Впрочем, известное выражение в секретном ордере графа Брюса обер-коменданту крепости А.Г. Чернышову от 30 июня 1790 г. о заключении А. Н Радищева «для содержания под стражею Санкт-Петербургской крепости в обыкновенном месте»(см. 130, 165), вовсе не означает, что автор скандального «Путешествия из Петербурга в Москву» был посажен непременно в страшный «чрезвычайный» Алексеевский равелин, как пишут многие советские биографы революционного демократа. Радищева могли отвести в какой-нибудь не столь секретный и строгий по содержанию узников каземат.
Наряду с Петропавловской крепостью следственной тюрьмой служила и Шлиссельбургская крепость. Она была удобна прежде всего своей изолированностью и удаленностью от столицы, а следовательно, от возможных сторонников и сообщников арестантов. В этой крепости на острове при истечении Невы из Ладоги, куда добраться было непросто, содержали и допрашивали царицу Евдокию Федоровну (1725–1727 гг.), князей Долгоруких (1738–1739 гг.), Бирона (1740–1741 гг.), Новикова (1792 г.) и многих других известных и неизвестных политических узников. Кроме того, в Шлиссельбурге некоторых арестантов селили с семьями, и они успешно плодились даже в неволе. Первым таким узником стал в 1720 г. подьячий Дмитрий Сибиряк, который был прислан на остров с женой. В экстракте Тайной канцелярии о нем сказано, что быть ему в той крепости «неисходно», а «за какую вину [о том] известия не имеетца». Родственники заключенных пользовались некоторой свободой. Они могли покидать тюремный остров и ездили в город на базар (8–1, 30).
Проследить изменение состава колодников тюрьмы Петропавловской крепости за весь XVIII в. невозможно, в нашем распоряжении оказались только отрывки учетных ежемесячных ведомостей за 1732–1740 гг. В них учтены заключенные как «вновь прибывшие» в Петропавловскую крепость (есть сведения за 35 месяцев), так и заключенные, отосланные в другие места или освобожденные на волю (сохранились данные за 34 месяца). Наконец, есть сведения об узниках, оставшихся в тюрьме в наличии на конец каждого месяца (это сведения за 37 месяцев). Данные эти, несмотря на фрагментарность, охватывают треть общего числа месяцев за 1732–1740 г. (108 месяцев) и поэтому кажутся вполне репрезентативными для 1730-х гг. Всего за 35 месяцев в тюрьму Тайной канцелярии прибыло 1870, человек или в среднем 53 человека в месяц, причем минимальное число «новичков» составляло 30 человек (август 1734 г.), а максимум — 124 человека (январь 1736 г.) «Убыль» же из тюрьмы за учтенные 34 месяца составила 2057 человек, или 61 человек в месяц. Не следует при этом думать, что за указанные месяцы шла непрерывная убыль заключенных из крепости. Дело в том, что данные о движении заключенных фрагментарны и сведения о ежемесячной «прибыли» и «убыли» не всегда относятся к одному и тому же месяцу года. Поэтому, при всей текучке заключенных, общее число их на конец каждого месяца (поданным за 37 месяцев) сохранялось в среднем на уровне 183 человек, хотя мы видим порой значительные колебания числа колодников. Так, в июле 1734 г. было налицо, после учета «прибыли» и «убыли», 246 человек (это максимум), а в декабре 1739 г. учтено 111 заключенных (это минимум), но потом в течение 1740 г. численность заключенных колебалась в конце каждого из десяти учтенных в ведомости месяцев (от марта до ноября) не выше 189 и не ниже 143 человек (март — 188, апрель — 189, май — 181, июнь — 179, июль — 162, август — 181, сентябрь — 170, октябрь — 158 и ноябрь — 143 человека). При всей фрагментарности этих данных говорить о неких столь популярных в русской романистике «бироновских репрессиях» нет оснований (42-1, 31 и далее). Думаю, что, исходя из этих данных, а так-же из сведений о весьма ограниченном штате сыскного ведомства, общее число политических заключенных и в другие десятилетия не было велико. Более подробно об этом будет сказано ниже, в заключении книги.
Весьма быстрое обновление числа узников тюрьмы объясняется как «не-важностью» многих дел, так и предписаниями верховной власти, которая требовала от судов быстрейшего вынесения приговоров, — судебная волокита была одним из признанных и караемых грехов чиновников. В полной мере это правило распространялось и на политический сыск. Когда в 1724 г. Сенат затянул с решением дел колодников Якова Орлова и Тимофея Попова, то Тайная канцелярия обратилась к сенаторам с промеморией: «Помянутая канцелярия имеет великое опасение, чтоб за долговременное содержание помянутых двух колодников Попова и Орлова, по силе Его и.в. указов 24 генваря, да 26 чисел февраля сего 724 году непричлось бы ко неисправлению со штрафом, а оные колодники нарекание имеют, что они содержатся многое время, якобы безвинно и на оное ожидать указа» (9–4, 33). Впрочем, это не означало, что в крепости людей не держали годами, причем неизвестно, за что. Особенно выразителен пример Шапошникова. В день рождения Петра 30 мая 1724 г. в церкви села Преображенского к царю после обедни подошел серпуховский посадский человек Афанасий Шапошников. Он поздравил Петра с праздником и поднес три калача серпуховские по 2 копейки штука, перевязанные разноцветными лентами. Петр поблагодарил подданного, и тот напросился в гости к государю, спросив, «укажет ли ему ехать с собою». Император указал. Потом Шапошников в компании с Ягужинским, Макаровым и другими приближенными царя обедал во дворце. Увидав, что государь нюхает табак, осмелевший Шапошников выразился с сомнением о пользе табака для здоровья, на что Петр «изволил рассмеяться и сказал ему: “Не рыть бы тебе, Афанасий, у меня каменья”». Шапошников угрозы не понял и после обеда подошел к императору с вопросом, оставаться ему или ехать домой. Петр рассвирепел и дважды ударил нахала тростью, а потом указал взять его под караул. После этого император вернулся в Петербург, а с ним привезли и нового колодника. 5 сентября А.И. Румянцев спросил царя, что делать с Шапошниковым. Петр указал отвести его в Тайную канцелярию и доложить о нем «при случае». Шапошникова было велено «отдать под караул и содержать до указу крепко за особым часовым и никого к нему не припускать» (9–4, 84). Однако случай доложить Петру так и не представился, император умер в конце января 1725 г. По какой причине сидит в крепости Шапошников, сказать никто не мог. Сам же колодник не мог вразумительно ответить на вопрос: «Какой ради причины вышеписанное ты все чинил и так дерзновенно поступал?», а также не мог он назвать, «от кого предводительство имел?» при совершении своего неизвестного следствию преступления. Наконец, несколько месяцев спустя после смерти Петра был подписан указ об освобождении Шапошникова, вина которого была сформулирована без ясности: «Чинил некоторые продерзости» (9–3, 131). Но купец вышел на свободу только 12 февраля 1726 г., спустя полтора года после радостного события в Преображенском (322, 142–143).
Ощущения человека, впервые попавшего не по своей воле в тюрьму Петропавловской крепости, были ужасны. Пастор Теге с содроганием писал об этом памятном дне своей жизни: «Сердце мое сжалось. Час, который должен был простоять на крепостной площади, в закрытом фургоне, под караулом, показался мне вечностью. Наконец, велено было подвинуть фургон, я должен был выйти и очутился перед дверьми каземата. При входе туда меня обдало холодом как из подвала, неприятным запахом и густым дымом. У меня и так голова была не своя от страха, но тут она закружилась и я упал без чувств. В этом состоянии я лежал несколько времени, наконец, почувствовал, что меня подняли и вывели на свежий воздух. Я глубоко вздохнул, открыл глаза и увидел себя на руках надсмотрщика (смотрителя, служащего. — Е.А.) из Тайной канцелярии, которая помещалась в крепости. Надсмотрщик успокаивал и ободрял меня. Его немногие слова благотворно на меня подействовали» (726, 315).
Иное впечатление у пастора сложилось от того смотрителя, который разбудил его на следующее утро: «Пасмурное утро глядело в мое незавешенное окно, когда меня разбудили и я в полумраке увидал перед собою человека, который не мог не ужаснуть меня в моем тогдашнем настроении духа. Маленький и сморщенный, в одной короткой рубашке (не следует думать, что он был без штанов, просто по тем временам появляться без камзола считалось неприличным. См. также воспоминания И. Пущина о том, что Пушкин выбежал на крыльцо «босиком, в одной рубашке», — Е.А.), он имел лице такое отвратительное, какое редко бывает у создания Божия. Этот человек сказал мне, чтобы я тотчас встал, оделся и следовал за ним. В испуге я подумал, что этот орангутанг отвезет меня по крайней мере в Сибирь» (726, 316–317).
Почти четверть века спустя сходные чувства испытал и Винский — как известно, арестанты разных эпох выносят из тюрьмы сходные ощущения. В отличие от пастора он, молодой и здоровый мужчина, упал в обморок не при входе в каземат, а при выходе из него, когда его повели на первый допрос: «Накинувши сюртук и подпоясавшись носовым платком, я побрел за унтером. Но лишь только отворили наружную дверь и меня коснулся свежий воздух, глаза мои помутились и я, как догадываюсь, впал в обморок, каковой был первый, а может быть, и последний в моей жизни. Не знаю, как меня втащили в мою лачугу, но опамятовавшись, я видел себя опять в темноте» (187, 81).
Совпали, причем до поразительности, и другие впечатления Теге и Винского, хотя они сидели в крепости с разницей почти в четверть века. Винский, в частности, писал: «Вышедши в коридор, мы тут увидели образину человека самаго скаредного, нет не человека, а истинного старого сатира, котораго на ту пору голова обвернута была белою окровавленною тряпкою. Так мне показалося, а в самом деле он от головной боли привязал себе на лоб клюквы» (186, 76–77). Впрочем, возможно, что пастор Теге в 1757 г. и Винский в 1779 г. видели там одну и ту же запомнившуюся им характерную личность какого-то старого служителя следственной тюрьмы. Примечательно, что ниже Винский сообщает о смерти в том же 1779 г. ненавистного ему «красноголового сатира., двадцать лет дышавшаго стонами и упивавшагося слезами несчастных»