) портил, а как и чем портил именно не выговорил». Минаева схватили и пытали, чтобы выведать, как он «портил» императрицу (86-4, 365). В том же году был арестован фузилер Стеблов, который хвастался в гостях: «Меня ништо не берет — ни нож, ни рогатина, ни ружье, и если на улице увижу хотя какую бабу и оная со мною пакость сотворит, да не токмо это, я волшебством своим и к матушке нашей государыне Анне Иоанновне подобьюсь» (86-2, 60).
По делу волшебников Ярова (1736 г.), Козицына (1766 г.), как и по многим другим делам XVII–XVIII вв., можно воссоздать всю «технику» порчи: манипуляции при «отречении от Христа», «подмет» — подбрасывание «порчи», разные отношения с чертями, выполнявшими поручение волшебника, и т. д. Однако это отвлечет нас от основной темы, поэтому отсылаю читателя к соответствующей литературе (307; 215, 244; см. также 499).
Наконец, следует упомянуть оригинальное преступление придворного шута императрицы Елизаветы Петровны Аксакова. В 1744 г. его забрали в Тайную канцелярию и допрашивали там со всей суровостью. Оказалось, что к Ушакову Аксакова отправили «с таким всевысочайшим присовокуплением, что хотя б с ним и до розыску дошло». Иначе говоря, императрица допускала при расследовании дела применение пытки. Преступление же Аксакова состояло в неловкой шутке — он напугал государыню, принеся ей, как он объяснял на допросе, в шапке «для смеху» ежика (555, 52–53; 313, 163).
Поступок шута был расценен следствием как попытка напугать императрицу, т. е. вызвать у нее опасный для здоровья страх и ужас.
Рассмотрев группу преступлений о покушениях на здоровье и жизнь государя, перейдем к покушениям на власть самодержца. Возникли они в период образования Московского государства, когда князья и бояре стали утрачивать статус «вольных слуг», имевших по традиции свободное право вместе со своим владением переходить к другому сюзерену-князю (так называемые «отъезды с вотчиной»). Ко времени правления Ивана III относится появление присяжных, крестоцеловальных «записей о неотьезде», которые стали давать удельные князья и бояре Великому князю Московскому в том, что они не будут переходить на службу к другим владетелям («никуда не отьехати»), «служить в правду, без всякой хитрости, лиха…» против князя, а также о том «не мыслите, не думата, не делати» и даже доносить на тех, кто об этом мыслит или делает (727, 122). Нарушение таких записей и стало называться «изменой». «Не изменять» первоначально означало «не отъезжать». Появление такого преступления, как «измена», тесно связано с усилением самодержавия, с теми переменами, которые претерпел политический строй России XV–XVII вв. Эти перемены, отмечал А.Е. Пресняков, осмыслялись «в общественном сознании не как смена вольной личной службы состоянием обязательного подданства государевой власти, а как переход ее в личную зависимость, полную и безусловную, которую и стали в XVI веке означать, называя всех служилых людей “государевыми холопами”» (594, 44). Позже Ю.М. Лотман сформулировал ту же мысль как соотношение и смену двух архетипических моделей культуры: «договора» и «вручения себя» (434, 5–7). Соответственно, государев холоп уже не мог по своей воле перейти к другому повелителю. Он мог только от него бежать и тем самым изменял своему господину — Великому князю Московскому. Затем нормы крестоцеловальных актов вошли в публичное право, начали широко применяться в законодательстве. Так, по Уложению 1649 г. измена стала одним из главных государственных преступлений. Согласно букве Уложения под изменой подразумевалась совокупность различных преступных поступков (и намерений), направленных на смену подданства и содействие врагу против государя (переход к врагу, связь с ним, переписка), различные «бунтовые» выступления против правящего государя и его власти, сдача крепости и т. д. (188, 343; 727, 69 и др.).
Как известно, идеология Московского государства во многом была построена на изоляционизме, и поэтому на всякий переход границы без разрешения государя, на любую связь с иностранцами смотрели как на измену, преступление. При этом было неважно, что эти действия могли и не вредить безопасности страны и не наносить ущерба власти государя. Сам переход границы был преступлением. Заграница была «нечистым», «поганым» пространством, где жили «магометане, паписты и люторы», одинаково враждебные единственному истинно-христианскому государству — «Святой Руси».
Петровская эпоха во многом изменила традиционный подход к загранице и связям с нею. Благодаря реформам Петра I русское общество стало более открытым, причем это происходило подчас в нарушение прежних законов страны и обычаев православной церкви. Но парадокс состоял в том, что эта открытость страны не означала исчезновения из русского права старого понятия «измены». Наоборот, оно развивалось и дополнялось. Во-первых, сохранился военно-государственный смысл измены как преступления (в виде побега к врагу или содействия противнику на войне), равно как и намерения совершить эти преступления. В главе 16-й Артикула воинского говорится не только о преступной переписке и переговорах с врагами, выдаче им военных секретов, но и об умысле «измену или сему подобное учинить». Умысел этот рассматривался также как прямой акт измены — «яко бы за произведенное самое действо» (626-4, 350–351). Во-вторых, при Петре государственная измена рассматривалась как «преступление против подданства». Иначе говоря, изменой считалось намерение выйти из подданства русского царя.
В источниках есть два толкования термина «измена». Согласно одному из них, переход в иное подданство связан с изъятием из подданства русского государя части его территории. Эта измена, ведшая к потере земель, называлась «Большой изменой» или «Великим государственным делом» (587-4, 1792). Предупреждению «Большой измены» посвящено немало указов и особенно наказов воеводам пограничных уездов и губерний, населенных преимущественно нерусскими подданными царя. Свойство верноподданного «служили и работали… безъизменно и без всякой шатости» противопоставлялось измене, неустойчивости, колебаниям неверных подданных. Об этом много сказано в царских грамотах воеводам и комендантам. Первой их задачей было следить за «шатостью» (или «великою шатостью»), т. е. за колебаниями, местных вождей и при необходимости заводить «изменные дела» (587-3, 1336, 1542; 587-4, 1579, 1594, 1792). Обязанность доносить властям о «шатости и измене» включали и в шерт (клятву) мусульман — сибирских «инородцев». Любопытно, что в верности русскому царю селенгинские буряты клялись в 1689 г. так: «пищаль целовали в дуло, саблей собак рубили, да тое кровавою саблю лизали, по чашке студеной воды пили» (537-1. 24; 587-3, 1336). Поступок гетмана Мазепы, перешедшего на сторону шведов в 1708 г., являлся сточки зрения русского права актом государственной измены, переходом на сторону противника. Измена Мазепы была «Большой изменой». Состав его преступления — в том, что он умыслил лишить русского государя права владения частью государевых земель (на Украине). В 1723 г., имея в виду всю историю взаимоотношений России и Украины, Петр писал: «Понеже всем есть известно, что от времени Богдана Хмельницкого… до покойного Скоропатского все гетманы являлись изменниками и какое великое бедство государство наше терпело, а наипаче Малая Россия» (1, 554).
Этот взгляд вообще характерен для имперского восприятия в России подданства различных народов, входивших в состав империи, как акта неизменного и вечного, всякая попытка изменить который расценивалась имперским сознанием и отражавшим его законодательством как прямая государственная измена. Мы видим из этого предложения, как в русском языке семантически близки все эти слова и понятия. Самодержавие рассматривало гетманов Украины XVII–XVIII вв. точно так же, как русских князей и бояр XV в., а именно не как вассалов, а как «государевых холопов», выход которых из подданства русского царя со своей землей был, по русскому законодательству, преступлением — «воровством» и «изменой». Уже с XIV в. московские летописцы писали об отъезжающих от Москвы князьях и боярах как об «коромольниках» и изменниках (535, 36). Неудивительно, что присяга украинских гетманов в XVIII в. была фактически списана с присяги русских чиновников и военных. Гетман (Кирилл Разумовский) клялся быть «верным, добрым и послушным рабом и подданным», а также обещал «народ малороссийский к службе и послушанию приводить и ни с которыми посторонними государями без ведома и без указу Ея и.в. никакой переписки и пересылки собою не иметь, а где услышу каких неприятелей (от чего сохрани Боже) собрание, и мне гетману о том верно и немедленно Ея и. в доносить, а где повелит мне Ея и.в. быть на службе с войском… и народом малороссийским, и мне, наблюдая интерес и повеление Ея и.в. со всею верностью служить» (178, 143–144).
Несомненным актом государственной измены следует признать заговор смоленского губернатора князя А.А. Черкасского, который в 1734 г., начальствуя в пограничной с Польшей губернии (а в это время шла русско-польская война), вошел в сговор с группой губернских чиновников и местных дворян для того, чтобы возвести на русский престол Голштинского герцога Карла Петера Ульриха (будущего императора Петра III). Дело не ограничилось намерениями и разговорами. Черкасский посылал в Киль специального курьера, который и стал доносчиком на него. Не случайно, что в деле Черкасского он и его сообщники названы древним словом «крамольники» (693, 211).
С точки зрения русского права XVIII в. как государственную измену можно рассматривать переворот 25 ноября 1741 г. — свержение с престола императора Ивана Антоновича. Ведь права юного императора были утверждены завещанием предыдущего монарха (Анны Ивановны) и двукратной всеобщей присягой подданных. В результате переворота 25 ноября к власти пришла цесаревна Елизавета Петровна. Накануне она вошла в тайное соглашение с иностранными дипломатами, получала от них деньги, а затем во главе отряда гвардейцев («бунтовщиков» — по нормам права того времени) захватила императорский дворец и лишила правящего государя власти и свободы. Тем самым Елизавета совершила, да еще во время шедшей тогда войны со Швецией, акт государственной измены.