(504, 108–114).
В 1760 г. по доносу дворового Сергея Алексеева были арестованы его господа — помещики Карачевского уезда Тинковы. В записи показания Алексеева в Тайной канцелярии мы читаем: «В прошлом 759-м году по лету (а в каком месяце и числе не упомнит, только в то время как получено известие и реляция от генерал-фельдмаршала Апраксина о бывшей между российских и прусских войск баталии), означенный помещик ево, будучи в доме своем, в помянутом селе Тинкове, з женою своею… сидя в светлице, ужинали и, как он (Алексеев. — Е.А.) принес кушать в полумиске шти и поставил на стол и, отошед, стал к порогу, и в то время оной помещик ево, той жене своей говорил о помянутой баталии: “Вот-де ныне нашего российского войска много побито, поэтому-де наш Великий князь дурак, што положился на этаких плугов, а нам-де ра330рение чинится, вот-де опять будут с нас рекрут брать”. И, выговоря то, замолчал, а он-де, Алексеев, пошел на поварню за кушаньем, а при том-де, ково других никово не было». Когда следователи спросили изветчика, почему он два с половиной года не доносил на господ, он ответил: «Долговремянно-де об оном о всем не доносил, боясь того помещика своего, что когда б он отлучился от дому, то, поймав, оной ею помещик [тогда бы] не привел бы ево в город», что и позволило Алексееву зайти в казенное учреждение с доносом (83, 29 об.-31).
Встретив суровый прием в сыске, Алексеев дрогнул. Сожалея о затеянном им, доносчик «сказал, что виноват и, став на колени, показал, что помещик ево объявленных речей, что “Государь — дурак” не говорил, а вместо того молвил, что “Государь — смирен”». Дело это показывает обыденную ситуацию, из которой «вырос» донос. Ненавидящий помещика холоп смиренно стоит у порога, а сам слушает и запоминает сказанное барином за столом, чтобы потом, затаясь, при выезде с господином в город, бежать в казенное присутствие и, переврав слышанное им многие месяцы назад, донести на барина, да заодно и на его жену, которая, как сообщал Алексеев, швыряла мешок с деньгами и при этом бранилась. Как и другие слуги, поступила и Степанида — дворовая девка московского приказчика Гаврилова, которая слышала и донесла о том, что когда ее хозяин бил жену, а та кричала:
«Для чего ты меня, напившись, увечишь, будешь ты у меня безголовы, я знаю за тобою Государево дело, ты побываешь у меня в Преображенском!» (44-2, 181).
Особую группу доносчиков составляли родственники, близкие друзья, приятели, соседи. Жены доносили на мужей, которых не любили и от которых долго терпели побои и издевательства Мужья сообщали о «непристойных словах» своих неверных жен. По доносу жены Варвары в 1736 г. был арестован и сожжен как волшебник Яков Яров. На очных ставках она же с убийственной доказательностью уличала его в колдовстве (643, 385). Посадская жонка Февронья кричала «Слово и дело» на собственного мужа и объясняла на допросе это тем, что «не стерп[ела] от мужа побои». 14 декабря 1733 г. ссыльный Тимофей Горскин бил жену Пелагею и при этом кричал своему приятелю Алексею Владимирову: «Возьми жену мою под караул, я знаю за нею Ея и.в. слою и дело по первому пункту». Приятель оказался законопослушным подданным и поспешил донести, хотя оказалось, что «Слово и дело» Горскин «сказывал во пьянстве, а Слова и дела за оною своею женою он, Горскин, не знает» (44–16, 300). По доносу жены, знавшей интимные подробности обрезания мужа Александра Возницына, последний был сожжен, как отступник от православия. В 1761 г. дворовый человек Сергей Алексеев был взят вТайную канцелярию по доносу своей жены, которая «известила» сыск, что ее муж обозвал великого князя Петра Федоровича дураком. Нам неведомы мотивы доноса супруги Андреева, но известно, что ее мужа сослали в Нерчинск (82,16 об.). Обычными были доносы братьев на братьев, отцов на детей, детей на отцов. Причины доносов самые разные, но все эти доносы были одинаково далеки от защиты государственной безопасности: распри из-за имущества, вражда, жадность, особенно — зависть, а также другие мотивы, которые заглушали родственные и христианские чувства.
В 1732 г. копиист Петр Свешников донес на своего брата Падла в говорении им «непристойных слов», но потом повинился, сказал, «что о вышеозначенном на оного своего брата Павла затеял, вымысля собою, напрасно, по злобе, что оной ево брат з другими людьми в разные времена прихаживал в дом ево Петров и ево, Петра, бивал многократно безвинно» (42-1, 134). В 1733 г. пойманный конокрад Василий Порываев кричал «Слою и дело» и показал на брата своего Никиту, что «сего году в ыюне месяце оной ево брат, идучи с ним дорогою, говорил, будто Ея и.в. отпустила из Санкт-Питербурха в Курляндию денежной казны три корабля» (44–14, 398).
Как изветчик узнавал о «непристойных словах»? Он, как сказано выше, подслушивал, припадая ухом к замочной скважине, тихо подходил к открытому окну, за которым господа вели разговор. Он сидел за соседним столом за спиной говоривших «непристойное» собутыльников, он дружески содвигал бокалы со своей жертвой за одним праздничным столом. Он напряженно вслушивался в тихие беседы соседей, когда они, думая, что их не слышат, «говорили, разсуждая собою» («в разговорах») о самых разных вещах. Из сказанного окружающими доносчик вылавливал каждое казавшееся ему подозрительным слово. Матрос Сильвестр Батов в 1721 г. донес на своего бывшего помещика Ивана Косагова, «будто он говорил с Федором Дубровским (близким человеком царевича Алексея. — Е.А.), в доме его, Федорове, в нужнике непристойные слова о Его ц.в. и при тех словах бутто он, Косагов, показывал Дубровскому коренья» (8–1, 33).
В 1726 г. беглый солдат Иван Тамазин донес на симбирских судей Федора Хрущова и Федора Скобельцына в том, что они «меж себя говорили: “Ныне государь…”» — и далее доносчик пересказал те «непристойные слова», которые он якобы услышал из-за двери (8–1, 315). Монах Мефодий в 1733 г. донес на своего архимандрита Герасима в неслужении панихид по великим государям и показал, что у монаха Ионы есть о проступках архимандрита записка, «а ведает он, Мефодий, потому, как оной архимандрит шел из церкви от заутрени до кельи своей и, идучи за ним, оной монах Иона тому архимандриту говорил…». И далее доносчик передает услышанный им спор Герасима и Ионы. Оказалось, что последний шантажировал архимандрита запиской, в которую вносил все служебные нарушения владыки. Покинув спорящих, Мефодий пошел в Кремль, где кричал «Слово и дело» (44-2, 395).
Доносили о «непристойных словах», сказанных «один на один», без свидетелей. Ярославский столяр Григорий Скочков донес в 1727 г. на конюха Фрола Блинова, который, «наклонясь к нему на ухо говорил: “За что ты императрице поздравляешь? Она-де растакая мать, была императору курва!”» (3–1, 334 об.). Солдат Погуляев также донес на своего товарища Вершинина, который «говорил ему, Погуляеву, одному, тихо такие слова…» (49, 4). При этом доносчики порой и не думали, что ставят себя в тяжелейшее положение — «довести», доказать извет без свидетелей преступления бывало весьма трудно.
Иными доносчиками двигало неутоленное чувство мести и злобы. Они хотели только одного — принести ближнему вред во что бы то ни стало, отомстить за обиду. Этим объясняется поступок муромского попа Василия Федотовав 1762 г., который показал «по первому пункту» на вдову А.И. Остермана Марфу, а потом признался, что «оное учинил он в пьянстве своем и по злобе на оную Остерманову за то, что-де, по приходе ко оной, для поздравления ее о восшествии… Петра Феодоровича, желал он за то поздравление получить себе чарку вина или что-нибудь из денег, но люди той Остермановой, за болезнию ее, в келью к ней не допустили, как думает он, по приказу оной Остермановой, и за то желал он, поп, ей, Остермановой, высылкою в Тайную контору причинить оскорбление и отомстить свою злобу» (83, 22). Доносчики были движимы и тем, что можно назвать «любовью» к доносам, неистребимым желанием делать ало ближнему. Такие люди просто искали случай «стукнуть». Доносчик Дмитрий Салтанов на следствии 1723 г. уже по второму его ложному извету «о себе говорил, что-де мне делать, когда моя такая совесть злая, что обык напрасно невинных губить» (9–3, 175). Только давней злобой и неприязнью к матери камер-пажа Петра Девьера — Анне Даниловне можно объяснить донос попа из Веневского уезда Василия Семенова, который не столько молился в церкви, сколько присматривал за прихожанами: «А он… от той Анны стоял вблизи и молился Богу, и тот ево брат (священник Дмитрий Семенов. — Е.А.) по начатии литургии читал первую эктению, и как вспомянул имя Его и.в. (Петра II. — Е А), и оная Анна говорила тихо: “О таком ли-де скареде Бога молить”, а к кому тое речь молвила, того не знает и, говоря [это], пошла она ис церкви, плюнув, подтерла ногою» (8–1, 373 об.).
Но доносчиком становились не только раб, рвущий свои оковы, несчастная жена, обманутый муж, стяжатель, человеконенавистник, злодей, запуганный следствием человек Доносчик — это еще и энтузиаст, искренне верящий в пользу своего доноса, убежденный, что так он спасает Отечество. В 1700 г. в Преображенский приказ пришел (может быть, даже прибежал) костромской крестьянин Иван Андреев. Он объявил «Слово и дело» и показал, что, «проходя по Мясницкой улице», слышал, как два неизвестных человека говорили между собою следующее: «Великий государь указал у всех бояр и у мелких помещичьих людей и крестьян побрать в даточные и если он изволит с полками на службу послать бояр и они-де ему изменят и от него отложатся». Ни имен этих людей, ни их самих он не знал, за что, естественно, и пострадал (89, 444). Особо знаменит тобольский казак Григорий Левшугин, который был, по словам П.К. Щебальского, «человек истинно необыкновенный, тип, к чести нашего времени (писано Щебальским в 1861 г. — Е.А.), кажется, уже несуществующий. Мы знаем, что были на Руси люди, официально занимавшиеся доносами, мы видели доносчиков-дилетантов, но Григорий Левшугин всю жизнь свою посвятил, всю душу положил на это дело. С чутьем дикого зверя он отыскивал свою жертву, с искусством мелодраматического героя опутывал ее, выносил истязания со стоицизмом фанатика, поддерживая свои изветы, едва окончив дело, начинал новое, полжизни провел в кандалах и на предсмертной своей исповеди подтвердил обвинение против одной из многочисленных своих жертв». Левшутин сам, по доброй воле ходил по тюрьмам и острогам, заводил беседы с арестантами, выспрашивал у них подробности, а потом доносил. В 1721 г. он выкупил себе место конвоира партии арестантов, сопровождал ее до Москвы. В итоге этой «экспедиции» он сумел подвести под суд всю губернскую канцелярию в Нижнем Новгороде