(755, 288–289). В то время какде Би допрашивали в коллегии, секретарь Федор Веселовский с солдатами приехал в дом де Би и арестовал все его бумаги. По его приказу солдаты взломали замки в дверях кабинета и выпотрошили секретер голландского дипломата (253, 327–335).
Перлюстрация писем и обыски домов иностранных дипломатов вообще не были редкостью в России, как, впрочем, и в других странах. Перлюстрация была одним из распространенных способов добывания информации в политической борьбе. В 1744 г., как сказано выше, депеши противника канцлера Бестужева французского посла Шетарди вскрывали и копировали на почте, а затем их дешифровывал в Петербургской Академии наук академик Гольдбах. Впоследствии эти материалы использовали для высылки Шетарди за границу. К перлюстрации, в том числе дипломатической переписки, часто прибегали и во времена Екатерины II. Императрица с большим интересом читала все, что о ней и ее правлении думают иностранные посланники (767, 276; 168, 75–84). Более сорока лет почту исправно вскрывал петербургский почт-директор барон Ф.Ю. Аш. Императрица Екатерина II писала ему благосклонные письма и сочувствовала его глазным болезням, возникшим, надо полагать, от профессионального занятия почт-директора, — ведь к помощи этого перлюстратора прибегали все государи 20-х — начала 60-х гг. XVIII в. Впрочем, Аша уволили от почты не по болезни, а в связи с денежными начетами на него. Судя по указам императрицы Екатерины II Ашу, почт-директор не имел права по своему усмотрению распечатывать все письма подряд, а мог вскрывать только те, на которые ему указывала императрица (633-7, 233, 554, 453–454). Такие письма Аш задерживал у себя, доставлял «куда следует» или снимал с них копию. Так поступать было принято давно. В 1743 г. во время следствия по делу Лопухиных Аш получил указ императрицы Елизаветы: письма, приходившие на имя людей, перечисленных в приложенном к указу списке, следует «поворачивать» — пересылать в Тайную канцелярию. Такой же «обработке» подвергались и все дипломатические послания, которые Аш пересылал в Коллегию иностранных дел (660, 31).
Впрочем, почтовые чиновники постоянно вскрывали почту и не дожидаясь особого именного указа Л.Н. Энгельгардт вспоминает, что в 1792 г. почтмейстер Шклова стал подозревать французского эмигранта, морского офицера графа де-Монтегю, который был нанят на русский Черноморский флот и ехал в Новороссию. Монтегю задержался в Шклове и получил из Риги иностранную почту. Почтмейстер вскрыл эту корреспонденцию и, «осматривая с прилежанием, заметил, что на одном листке между строк шероховато, а когда поднес к огню, оказалось написанное и открылось, что Монтегю был якобинец и ему было поручено сжечь наш черноморский флот. Сего Монтегю отправили за караулом в С. Петербург; впоследствии на эшафоте изломали над ним шпагу и сослан он был в Сибирь, в работу» (808, 36). Надо полагать, что чиновник был отмечен начальством за свое самоуправство, а наш доблестный Черноморский флот, благодаря бдительности безвестного Шкловского почтмейстера, избежал страшной опасности и не стал жертвой коварного графа-якобинца.
Если власти не стеснялись свободно распечатывать дипломатическую почту и обыскивать дипломатов, то естественно, что с собственными подданными церемонились еще меньше. Отметим, что интерес к переписке подданных был вызван не только попечением о государственной безопасности. В 1735 г. по делу баронессы Соловьевой в Тайной канцелярии был составлен экстракт из всех писем, которые сыск захватил в ее доме. И хотя ни одно из этих личных писем не имело «важности», тем не менее их тщательно скопировали и поднесли императрице Анне Ивановне, любившей совать ноев интимные тайны своих верноподданных (см. 55, 3-50). Такой же интерес питала к переписке своих верноподданных и императрица Елизавета. Из заурядного любопытства читала чужую переписку и Екатерина II.
Зная роль документов как серьезнейших улик «для изыскания истины» (принятая официальная формула,), люди, как уже сказано выше, стремились при первой же опасности уничтожить даже самую невинную переписку, что не всегда удавалось. Дворецкий А.П. Волынского Кубанец в своих показаниях 1740 г. упоминал, что накануне ареста его хозяин пересматривал и жег в камине какие-то бумаги и письма. Волынского об этом тотчас допросили и даже у малолетней дочери кабинет-министра пытались узнать, что же жег в камине ее отец.
По каждому непонятному следователям слову, а тем более — шутке, неясному следствию выражению, автору или адресату приходилось давать в сыске обстоятельные пояснения. Адъютант Конной гвардии Камынин, состоявший в охране Брауншвейгской фамилии в Дюнамюнде, был тщательно допрошен в 1743 г. по поводу одного места из его письма Жалуясь на свою жизнь в Риге, он писал приятелю в Петербург: «Прости, дорогой братец, ах как дурно живу! Потерял век, не тот теперь как был, научили бездельники, как жить». Следователи вопрошали молодого человека: «Оное в какой силе от тебя писано и кто бездельники, и в чем?» Камынин стремился успокоить дознавателей, ссылаясь на скучную жизнь в Риге, несравнимую со столичной, и т. д. Между тем следователи искали связи охраны Анны Леопольдовны с Лопухиными, которых обвиняли в заговоре, и ответы Камынина им казались неубедительными (410, 92).
Тщательно изучали следователи и отобранные при обыске конспекты даже разрешенных к чтению и хранению дома книг. У пытливого читателя выспрашивали: «На какой конец выписывал ты пункты из книги «О государственном правлении», клонящиеся более к вреду, нежели к пользе?» Так допрашивали в 1793 г. арестованного сочинителя Федора Кречетова (401, 56). За полсотни лет до этого такие же вопросы задавали в сыске другому большому книгочею — А.П. Волынскому, у которого была большая библиотека исторических сочинений. Тяжела была участь тех, кто сохранял письма преступников, даже если в них ничего преступного и не было. В 1721 г. сурово наказали Семена Игнатьева, брата бывшего духовника царевича Алексея расстриги Якова Игнатьева, за то, что Семен взял «письма царевичевы (Алексея. — Е.А.) и держал их у себя». И только потому, что преступнику не исполнилось восемнадцати лет, его лишь высекли батогами и сослали в Сибирь (8–1, 31 об.).
Итак, наш герой выслежен, спровоцирован, арестован, и его нужно препроводить в узилище, по-современному говоря — этапировать. В столицах с доставкой «куда следует» арестованных преступников особых проблем не было — как уже сказано выше, за нужным человеком из Тайной канцелярии посылали на извозчике гвардейского или гарнизонного офицера с двумя-тремя солдатами, которые и привозили новоиспеченного арестанта в крепость. Почти также поступали с людьми познатнее, только для них нанимали закрытую карету да усиливали конвой. Все остальное было по-будничному просто. Выше процитировано описание Винского, как он в «дружеской компании» с полицейским офицером вышел на улицу, где их ждала карета с двумя всадниками. Арестованного привезли сначала в полицию, потом в офицерскую караульню, где Винский просидел всю ночь. На-yipo арестанта привели к обер-полицмейстеру П. В. Лопухину, который, как писал Винский, «коль скоро я показался, сказал “Пойдем!”. Он вперед, а я за ним следом, за мною еще несколько, и так на улицу, к Мойке, там — в ожидающую нас шлюпку. Коль скоро мы поместились, “Отваливай!” сказано, “Как и вчера!” Мойкою, выбравшись в Неву, шлюпка прямо начала держать к крепости и пристали к Невским воротам» (187, 76- V). Описанный вид ареста назывался «честным», т. е не сочетался с демонстративным унижением человека. При аресте его не заклепывали в цепи и вообще обращались с ним не как с преступником, а как с временно задержанным (752, 514).
Намного сложнее было доставить арестанта из провинции. Инструкции нарочным требовали от охраны соблюдения нескольких важных условий. Везти арестанта нужно было быстро («с великою борзостью»), тайно от посторонних, нельзя было допустить контактов арестанта с окружающими. Кроме того, конвою нужно было не допустить переписку, упредить побеги, самоубийство, не дать перехватать арестанта возможным сторонникам и соучастникам. По инструкции арестанта надлежало сразу же заковать в кандалы и так везти в столицу «под крепким караулом». Наиболее надежным средством от «утечки» арестантов в дороге считались «колоды» или «колодки» (отсюда столь распространенное название узников тогдашних тюрем — «колодники»), В документах об отправке арестованных это обстоятельство записывали таким образом: «Посланы… с начальными людьми, и с провожатыми, в колодах» (197, 66). Известно, что арестованного Пугачева сразу же «заклепали в колодки» (522, 37). Однако колоды были очень неудобны и тяжелы (о них см. ниже), поэтому чаше прибегали к ручным и ножным кандалам. Везли арестанта обычно либо в открытых телегах, либо в специальных закрытых возках. Для людей знатных находили вместительные кареты — берлины, а также большие закрытые возки. Малолетнего Ивана Антоновича перевозили в 1744 г. в Холмогоры в закрытой коляске, а для Арсения Мациевича в 1767 г. сделали особую кибитку: к саням прикрепили железный каркас, который обшили рогожами (410, 108; 591, 548). Начальник конвоя получал специальную подорожную (см. 34-2, 330). По дороге конвою запрещалось обирать и обижать местных жителей, предписывалось «обид и налогов никаких нигде не чинить и излишних, сверх подорожной беспрогонных подвод отнюдь не брать». На самом же деле все было как раз наоборот.
Перевозку знатных арестантов организовывали, естественно, тщательнее, окружали особой секретностью. Так, в полной тайне везли в 1744 г. Брауншвейгскую фамилию из Ранненбурга на север, вначале предположительно на Соловки. Императрица Елизавета опасалась заговора в гвардии, и поэтому весь гвардейский караул в дороге был заменен на армейский. Поезд с арестантами объезжал по проселочным дорогам все встречавшиеся на пути города. Ивана Антоновича перед выездом из Ранненбурга отняли у родителей. Майору Миллеру, согласно данной ему инструкции, предстояло везти мальчика в закрытой коляске, «именем его назвать Григорий» и «о имении при себе младенца никогда и никому не объявлять и его никому, ниже подвощикам, не показывать, имея всегда коляску закрытую… и ни на какие вопросы никому не отвечать». Вообще ночь, секретность и безымянность всегда были любезны политическому сыску, особенно если шла речь об аресте и доставке арестованных. Ведавший отправкой семьи Изана Антоновича на север Николай Корф получил указ императрицы, согласно которому он должен был отправить семью в путь ночью и «по прибытии в монастырь арестантов ввести туда и разместить ночью, чтобы их никто не видел». В Архангельске Миллер должен был сесть с мальчиком на судно также «ночью, чтобы никто не видал», а прибыв на Соловки ночью же, «закрыв, пронести л четыре покоя и туте ним жить так, чтобы, кромеего, Миллера, солдата его и слуги, никто онаго Григория не видал»