В 1732 г. капрал Беляев водил своего «хозяина» из Петропавловской крепости дважды в баню, парился и, вероятно, отдыхал с ним в одной компании, естественно, на деньги колодника, за что охранника потом пороли плетью. Все такие нарушения записывались в приговорах канцелярии: «Арестантов слабо содержал и имел с ними, яко с неподозрительными людьми, обхождение» (42-3, 86).
Солдаты и колодники происходили в основном из одного «подлого» класса, их объединяли общие, весьма приземленные интересы, схожие взгляды на жизнь. Несмотря на различие положения, в котором они оказались, это были люди одного круга. Когда из казармы уходил дежурный офицер, им всем становилось легче и веселее. Арестанты и охранники вели задушевные беседы, спорили, выпивали, играли в карты и в зернь. По дружбе или за деньги с охранниками можно было о многом договориться. В 1799 г. знаменитый Секретный дом Шлиссельбургской крепости прославился не только суровостью содержания своих узников, но и тем, что охранники по ночам отпирали камеры и разрешали секретным арестантам общаться друг с другом (208, 249–250). Льготы и послабления, которые давали «хозяевам» охранники, были для узников неоценимым благом, в тюрьме малейшая уступка желанию заключенного ценится чрезвычайно высоко. Впрочем, принцип «дружба дружбой, а служба службой» действовал почти без отмены, и охранник хорошо знал, что в случае побега «хозяина» его ждут пытки, военный суд, а то и каторга. Доносами друг на друга сокамерники и охранники также не брезговали. Кроме того, рано или поздно задушевный собеседник долгих зимних вечеров мог прийти за своим «хозяином» и увести его на казнь или подсадить закованного в колодку приятеля в телегу, которая увозила того навсегда в Сибирь.
Такие же простые и вопреки инструкциям даже сердечные отношения складывались между охраной и высокопоставленными узниками. Пастор Теге пишет, что секрет его хороших отношений с солдатами — в деньгах, которые он давал им на водку, причем давать много было нельзя — гвардейцы напивались в стельку. Они могли сразу пропить и собственное свое жалованье, поэтому, уважая своего солидного «хозяина», отдавали деньги ему на хранение. Пастор выучился у солдат русскому языку и часто разговаривал с ними. «Добрые и услужливые, как вообще все русские, они старались развлечь меня разными рассказами. Так проходил не один бурный зимний вечер и я жалел, что не мог записать некоторых в самом деле прекрасных рассказов, состоявших по большей части из русских сказок». Наконец наступил день, когда в каземат вошел сержант «с веселым лицом. “Батюшка! — сказал он таинственно, — сегодня вам будут радостные вести. Я слышал стороною, что вас позовут в Тайную канцелярию и объявят свободу”. Он сказал пряслу— через полчаса меня потребовали в Тайную канцелярию» (726, 331).
Прекрасные воспоминания об охране остались и у шведского аристократа графа Гордта. Он писал: «Мало по малу офицеры и стража привязались ко мне и почувствовали жалость к моей доле. В двух гренадерах я приметил особенно искреннее участие, они дали мне понять, что готовы на все, что только может облегчить мои страдания. Однажды вечером один из них сказал мне, что офицер ушел с дежурства и что если я хочу выйти прогуляться на воле, то увижу весь город иллюминированным — то был один из праздничных дней… Я был в восторге… и мы отправились вокруг крепости» (219, 309–310). За подобную прогулку солдата могли казнить, как соучастника побега опаснейшего государственного преступника Из этого и других описаний видно, что такие «вольности» не были редкостью. «Патриархальные», а точнее — человеческие отношения колодников и охраны — характерная особенность истории Петропавловской крепости как тюрьмы XVIII в. В 1762 г. каптенармус Невского полка Дмитрий Алексеев обвинялся в том, что, «будучи он содержащегося в Тайной канцелярии колодника сибиряка купецкого человека Ивана Зубарева… на карауле, в противность данного ему от Тайной канцелярии приказа, допустил оного колодника до говорения им о себе слов… [и] по прозьбе того колодника принес он, Алексеев, к нему для написания оному колоднику к Его высочеству (Петру Федоровичу. — Е.А.) письма бумаги, чернильницу и перо, позволил он тому колоднику написать оное к Его императорскому высочеству письмо», а потом товарищ Алексеева, Иван Пронсков, подошел к карете наследника престола у театрального подъезда и со словами: «Пожалуй, батюшка, милостивый государь, прими!», передал ему письмо Зубарева, чем совершил тяжелое должностное преступление (8–2, 94–96).
Здесь мы касаемся весьма интересного явления, которое можно назвать «эффектом Нечаева» — по имени знаменитого революционера XIX в., сумевшего распропагандировать в свою пользу солдат охраны. Часовые, эти простые крестьянские или необразованные дворянские парни, невежественные и легковерные, поддавались обаянию личности своего «хозяина», нередко человека незаурядного, яркого проповедника или опасного авантюриста. По многим материалам подведший под суд Алексеева и Пронскова Иван Зубарев известен как редкостный проходимец и мистификатор. Он начал свою «карьеру» с того, что заявил о якобы найденной им серебряной руде, и во время пробы образцов «руды» в Химической лаборатории М. В. Ломоносова сумел обмануть ученого помора, незаметно подбросив в тигель кусочек настоящего серебра. Потом разоблаченный в своем жульничестве авантюрист, после серии побегов и приключений, оказался в Пруссии, нашел способ повидаться с весьма высокопоставленными лицами королевства и даже попал во дворец Сан-Суси, где его принял сам Фридрих II, который не устоял перед обаянием авантюриста и его рассказов. Получив от короля деньги, Зубарев отправился в Россию, чтобы поднять восстание старообрядцев, а потом организовать побег из Холмогор Брауншвейгского семейства Неудивительно, что яркая личность Зубарева и его почти фантастические автобиографические рассказы зачаровали охранников, которые и стали действовать по его указке.
Такое сильное воздействие на простоватых солдат опытного узника, знавшего человеческую природу и умевшего убедительно и много говорить, становилось почти неизбежным петому, что многомесячная жизнь охранников и «хозяина» бок о бок делала свое дело — времени у всех участников бесед под вой метели и в светлые летние вечера было много. У одного шел «срок», у другого быстрее тянулась такая же долгая казенная служба. Сумел запутать солдат охраны Шлиссельбургской крепости своими «астрологическими прогнозами» упомянутый выше знаменитый Иоасаф Батурин. Он убедил охранников, что Петр III жив, и едва ли не подбил их на совместный побег, но был вовремя разоблачен (703, 278). Святым почитали своего узника солдаты охраны архиепископа Арсения Мациевича в Никольском Корельском монастыре, видя, как старец сам таскал в келью-камеру воду и дрова! И когда его отправили в Ревельскую крепость, Екатерина II была очень обеспокоена надежностью охраны опасного узника. По ее указу генерал-прокурор Вяземский предупредил коменданта крепости, чтобы солдаты «остерегалися с ним болтать, ибо сей человек — великий лицемер и легко их может привести к несчастию, а всего б лучше, чтоб оные караульные не знали русского языка» (255, 286–287).
Думаю, что по этой причине власти шли на изменение привычного режима охраны некоторых узников, которых наглухо «закладывали» кирпичной стенкой в их камерах, да еще предупреждали охрану, чтобы караульные стояли на отдалении от камеры, молча подавали еду в оставленное для этого узкое окошко (325-1, 413). Но все равно охранники шли на нарушение инструкции и без гипнотического воздействия сильной личности «хозяина», только по доброте, из чувства жалости. Иначе трудно объяснить поступок капитана Федора Богданова в 1777 г., который, вместо того чтобы охранять арестованного лифляндского крестьянина Янка, схваченного как бунтовщик, вел с арестантом беседы и, как показало следствие, «объявил ему себя ходатаем за ним, приказывая написать им о своих обидах и притеснениях к Ея и.в. челобитную, которую обещался отвести сам с двумя из них выборными в Петербург» (192, 31–32).
Арестантам удавалось вовлечь солдат в разные авантюры, сыграть на стремлении подневольных служивых сбросить солдатскую лямку, поймать их на жадности к деньгам или к выпивке. В допросе 1774 г. Емельян Пугачев рассказал, что побег из острога в Казани он совершил с помощью солдата-охранника, который только и мечтал, как бы бежать со службы. Другого же солдата, который сопровождал арестанта Пугачева в городе и не хотел изменять присяге, пришлось долго спаивать в доме у знакомого попа, куда завернули охранники и колодники. Потом его, мертвецки пьяного, прикрыли рогожкой в углу кибитки, на которой бежали, а когда солдат проснулся уже далеко за городом, столкнули с дрожек со словами: «Оставайся с благополучием!» (684-3, 136–137).
Несомненной легендой является утверждение о том, что из Петропавловской крепости не бежал ни один заключенный, хотя обычных для других узилищ помет типа «Из-под караула бежал и без вести пропал» (89-1, 577) в документах тюрьмы политического сыска не очень много. В декабре 1719 г. из крепости бежали старообрядцы Иван Золотов и Яков Григорьев. Они сидели в казарме у Васильевских ворот вместе с несколькими другими колодниками. Получилось так, что из троих охранявших их гренадеров двое пошли по делам: один повел колодника Савина в канцелярию, а другой «пошел для покупки на рынок редьки». Третий же, гренадер Пахом Фомин, так объяснял на следствии обстоятельства «утечки» узников: «И из оных раскольников один выпросился у него, Пахома, на сторону (т. е. в отхожее место. — Е.А.) и он его из караула выпустил, а другой [колодник] пошел за тем раскольником без спросу и, вышед они из той казармы, дверь затворили, а он-де у оставшихся колодников в той казарме остался один, того же часа вышел он из казармы за ними и куда они пошли, того он и не усмотрел». Это произошло в поддень, и строгий приказ от капралов, «чтоб им, караульным гренадерам, колодников содержать крепко», как видим, не помог. Гренадер Фомин сразу же попал под следствие, его пытали, чтобы выяснить, не подкуплен ли он раскольниками («не для скупы и дружбы»), он же утверждал что упустил их «простотою своею и недознанием»