могли высказывать суждения, за которые человек простой давно бы уже добывал серебро в Нерчинске. Однако при самодержавии такие вольности позволялись только до тех пор, пока на этого сановника не обрушивался государев гнев или он не подпадал под высочайшее подозрение. А тогда уже даже самые невинные его слова могли быть истолкованы как оскорбление чести государя, как государственное преступление. И этому есть немало свидетельств.
Судя по многим делам, к середине XVIII в. доносительство было так распространено, что власти были обеспокоены масштабами доносительства, затруднявшими порой работу политического сыска из-за обилия «бездельных» доносов. Поэтому в проекте Уложения того времени были выделены две главы, специально посвященные доносам. В 3-й главе «О доносителях и кому по какому делу доносить можно» сказано, что «должность всякаго чина и состояния подданного» того требует, чтобы доносить, «однакож до таких доносов не допускаются…» — и далее следует перечень людей, которым доносы запрещены. Он, свидетельствуя о масштабах и глубине социального и морального зла, которое в виде доносительства поразило все русское общество, включает детей, доносящих на своих родителей, мужей, показывавших на своих жен, а также жен, писавших доносы на своих мужей, крестьян и других людей, сообщивших «на тех, у кого они служат или за кем живут…». Впрочем, далее законодатель «заходит себе в хвост», выделяя обстоятельство, при котором такое доносительство возможно: «…кроме важнейших по первым двум пунктам дел и то с явным и крепким свидетельством» (596, 5).
Следовательно, всем перечисленным «нежелательным» изветчикам доносить все-таки было можно, нужно и должно. В проекте Уложения вновь повторялся и известный, многократно подтвержаемый в первой половине XVIII в. принцип о недоверии к доносам приговоренных к смерти преступников. «Все же прочие в государстве, коим доносить не запрещено, — вновь подтверждает законодатель генеральную правовую норму, фактически уничтожавшую все ограничения в доносах, — должны о всяких злодействах, как скоро о том уведают, не упуская времени, в пристойном месте доносить дабы, за нескорым их доносом, после в следствии остановки не было, а виноватые, между тем, побегу не учинили» (596, 7).
В сравнении с прошлым в проекте резко усилено требование к доказательности доноса. Самое важное — отныне признание на пытке не считается доказательством преступления, а требуются другие, более весомые улики. Подтверждается также и суровое отношение государства к ложным доносчикам, особенно к тем, кто сидит в тюрьмах или приговорен к наказанию за другие преступления. Нет доверия и крепостным крестьянам, которые доносят на своих помещиков. Но тут же следует оговорка: «Разве такие доносы последуют от них (крепостных. — Е.А.) на других кого, кроме тех их помещиков». Более того, любой доносчик ничем не рисковал, если при расследовании выяснялось, что доказательства «злодейства» он сам добыть не может, а это по силам только судье, вооруженному всею мощью государственной власти (602, 6–7; 85–87). Так, проект Уложения не изменял сути поощрительного отношения к доносу и доносчикам. С этим правовым багажом Россия вошла в Екатерининскую эпоху.
После указа 1762 г. понятие «Слово и дело» исчезло из оборота, но не исчез сам донос, извет. Вместо кричания «Слова и дела» появилась новая форма официального извета — доношение. Этот документ ничем не отличался от прежнего письменного доноса. Все, в сущности, осталось по-прежнему: заявление доносчика, знаменитые «первые пункты» обвинения, арест, допросы и т. д. Екатерина И и ее чиновники получали доносы, ими пользовались и даже их инспирировали, что было, например, в деле камер-юнкера Хитрово в 1763 г. (154-2, 258). Сохранилась и старая законодательная норма о срочности извета В 1764 г. Григорий Теплов по поручению императрицы упрекал казначея Иллариона в том, что тот вовремя не донес на архимандрита Геннадия — сторонника Мациевича. Стиль и содержание увещевания Тепловым Иллариона говорит о сохранении института доносительства фактически в неизменном виде и после формальной отмены «Слова и дела». Теплов требовал, чтобы Илларион объяснил, почему он не подал извет вовремя: «Вы, в столь важном деле через семь недель и 6 дней промолчали, о котором вам бы над лежало того же часа донести». При этом он добивается объяснений: «Чтоб вы чистосердечно открыли, какие то именно причины были, которые вас от столь должного доноса, яко времени не терпящего, так долговременно удержали» (633-7, 397).
Выше уже было много сказано о том, как возник и действовал механизм доносительства, какое место занимал извет в системе права. Извет не был просто понятием тогдашнего права, а доносчик (изветчик) — юридической «стороной», своеобразным истцом в политическом процессе. Поэтому рассмотрим не юридический, асоциально-психологический аспект доносительства. Оно являлось частью обыденной жизни людей и выходило далеко за границы тогдашнего права. Первый вопрос — кто доносил? Отвечая на него, полностью разделяю вывод, сделанный в 1861 г. П. К. Щебальским: «Страсть или привычка к доносам есть одна из самых выдающихся сторон характера наших предков» (т, 438). Нужно согласиться и с Адамом Олеарием, который писал в XVII в., что среди русских примеры доносов бесчисленны (526, 183). Тот массовый материал, с которым мы знакомимся по фондам учреждений политического сыска XVIII в., позволяет прийти к выводу, что изветчиками были люди самых различных социальных групп и классов, возрастов, национальности, вероисповедания, с разным уровнем образованности, от высокопоставленного сановника до последнего нищего. Доносчики были всюду: в каждой роте, экипаже, конторе, доме, застолье. Доносчик старался быть памятливым и внимательным, проявляя нередко склонности завзятого сыщика Так, один из колодников, собиравших милостыню в 1734 г. у архиерейского двора в Суздале, заглянул даже на помойку, чтобы донести: «Из архиерейских келей бросают кости говяжьи, никак он, архиерей (в пост. — Е.А.) мясо ест» (44–10, 160).
Впрочем, так было и во многих других странах. На массовых доносах строилась работа инквизиции Западной Европы. Средневековая Венеция имела необыкновенно развитую систему политического сыска и была настоящей страной доносчиков. Об этом хорошо сказано в мемуарах Д. Казановы и в других источниках. Во Дворце дожей на лестнице сохранился знаменитый «Зев льва» — окошечко в стене, сунув голову в которое любой анонимный венецианец мог безбоязненно «сообщить» сидевшему в другой комнате инквизитору на своих сограждан. Во Флоренции, в монастыре Савонаролы Сан-Марко, под окном кельи настоятеля мы можем видеть узкое отверстие, в которое изветчик незаметно совал свернутый в трубочку донос на брата во Христе. Зная сотни подобных фактов из истории человечества, невольно приходишь к выводу, что донос — не национальная, но общечеловеческая черта, что это естественная черта, особенность социальной природы человека. Более того, эта проблема актуальна до сих пор и в демократических обществах, ибо грань между гнусным по своей моральной сути доносом и исполнением сознательным гражданином своего долга весьма тонка или почти неуловима. Но все-таки доносительство особенно расцветает там, где существует режим всеобщей несвободы, который развивает и поощряет политический донос и укрепляет сам политический сыск как механизм борьбы с инакомыслием.
Образ изветчика в русской истории — это образ народа, точнее — огромной массы государевых холопов — так называли себя подданные русских самодержцев. Именно в существовании различных форм государственного рабства, всеобщей и поголовной зависимости людей от государства и заключалась причина массового доносительства в России. Екатерина II, известная патриотка, много раз писавшая о несравненных достоинствах русского народа, видела прямую связь между системой деспотической власти и доносительством: «Между государями русскими было много тиранов. Народ от природы беспокоен, неблагодарен и полон доносчиков и людей, которые под предлогом усердия ищут лишь как бы воспользоваться и обратить себе на пользу все им подходящее» (633-42, 456). Конечно, люди бывают разные, и в этой книге рассказано о тех достойных подданных, кто сопротивлялся страшному давлению поощрявшей доносы власти. Среди таких людей были старообрядцы. Вообще, они оказались самыми серьезными противниками политического сыска. Старообрядцы реально не угрожали царской власти. Неизвестно ни одного случая, чтобы старцы задумывали покушения на жизнь ненавистных царей и иерархов церкви, а отчаянные одиночки их бы совершали. Сопротивление старообрядцев почти всегда было пассивным, и гари — самосожжения — стали его самым страшным символом. Искали старообрядцы спасения и в бегстве, желая уйти подальше в леса от власти государства и церкви. Если сделать это оказывалось невозможно, то старообрядцы были готовы платить налоги, большие, чем у простых прихожан. Они подкупали чиновников деньгами и подарками, пускались на всевозможные ухищрения, чтобы сохранить свою самостоятельность, что в условиях полицейского государства давалось нелегко.
В отличие от многих других социальных групп русского общества старообрядцы были сильны своей сплоченностью, умением поддержать друг друга в тюрьме, в застенке, на каторге и на эшафоте. Недаром каторжников-сгарообрядцев не ссылали в Сибирь, где они чувствовали себя как рыба в воде (587-7, 4-94). Среди них почти не было доносчиков, хотя доносительство в те времена было повальным. Их предавали чаще всего случайные люди, попавшие в обшежительство, или изгои. Старообрядцы многим могли поступиться, но оставались стойки и непримиримы в обличении власти, в защите своей веры, а следовательно, в своей духовной независимости.
Конечно, люди остаются людьми во все времена, и старообрядцы, попавшие в застенок, нередко не выдерживали мучений «заплечных мастеров» в кожаных фартуках и моральных истязаний церковных инквизиторов. Они порой отрекались от своих взглядов и веры, но все же наблюдения, навеянные материалами сыска о раскольниках, убеждают, что в руки палачей попадали не пьяные болтуны, безумцы, слепые фанатики, а серьезные идейные противники режима и церкви, вера которых была подлинным оплотом их духовной свободы. Это была особая человеческая порода, из нее было трудно вить веревки. Муки в застенке старообрядцы воспринимали как посланную от Бога муку, как испытание их веры и праведности, как Христов путь спасения через страдания. Вообще, идея страдания, мученичества во имя Бога была одной из главных идей старообрядчества в его сопротивлении государству и официальной церкви. Кроме того, почти всеми старообрядцами, попавшими в застенок, владел проповеднический дух обличения наступившего, по их мнению, царства Антихриста, стремление открыть людям глаза, указать путь к спасению.