(804, 461–462).
Настоящим энтузиастом доносительства (правда, возможно, не без психических отклонений) выступил в 1739 г. московский подьячий Петр Окуньков, который донес на дьякона церкви Николая Чудотворца в Хамовниках. Доносчик писал о дьяконе, что тот «живет неистово и в церкви Божии трудитца и служить ленитца… Того ради по самой своей чистой совести и по присяжной должности и от всеусердной душевной жалости доносит, дабы впредь то Россия знала и неутешные слезы изливала» (44-2, 405). Головной болью для сибирской администрации середины XVIII в. был Иван Турченинов. Он, еврей Карл Левий, турецкоподданный, был взят в плен под Очаковом и сослан на Камчатку за шпионаж. Там, перейдя в православие, он прижился в Сибири и стал одним из самых знаменитых прожектеров и доносчиков XVIII в. Он донес на всю сибирскую администрацию во главе с губернатором, убедительно вскрыл все «жульства» и чудовищные злоупотребления сибирских чиновников. В награду за труды он удостоился чина поручика и награды в 200 рублей. Специальная комиссия И. Вольфа разбирала доносы Турченинова на сибирскую администрацию двадцать лет! (614, 138 и др.).
Иван Посошков, томимый зудом прожектерства, в своей «Книге о скудности и богатстве» стремился дать власти советы, как лучше организовать систему доносительства. Он предлагал создать особую «Надзирательную канцелярию», в которую бы каждый подданный мог доносить, «не обинуяся и никого не опасался, потому аще и на господина своего или на камандира, аще и сильнаго, уже выдачи истой Надзирательной канцелярии не будет» (593, 86).
«Профессиональным» изветчиком был симбирский поп Андрей Васильев. Сговорившись в 1723 г. в кабаке с дьяконом Алексеем Артемьевым, он донес о том, что якобы поп Борис Матвеев «читает в церкви народу поучения с хульными на И.в. словами, называя его антихристом, мучителем, христиан гонителем, часовенным разорителем, что он, царь, ест в посты мясо, а архиереи его не обличают». Примечательно, что сам он постарался остаться в стороне, подставив под удар своего приятеля. Якобы как только он услышал от Артемьева рассказ о «непристойных словах» попа Матвеева, то «убо-сь И.в. указов, те его дьяконовы слова донес в Симбирск, воеводе» (730, 274, 279). Донос этот Васильев «довел»: под пытками Матвеев признался в преступлениях, которых не совершал. После этого Васильева с паспортом отпустили в Симбирск.
И во второй раз донос Васильева оказался удачен. В 1723 г. посадский Алексей Беляев подал Казанскому архиепископу челобитную с жалобой на подьячего Казанского архиерейского дома Матвея Ушакова, который сожительствовал с его женой. Увидав, что этой челобитной начинается опасное для него дело, Ушаков обратился за советом к попу Андрею Васильеву — уже известному в городе доносчику. Тот согласился, вероятно за деньги, помочь новому приятелю и взялся донести на Беляева, обвинив его в богохульстве и «рационализме». Он явился к воеводе и сообщил тому вещи поистине страшные: Беляев называет Христа «разбойником, а пресвятую деву Богородицу простою девкою, жившей с Иосифом, и ругался святым образам, почитая их простыми досками, запрещал семье им поклоняться, взяв образ, имал его на постель». Арестованный Беляев под пытками кнутом и огнем признался, что «все то чинил в пьянстве». Преступника приговорили к сожжению, хотя из дела следовало, что все обвинение против него шито белыми нитками. Только через четыре года вся правда обнаружилась и, как уже сказано выше, Беляева освободили. Сам же организатор всего этого дела поп Васильев вышел сухим из воды. И только в третий раз он, наконец, попался. В 1724 г., услышав на базаре, что посадский Чубаров убил свою дворовую девку, Васильев вновь донес о новом «государеве деле». Проверка показала, что девка хотя и «избита вся», но жива. По определению Синода Васильева расстригли, и он «за неуместное пользование Словом и делом… бит кнутом нещадно». Но и на этом доносчик не успокоился. Он послал извет на Казанского архиепископа Сильвестра в том, что тот ругал императрицу Екатерину I. В итоге Сильвестра отстранили от кафедры и сослали «на неисходное содержание» в Александро-Невский монастырь (730, 281).
Такие люди, как поп Васильев, не были редкостью. По-видимому, «бацилла доносительства» заражала доносчика. Раз совершив такой низкий поступок, он уже не мог остановиться. Изветчик по делу Долгоруких Осип Тишин, получив награду за донос, потом дважды кричал «Слово и дело». Всякий раз его извет оказывался ложным, и в конце концов Тишина лишили секретарского чина, били кнутом и сослали в Оренбург в ссылку (310, 91).
Избежать доносительства было почти невозможно для подданного. В доносе упомянутого выше Окунькова сказано, что он доносит не только от «все-усердной душевной жалости», но и «по присяжной должности». Это серьезный мотив. Подданный не имел права пренебрегать ни при каких обстоятельствах своей непременной обязанностью доносить. Это утверждали все законы и артикулы. И все же люди того времени хорошо осознавали неизбежное противоречие между долгом, требовавшим (во имя высших государственных целей) донести на ближнего, и христианскими заповедями, устойчивым представлением о том, что доносчик — это Иуда, предатель, которому нет прощения.
К мукам человека, который, услышав «непристойные слова», колебался: «Донести или нет?» — присоединялось чувство страха при мысли о неизбежных при разбирательстве его доноса допросах и пытках. Не доносить он тоже не мог — ведь он знал, что кто-нибудь может опередить его и тогда обвинение в соучастии преступлению, в недонесении неизбежно. Конечно, доносительство не числилось в кодексе дворянина, и внедряемые Петром I принципы дворянской морали оказывались в очевидном противоречии с обязанностью российского служилого человека и «государева холопа» доносить на ближнего. А между тем генеральный регламент обязывал служащего не только предотвращать ущерб интересу государя, но и доносить о всяком таком ущербе, вреде и убытке (193, 483–484).
Как известно, в 1730 г., сразу же после восшествия на престол Анны, была предпринята попытка ограничения императорской власти. Казанский губернатор А.П. Волынский написал своему дяде С.А. Салтыкову письмо в Москву. В нем он сообщал, что приехавший из Москвы в Казань бригадир Иван Козлов весьма одобрял попытку ограничить власть императрицы Анны и очень огорчился, когда узнал, что замысел этот не удался. Салтыков, приходившийся родственником новой императрице и быстро набравший при ней силу, 8 апреля ответил племяннику. Он попросил его прислать на имя государыни официальный донос на Козлова. Оказалось, что Салтыков уже сообщил об истории с Козловым самой государыне и она, как пишет Салтыков, «изволила к тебе нарочного курьера послать, чтоб прислать к ним в Москву, при письме своем, доношение против присланной ко мне ведомости об оном Козлове: какие он имел по приезде своем в Казань разговоры о здешнем московском обхождении и при том, кто был, как он с вами разговаривал? чтоб произвесть в действо можно было. И оного курьера извольте отправить в Москву немедленно. А буде оный Козлов безотлучно будет в Казане, то оному Козлову объявлять не извольте. А буде куды станет из Казани отъезжать, то извольте ему объявить Ея и.в. указом, чтоб он без указа из Казани никуды не ездил» (774, 25–26).
Как мы видим, дело о расследовании «непристойных слов» должно вот-вот начаться — для этого требовался только донос. Но Волынский неожиданно заупрямился. Он отвечал дяде, что он готов служить государыне по своей должности, но «чтоб, милостивый государь, доносить и завязыватца с бездельниками, извольте отечески по совести рассудить, сколь то не токмо мне, но и последнему дворянину, прилично и честно делать. И понеже ни дед мой, ни отец никогда в доносчиках и в доносителях не бывали, а мне как с тем на свет глаза мои показать? Известно вашему превосходительству милостивому государю, что я с робятских лег моих при вас жил и до сего времени большую половину века моего прожил так честно, как всякому доброму человеку надлежало, и тем нажил нынешнюю честь мою, и для того лутче с нею хочу умереть… нежели последний мой век доживать мне в пакостном и поносном звании, в доносчиках… Извольте сами рассудить, кто отважитца честный человек итить в очные ставки и в прочие пакости, разве безумный или уже ни к чему непотребный. Понеже и лучшая ему удача, что он прямо докажет, а останется сам, и с правдою своею вечно в бесчестных людех, и не только самому себе потом мерзок будет» (774, 27–28).
По тому, как Волынский ответил дяде на письмо 8 апреля 1730 г., мы можем судить об отношении к доносительству как людей вообще, так и, в частности, нового русского дворянина с его представлениями о личной дворянской чести, заимствованными из Западной Европы при Петре I и уже довольно глубоко вкоренившимися в сознание вчерашних «государевых холопей». Одним словом, Волынский своим письмом хотел сказать: доносить — неприлично, эго противоречит нормам христианской и дворянской чести. Так действительно думали многие люди. П.И. Мусин-Пушкин, проходивший по делу самого Волынского в 1740 г., был уличен в недоносительстве на своего приятеля Волынского и на допросе в Тайной канцелярии отважно заявил: «Не хотел быть доводчиком» (4, 17 об.; 304, 160).
Но в истории, происшедшей с Волынским в 1730 г., лучше не спешить с выводами. Тогда столь высоконравственная, на первый взгляд, позиция племянника очень не понравилась его высокопоставленному дяде, который сам, поспешив с письмом Волынского к императрице, попал в итоге впросак: «Я думал, — укорял Салтыков Волынского в письме 20 мая 1730 г., — что писали вы очень благонадежно, что след какой покажется от вас. А как ныне по письмам от вас вижу, что показать вам нельзя, н[о] чтоб так [вам] ко мне и писать, понеже и мне не очень хорошо, что и я вступил, а ничего не сделал. И будто о том приносил я (императрице. — Е.А.) напрасно, а то все пришло чрез письмо от вас ко мне. Понеже вы изволили писать, что он (Козлов. —